Смэрть.
Я шел мимо желтого реанимобиля, когда санитары пронесли тугой кокон с покойником.
Он пел. Я смог увидеть белые глазницы, струйку крови по щеке, жидкую бородку и нательный крестик, запутавшийся в багровом волосе.
Когда они умирают, то рты раскрываются и поют. Так всегда было.
Ветер метет листву навстречу реке, а я съеживаюсь, простывший. Меж губ сигарета, плащ едва не промокает. Седан, разорванный пополам, перевернутый - у кювета.
Захожу, как обычно, в киоск, беру газету, спускаюсь в бар и заказываю водку со льдом.
Мужики сидят за столиками, смеются, бородатые, в желтом свете ламп похожие на гномов. Кто-то играет в домино, пока я опрокидываю шот за шотом.
Они поют. Через дорогу от бара - морг, и денно, и нощно сквозь витые решетки доносится пение, многоголосое, мертвое и будоражащее.
Напиться скорее да идти спать, чтобы не слышать, я мотив этот пригрел в голове, не могу отвязаться, идти спать скорее!
Эти песни знает каждый, кого не спроси, но все молчат, будто не слышат. Помню, был маленьким, умирала бабка. Лежала на кровати месяц, ходила под себя, перед смертью металась в горячке, смела с тумбы вазу, разрезала руку, потом вся в простынях замоталась, измазала стену.
Мать стояла в углу, в тени, и смотрела на нее. А я, маленький, держал ее за подол и хлопал глазами.
Бабка выгнулась дугой, потная и разлохмаченная. Даже морщинки разгладились от натуги. Кожа натянулась на черепе, истощавшее тело приподнялось над кроватью и затрусило.
Я все смотрел, ковыряя в носу, а мать беззвучно всхлипывала и просила закрыть глаза.
Я увидел, когда она отошла. Лицо перекосило лучезарной улыбкой, голова шлепнулась в подушку. Руки легли у пояса. Ноги вытянулись по струнке.
А ночью она запела.
Лежу под подушкой и слышу со стороны кладовой не то звон, не то голос. Сначала она звала меня, потом все смешалось, ее голос задрожал и ухнул вниз.
Я обмочил штаны и забился под одеяло, пока мать не пришла. Сменила штанишки, села у изголовья кровати и начала читать сказки. Иногда, сквозь сон, мне чудилось, что ее голос сбивается, мама привстает над табуретом и подпевает бабке.
Мы никогда не говорили с ней об этом.
Она покончила с собой вечером 4 апреля, заряд дроби в голову, и это все, что я знаю.
В голове шумит. Отрываюсь от стакана и пялюсь на ботинки. Замша поистерлась, шнурки развязаны. Опять же, осень, мокрые. На желтоватой газете у лампадки все о посевах да о посевах — в прошлом году озимые созрели на две недели раньше, комбайнер Степан из Непасыти усыновил мальчика, Минсельхоз отвоевал у Леса три тысячи гектар. А мне-то?
— Рыба!
— Да они…
— Давай еще раз, я тебе покажу!
— …Да ты видел их-то?
— Вот этими глазами, я тебе говорю, хоть рукой …
— Ва-аська, набрался, с-сукин сын!
— И какие они?
— Крупные, с яйцо. И висят на ветках, в парке у комбината. Иду домой, после работы, вижу — ветки качаются, и они всюду, и по траве шастают, белесые, как опарыши. А дерево вот… Как бы тебе сказать… Плохо ему, больно. Я подумал сначала, за…
Запахиваю плащ, иду домой. Темнеющий город расцветает электрическими фонарями. У ворот морга стоит белый автобус, упакованный ими до отвала, упокоенными. Остальные, за стенами, еще поют.
Эта песня со словами, потому она и песня — поэтому живые и не кладут слов на музыку. И я, приходя каждый вечер домой, включаю бабкин граммофон, все чаще боясь запеть. Запеть, как такой, неупокоенный.
Каждый вечер, швырнув на стул плащ, пройдя к холодильнику, смахнув крошки, поставив чай и растворив окно, я долго перебираю пластинки. Их всего три, Искры Радости, Печали Разочарования и Отведенная душа. Я долго не могу выбрать, нервничаю по этому поводу и грызу ногти.
Однажды постучался сосед, грозился милицией. Бледнел лицом, просил убрать музыку. Он не суеверен, нет, но музыка из медного раструба НАВЕВАЕТ. Горожане слишком часто слышат их, слишком часто, от чего мозг пропитывается, как нафталином, этим бесцветным звуком, и хочешь выть, метаться по стенам, углам. Хочешь ПЕТЬ.
Да и сам я, работаю клерком в Министерстве Леса, в отделе Справления Упокоенных. Это значит, что каждый день я веду учет ушедших и ОТВЕЗЕННЫХ, напевшихся вдоволь за гранитными стенами морга.
Каждую субботу, ровно в двенадцать ночи автобус следует от морга до южной границы Леса, встает у дозорной вышки, и дальше они идут сами, теряются в тумане и никогда не возвращаются.
Они безвредны, но толпы их, беспорядочно бредущие сквозь города и поселения, неудобны.
Я один с фактом их существования. Наедине С: желтыми бумагами, умершими цифрами, зачахшими фотокарточками и, опять же, я иду каждый вечер мимо их морга. Не я ли к ним близок?
Завтра же я был у Директора. Большой и круглый, он раскачивался на кресле. Его маленькие глазки изучали меня сквозь пенсне.
- Ба-атенька, лица-то на Вас нет! Чего же вы себя так запустили? Диагноз!
Он разложил по столу листы с докладами Отдела Наблюдения, высморкался в клетчатый платок и сочувственно посмотрел в мою сторону.
- Сдается мне, Вы приболели. Ну, чего вы удумали?
Я ничего не удумал, сидя в его кабине и наблюдая за большим белым окном.
- И соседи на Вас жалуются, буяните Вы. Пьянствовали вчера?
Я выпил пару стопок, в баре. Дома, после Отведенной души, сразу лег спать.
- Молчите. Вы все молчите, а Министерство говорит Вам: трудовая дисциплина - это не хрен собачий, прости Господи. Перестаньте куролесить, или мы отправим Вас куда-нибудь подальше. На Юга добровольцем будете?
Я не хотел на Юг и потому помотал головой.
До шести часов я бродил по картотеке и раскладывал карточки упокоенных по местам. Надышался пылью, долго потом чихал и кашлял, и к вечеру сидел в баре, удрученный.
- Рыба!
- Богом клянусь, слышал! Вот этими ушами слышал, как сейча…
- Мужик, мужи-ик! Убери лапы от куртки!
- Иду и слышу: за гаражами возня, ухает нутряно так, ну я и того, подошел поближе…
- Т-тебя й-йе…
- … и кишит все ими, а эта хрень вокруг трубы перетекает, от парка, и тут, понимаешь…
- Т-тебя случайно не д-дырявили?
-… у меня аж жопа вспотела. Смотрит на меня и ехидно так… Эм… Текеле-ли, текеле-ли!
- Ру-у-у-у-уки слома-а-а-а…
Мужик у вешалки сломался пополам и захрипел. Над ним высился здоровый бугай с кастетом, в кожанке. Не успел я допить водку, как загремели стулья, поднялся жуткий ор, и я ретировался.
Дома все то же – шкаф, крошки, холодильник. Печали Разочарования. Я долго сидел перед стеной. Трещины в штукатурке корчили мне ехидные рожицы и походили на чертиков. Некоторые обращались сводной таблицей по отвезенным, и я вспоминал картотеку, паутину и увеличительное стекло.
Сегодня я проспал. Без завтрака накидывая плащ, еле успел к восьми на КПП. Охранник исподлобья смотрел то на фотокарточку пропуска, то на меня, а потом взял тетрадь и открыл турникет. Записал.
По упокоенным пришел срочный приказ – убрать все архивы вплоть до прошлого года. Так много возни с переполненными ящиками у меня еще не было. Стеллажи ломились от них, и ломило спину – я балансировал на неудобной стремянке, снимая кипы папок с верхних полок. Пару раз упал и ушиб затылок, а также поцарапал щеку. Дали бы мне хоть одного помощника, физически не работал много лет.
Я обедал, когда зазвонил телефон и меня попросили к Директору.
Я снова сидел у стенки, на рассмотрении Его пенсне и мелких глазок. Чесалась щека, саднило темечко.
Директор разложил стопку листов, высморкался. Поправил бабочку и взглянул на меня пристыжающе.
- Милый человек, что с Вашим лицом? Вас били? Вчера, в Бочке…
Он приподнял лист и прищурился.
- Массовая драка, приезжала милиция. Вы же там часто бываете? Вас там ЧТО, побили?
ЧТО за вздор, ЧТО за глупость. У меня болит голова, и я хочу пить, и я упал, и ушибся.
- Что ж, а сотрудники Вас и не отметили.
Он встал, грузный и покачивающийся. Его черная спина затмила окно, я отвел взгляд под ножки шкафа и прикусил щеку.
- Трудное время, трудное время, батенька, настало. Сколько Вам говорено было, следите за собой, следите за своим образом жизни. Это ВАМ надо. Вам. А сейчас нельзя отдыхать.
Он повернулся вполоборота, пожилой и сердитый, уставший, осунувшийся. Желтые мешки под глазами подпирали выпяченный белок, трясущиеся руки не попадали платком в пенсне. Его голос теперь был тихим и хриплым.
- Делайте свою работу скорее. Дам вам помощников, убирайте весь архив, что в вашей ответственности, до завтра. Завтра пойдете в соседний сектор.
