Эпиграф. Подлинно мрачное, жуткое, опасное никогда не показывает себя полностью, никогда не действует явно, оно всегда в тени, за углом, в завесе непонимания, за пеленой предощущения, ожидания, неотвратимого приближения.

 

Я ехал в незнакомую мне часть города, который только с известной долей иронии можно назвать мегаполисом. За свой пятидесятилетний стаж коренного жителя колыбели пролетарской революции я не нашёл достаточных причин удовлетворительно изучить даже историческую часть пространств нашего восьмисотлетнего населённого пункта, и уж тем паче никогда меня не интересовали его промышленные окраины и захолустные предместья. А именно туда и отправило меня газетное объявление: «Пекарне требуются пекаря и подсобные рабочие».

 

Эта короткая фраза навевала покой, внушая безопасность и твёрдую уверенность в совершенной незыблемости настоящего момента. Она звучала как торжественный манифест мiропорядка с его законным течением физических явлений, справедливым общественным устройством и добродетельными жизненными устоями. О, невидимые цепи причин и следствий, о, зыбкие поля случайностей и вероятностей, где лёгким касанием хладного ветерка действует непостижимый Промысел Божий.

 

Итак, я забрался в дебри каких-то пропылённых переулков, сплошь стиснутых грязными стенами кирпичных корпусов с разбитыми или до черноты закопчёнными стёклами огромных окон и перемежающихся с ними не менее грязных и ещё более глухих бетонных заборов. Был рабочий день середины недели. Месяц август. Полынь из-под неприступных стен торчала цементная или ржаво-железная, успешно декорируя унылый пейзаж под удручающе безжизненное подобие марсианского ландшафта. И ни души на всём видимом пространстве.

 

Ну ладно, допустим, все ударно трудятся, героически преодолевая убийственную лень и тяготу сытой послеобеденной дрёмы, помноженные на коэффициент тотального солнечного шквала, превратившего поля производственной брани в огненную печь и выжженную смертельной радиацией пустыню. Но ведь и за четырёхметровой оградой повисла такая же настороженная тишина, как и в дрожащем мареве вокруг меня. Из мрака слепых оконных проёмов не доносится ни весёлого звона задиристых молотков, ни глухих гидравлических воздыханий, ни злобного визга оскалившихся акульими зубами циркулярных пил. Словом, ни звуков усердно работающих машин, ни мата из глоток, пересохших от стремительного тока крови в разгорячённых мускульной работой телах, мои уши не улавливали. Но ведь неизвестно, слышны ли здесь цеховые шумы. Поводов для беспокойства, как я полагал, не было, и корить себя за что-либо из произошедшего позже у меня оснований нет.

 

Итак, минут через сорок молчаливых блужданий по раскалённому лабиринту из камня и стали я, в десятый раз, проходя то же место, неожиданно наткнулся на безымянную проходную. Гениально одарённое мимикрией убогое строеньице оказалось именно той конечной станцией моих поисков, на которой, как было указано в объявлении, я имел право получить всю полноту интересующей меня информации. К чему я, наконец, и устремился, залучив гидом по «Пекарне» забавного и чуть жутковатого песочного человечка. Он же воплощал в своей невзрачной персоне и менеджера по кадрам.

 

На «КПП» странным образом оказалось прохладно, хотя кондиционеров не обнаруживалось, а дверь на территорию «предприятия» была распахнута настежь. И снова ни мелкие неувязки, ни мой странно ускользающий от прямого взгляда визави не послужили причиной к включению внутренней мигающей таблички с неприятной надписью “ALARM”.

 

Вахтёр выдал бланк с длинным, маловразумительным текстом и велел расписаться после слов «не возражаю» и «обещаю» – какие-то издержки эпохи режимных предприятий. Я, не вникая, поставил автограф – кому охота, обливаясь потом, разбираться в премудростях пропускной системы.

 

Дядя в фуражке забрал у меня бумажку и мы с зыбким гидом поспешно шагнули в белый, слепящий свет и нещадный послеполуденный жар обширного и неведомого мне двора «Пекарни».

 

* * *

 

Это были мертвецы, кругом и всюду одни только мертвецы. Нет, не трупы, хладные и недвижные, синюшные и пугающие своим человекоподобием, и уж тем паче не обитатели кладбищенских склепов, завсегдатаи моргов, «актёры» анатомических театров или персонажи голливудских страшилок. Эти мертвецы были ещё страшнее, хотя сказать «страшнее, чем трупы», значит, ничего не сказать. Если бы смотреть на них издалека в бинокль или с крыши высотки, нипочём бы не догадаться, что это не люди, вернее, не живые люди. Даже если бы я просто шёл по улице, думая о своём и не присматриваясь к прохожим, то и тогда бы я ничего странного не заметил.

 

Всё как обычно, всё как должно быть. Все заняты своими, вполне человеческими делами, привычными для всякой обыденной жизни, особое внимание или профессиональный интерес они могут вызывать лишь у художников, писателей или туристов, да и то, если эти туристы с Марса или путешествуют во времени.

 

Эти мертвецы были мертвецами не по виду, а по сути. От них не просто веяло смертью, их присутствие реально убивало, вытягивало из души не только жизнь, но и само желание жизни. Пристальный взгляд на них парализовал волю, продолжительное наблюдение сначала приводило в состояние изнеможения, какой-то полуобморочной расслабленности, затем ужас и отчаяние сменялись безразличием, глубокой внутренней апатией, почти трансом при сохранении видимой, внешней активности.

 

Бороться было бессмысленно, не было никакой опоры ни внутри, ни вовне, ты просто проваливался в эту бездну, и безучастно, как бы со стороны наблюдал за своим падением без тени сожаления о своей неминуемой погибели. Помогало лишь одно: не смотреть по сторонам, ни на секунду не задерживать взгляда на этих зомби, на их фигурах, лицах, движениях. Была ещё странность, более жуткая, чем прочие их действия, невозможно было встретиться с ними взглядом. Даже встав с мертвяком нос к носу и уставившись ему в глаза, ты понимал, что взгляда его поймать не можешь. Ну, то есть он, конечно, смотрит – на тебя, в тебя, за тебя – смотрит в лицо, в глаза, но взгляда при этом у него нет. Он не рассеянный, не ускользающий, не бегающий, не затуманенный, – его просто нет. Как объектив фотоаппарата и кинокамеры, безжизненное око. Не очень удачная аналогия, но другой не могу придумать, ничего подобного прежде не встречал.

 

То же можно сказать и обо всей их деятельности: всё было пустое, но апофеоз пустоты – это их глаза. Совершенный муляж человеческой цивилизации, искусно сработанные манекены, действующие модели человеческих существ, симулирующие обычную жизнь. Сходное чувство возникало у меня, когда я читал «Марсианские хроники», но тогда это была читательская эмпатия, а теперь я сам стал персонажем Театра Теней, и мне срочно, жизненно необходимо было найти выход из этого балагана, из этой бесконечности мiров зазеркалья, пространства безраздельной власти Энтропии.

 

Я знал, что я стану одним из них, уже становлюсь. Мне было плохо, очень плохо, я просто был в тихой, безмолвной панике. Мне нестерпимо хотелось проснуться, исчезнуть, закатить истерику – всё сразу или по очереди – и ничего из этого я, конечно, сделать не мог. И ещё одно, у меня неизвестно почему была твёрдая уверенность, что мне нельзя себя выдавать, что нужно имитировать их имитацию жизнедеятельности, делать вид, что я тоже не настоящий, что и я один из них, мертвяк. Всем при этом было прекрасно ведомо, что я – живой, однако какие-то тайные правила требовали от меня принять условия этой игры, этого Театра тотального абсурда. Принять навсегда.