Патриотические помидоры
В опустелой деревушке сидит в доме девочка. Её сюда везти не хотели, именно потому, что деревня в запустении, а стоит далеко, за тысячи километров. Дороговато бабушке внучку показывать. Но всё же уступили человеческому в сердце своём, отвезли бабушке на забаву, потрясли кошелёк.
Так и сидят они с бабушкой в доме или по двору да огороду ходят. В деревне живых лишь с десяток домов, продукты возят машиной раз в неделю.
- Мама, ну ты поучи чему её, вязать что ли или шить. Ну не знаю просто, как вы тут это время проживете. Как тут вообще жить можно-то?
На что старуха ответила дочери: - Живём, можем. Нас много тут, с кладбищем. Всё село, как и было. А молодёжь отсюда и раньше бегла. Нам же что? Нам старикам всё давно ясно. И что, если каждый сверчок с шестка сбежит? Нет, мы живой водой умываемся, а вы ссаками чужими.
Бабушка совсем не свойственно ей сгрубила этим словом. Но сделала это осознанно, чтобы пресечь нытные дочкины речи.
Лена, голубоглазый колокольчик, всегда весёлый в доме своём, осерьёзнела. Весёлого тут ничего.
Лена смотрит, как бабушка режет на салат помидоры.
- Бабулья, а ты знаешь, что в других странах с помидоры кожу снимают? – Её хочется показаться пред бабушкой умной и серьёзной.
- В других странах и с любви кожу соскрябали, и любовь там товар базарный и ****ство душевное. В других странах и картошка не картошка, и огурец не огурец, что толку, что длинный как рог носорога, а вкуса природного в нём нет. И ты не зырь, что в других странах, там давно всё опоганили, чем душой живут, что в рот суют. Ума лишил их Бог!
Лена притихла и слушает с открытым ртом. Про любовь резануло её сильно, и хотелось ещё продолжения о любви.
- И вроде всё так красиво там, и нам никогда до их красоты не добраться, потому что мы не туда добираемся. Им глистов побольше в живот и душу пустить, а нам горький хрен грызть, чтоб глист не водился.
- Малая ты ещё, а слушай, что живешь там, где тебя Бог в грядку посадил, и не зыркай, что за забором у соседей. Зрей, морковка, пока не будет коса до пояса, - смеётся бабушка. И тут же строго: - Слушать не можно, что там люди творят, да и тут своих гадов наплодилось. А вот почему – позыркали, как ты, на их красивую жизнь, зачесалось также, и переняли. Лучше бы строили стену, вроде китайской, но русскую, крепкую и вышче, чтоб ни один глаз нашенский не видел их изгольства над жизнью.
- Лена, слушь меня, милкая. Если ты по дороге кривой пойдешь – то вычеркни бабушку от себя сразу. Потому что уже на полпути всё равно потеряешь, хотя и не чухнешься сразу. Все в тебе станет диким лесом сухим. Все веточки человеческие засохнут, душа потеряет, где солнышко, где ночь. Все кривое в тебе станет, хилое.
Лена, слушая, увидела себя на высоких ходулях их сухих веток, которые вдруг хряснули и она упала в какую-то черную траву.
Лена, малява 7 лет, закинутая сюда родителями. Бабушку она второй раз лишь видит в жизни своей, но помнит ее основательно с 5 лет, когда и была тут впервые. Как забыть такую бабку? Захочешь – не получится.
Она и в тот раз речи свои волокла на возвышенных тонах и сказки говорила на ночь с душевным пафосом, акцентируя и объясняя Лене - почему же на самом деле волк съел бабушку, и почему репка была такая непокорная вроде, а чтобы всем миром одно дело делали.
Бабка на всю дрянь со стороны отвечала одним: Я советская женщина, - без продолжения, которое и так должно быть понятно всем.
Это больше, чем коня на скаку. Это несокрушимая Родина-мать в каждой простой русское бабе.
- Леночка, цветочек, давай сейчас кашу упарим, а потом гыркать будем. На вот, ешь пока мои патриотические огурцы и помидоры. – Она засмеялась, подвигая к ней железную, советских времен еще, миску с салатом.
Лена стала есть на высоте душевного напряжения. Ей очень хотелось понять и запомнить настоящий вкус бабушкиных огурцов и помидоров. Нечто подобное с ней уже было. Как-то вполглаза она увидела в телевизоре как ест хлеб старик, который уже умирал почти от голода. Ее эти кадры потрясли выражением его лица, и с каким трепетом он клал в рот маленькие кусочки, отщипывая их, постелив пред тем на колени какую-то грязную тряпку. Он клал кусочки хлеба в рот и таял, таял так, как таял и хлеб в его рту. Он становился такой мягкий, такой загадочно счастливый, словно засохшее растение вновь вдруг стало расцветать и родило необыкновенный цветок, какого от него и не ждали и какого от него и быть не могло. Кусок того хлеба он ел бесконечно долго, как показалось Лене. Она хотела понять все эти странные перемены в его лице, эту его медлительность, - по ее уму, он должен был съесть кусок этот быстро, как голодная собака. Лена, однако, досмотрела эти кадры до конца, и увидела, что в конце старик опустил свою голову на колени, поцеловал эту грязную тряпку на своих коленях, и стал сщупывать с нее упавшие крошки хлеба. Собрал их, наконец, в щепоть, и медленно воздел в рот, потом запрокинул голову и зажурившись, стал смотреть в небеса, это было так – видя-не видя, непонятно даже было, открыты ли его глаза, но все равно он впивался ими в небо и улыбался. Лене хотелось заплакать от увиденного, от несчастности того старика, но её скрепляла его улыбка и слезам не дано было родиться. А Лену одолело желание понять, что он такого нашел в куске хлеба того, обычного такого.
Она схватила на кухне кусок хлеба, легла на кровать, представила себя почему-то себя старушкй, будто бы это помогло бы ей приблизиться к пониманию, и отломила кусочек хлеба и положила в рот.
Хлеб стал таять, почему-то стал сладким, почему-то стал живым, потому что сам пополз в ее горло, она даже и не сглатывала его, он сам плавно тек в ее живот. Наверное, около часа ела Лена тот кусок хлеба, закончился он как-то неожиданно для нее. Она словно очнулась и сказала: -Волшебство! Это было самое великое слово в её жизни, когда она отмечала в себе какие-то огромно прекрасные вещи в мире.
И вот теперь – бабушкины помидоры ставили такую же задачу. Но ей не хотелось есть их при бабушке. Она сказала: – Можно потом? У меня живот еще не просит.
Бабушка кивнула головой. И, внимательно посмотрев на внучку, сказала:
- Станет тебе трудно когда, вспомни бабушку, соловейка. Бабушка всё перемучала и ты перемучаешь. Пока живешь – не складай рук.
Не понятно к чему и зачем, но сказала. А потому, что за бабушкой стояла рать святых и героев, живых и павших, превозмогших всё.
Бабушка продолжила ближе к понятному.
- Вот смотри, Лена, все, что раньше в рот клали, было лекарством , и хлеб и каша. А сейчас в рот яд кладут, и надо иметь внимание к тому, что жует твой живот. Бог еще родит чистую пищу, ищи ее или сади сама.
Лена засмеялась: - Бабулья, жуёт не живот, а рот!
На что бабушка несоответственно ответила, с печалью:
- Ой, Лена, что ж ты мала такая? И как мне успеть тебе все сказать, чтобы ум твой вознял меня? Как свою нитку вдеть в твое ушко? - Она наружу засмеялась, а внутри заплакала, потому что чуяла, может статься, что видит внучку в последний раз.
Лицо ее, покрытое тонкими седыми волосками и несходимым румянцем, блестело масляным потом, и бабушка была такая тестная, мягкая и упругая при соприкосновении. Но ее большое тело ломала болезнь. Не грызла как мышь корочку, а именно ломала, как большое и крепкое дерево ломает беспечный ураган. И потому бабушка далеко не заглядывала и не видела Лену взрослой, и вот в том и заковыка, что бабке торопилось сказать ей то, что дитю и не надо знать бы раньше времени. Не хотелось бабушке красть ее детство, и по ночам её крепкая, неизносимая душа плакала горько, не желая пускать ее в новые времена. Но что она могла – против Бога и времени?
Так все дни их проходили тихо, в бабушкиных делах и разговорах. Лена слушала пристально, понимала ли она что, Бог весть, но бабушка как пригвождала ее своими разговорами, отходить от нее не хотелось.
В ее обычной жизни все было не так, и слишком весело. А тут что-то другое, взрослое. И Лена чётко улавливала лишь одно, что бабушка считает ее взрослой, если говорит такое. Такое вот почитание взрослости в ребенке ей переживалось впервые, и потому она очень пыжилась уложить в себя все бабушкины разговоры, как бы на потом. Потом разобраться, по памяти.
А так и будет. Не раз Лена вспомнит бабушку. Хотя и вряд ли она будет помнить больше её патриотических помидоров, потому что слова, что и с любви кожу содрали, в неё впечатались красной краской, но вспомнит, что стояло меж них в те дни – равноденствие детства и старости, где бабушка почитала Лену человеком, равным себе.
Благословенные старики уходящей эпохи, стираемой временем как мел, на школьной доске. Когда-нибудь вы, простые труженики и воины, будете видеться новым поколениям как эпические герои и богатыри…
И кто-то напишет о вас достойное слово, начинающееся с простоты повествования: «Когда простые люди были как боги…»
Хотя и жили вы совсем недавно, но и слово это недалеко.
2018
