Дед натянул на задницу пакет, помолился и присел. Пошло быстро и мягко, без обычных мук и кровей.

Он так решил, с пакетом, чтобы поменьше забот бабке, с ведром. Он уже полгода как не выходной, и бабка взяла на себя и его обычную работу, хотя работы их все уже были ограничены одним насущным, и уход за ним. Бабка не посмеялась, когда увидела ароматный пакет впервый. Жалеет, - сказала кратко про себя и пошла с ним до нужника – выбросить.

Дед болел ногами и печенью, а бабка имела общую слабость, сравнимую с парением над землей, и худые глаза. Как будто наполовину опустела она мясным своим составом.

Бабка нащупала тем временем огурцов на грядке и вошла в дом. Поддержание навыка вселяло в нее покой.

- Нюш, сёдня легко, арбуз что ли ослабил. – Бабка сказала «дОбре», и замолчала. Арбуз привезла внучка, один, но большой. Бабка решила себе не есть, а делать деду облегчение.

Бабка была обычно говорливой, как и все бабы, а к старости, и как стало гнуть Федю, примолкла, и обрела на лице выражение не сходящей жалости. Потому Федя не мог смотреть на неё долго, и хотелось сколотить себя гробятину, чтобы не мучить старуху. Первые годы, когда слабнуть стал, он охватывался злобой, как так – привычное не дается. Пересиливал он тогда не себя, а дела свои, на своем хотел постановить. Но кроме слабости - окрючило ноги, жилы, с веревку почти, крутили танго день и ночь, да судорога как рачьи клешни хватала его, и вообще – ноги стали чужие, не слушные, не годные. И печень давала поддых, видно, злостью своей и взъярил её тогда.

Федя злился по двум причинам – сам по себе и из-за бабки, что видела она его такого. Он думал и о том, что лучше – с бабкой так мутагориться или без бабки? Даже думал в дом инвалидов сдаться в своих глупых мыслях. А без бабки что? Выл бы он волком. А все же – может и одолел бы многое без неё, по причине лютой необходимости. В общем – в размышлениях тех дошел он до предела. И не столько физическая боль его мучила и выжимала как стираное белье, а мысли его волокли в тяжкое сокрушение о нынешнем дне. Бессилие рук и ног было для него страшнее потери мужской силы. Тут его утешало то, что богат детьми и внуками, а немощь всего тела лишала ощущение нужности, потому что привык быть в делах и заботах, и вот бабушке пришлось теперь землю рыть и дрочить тяпкой. «Мне вот запрещает о делах думать, а сама движет их. Не приведи, Господи, чурбаном лежать, если придут худшие времена, хоть ползти, но дай. Хотя бы кишки опростать, Боже.»

Хотя и внял он уже, что немощь отторгает стыд и заставляет постичь нечто запредельное, что люди выкидывают по молодости из своего бытийного ряда, потому и не берегут себя. Вот так, постепенно, погружаешься в беспощадную наготу жизни беспомощным визглым щенком… Да тут еще и глаза скидывают бельма и видишь все свои прошлые ошибки, то ли в истинном свете, то ли в преувеличенным, под микроскопом опыта и догадок. И все смердит, и тело скрипучее и душа бл...дучая. Вот еще детей чему-то учили, а сами мудрости и не пригубили. Вот боль, выковыривает кой-какие зерна. А для чего теперь? Скоро на выход

 

Потом же, и слабость вошла в привычку, как и всё в жизни. Он просто не заглядывал теперь далеко и высоко, никаких дел не искал, да и бабка тому же учила, что дел лишних много человек переделывает, силу тратит не туда.

Бабка же со своим календарем и навыком прощаться не хотела. Пока жива – буду садить, рыть, хоть руками, хоть чуть. А обычное домашнее – о том и речи нет. Тут нужда, а против нее еще никто не пер, кусок сглотнуть даже и собаке надо.

Когда совсем слег Федор - решил было веселить бабку, превозмогал ярую тоску бессилия какими-то глупыми прибаутками, натягивая на лицо беззаботность. Особого ума не надо, понять – что совсем ему хреново значит.

На что бабка ответила: «Мы жизнь прожили, без смеха, не хочу эту клоунаду тошную смотреть и слушать. Не понимаешь что ли, где мы скоро будем? Лучше вой, начестно, лучше укуси меня.»

И дед затих ее смешить, бабка раздавала ему свой покой вроде и без самоучастия, от нее веяло покоем и твердью, что она готова ко всему.

А нет, не ко всему.

Она не готова была помереть первой. «Федя сгубится душой, загорюнит, не уверена я в одиночестве. Хоть и дети заберут всего скорее, это для них безвыходность просто, он и там закозявит себе горе – не расхлебать.»

Пережить мужа – эта мысль не казалась бабке дикой и страшной. Так мирней и красивше бы кончилось все – вот так она думала. Но что решит Родитель – так будет. Потому она и не молилась о том, полагаясь на лучшее, что легче.

Федор же помирать совсем не хотел, а смирившись со своими состоянием, подумал, что и так можно жить вечно. Хотя примерял к себе разные смерти, и все они казались ему не красивыми рядом с ним, и какими-то надсмехающимися и ехидными вроде.

- Нюш, а знаешь, что в стране сейчас у нас? Так кипит - не как на нашей окраине.

- И что с того? Сломашь голову-то.

- Нюша, я русский, мне больно, за что отец мой жизнь отдал, и мать помучилась на славу.

- Федь, сейчас вот шваброй тресну по телевизору и по твоей башке. Ты все тут! А не тут надо быть уже головой и сердцем! Мы свое кипение перекипели, нам покой искать нужно, какой он – щупать. И потому думать надо о том, что покой зарождает, а не революцию.

И не кради покой из души, своими заглядками. А не знаешь – куда себя деть – сети хоть сплети Петрашке, соседу. Вот гниёшь ты зря мозгами, правду говорю.

И тут села, обжАла деда изработанными руками, и сказала девичьи: « Соловка, помнишь, какие песни пел весной глупой девке? Я помню, как ты в сердце полыхал… Уйми своё бесиво, нам счастливилось прожить жизнь, иль нет?»

- Это так, - пропечатал дед, обозревая всё пробытое, - силы хватило точно на нужное время. Опередила ты меня пониманием существа. Леска на веранде, в сундуке красном, неси. Хоть что смогу, хоть какое добро пущу на свет. Да и побалует рыбой Петрашка, тоже прок. Повезло как никому с тобой мне, барышня. - Дед смеялся молодыми глазами, но держал вид достойный, ради уважения к своей второй половине одного общего сердца.

 

2018