Тетрадь в линейку по вертикали
Кто-то
В небо
Пальцем
Тыкал.
ВКЛ
И ВЫКЛ.
ВКЛ
И ВЫКЛ.
(Г. Лукомников)
1.
Сегодня утром Лиза, проснувшись, как всегда вышла на балкон, чтобы поглядеть на реку. До нее было метров семь вниз наискосок от Лизиного третьего этажа, через узкий тротуар и невысокую вертикальную стенку набережной. Темная, по летнему тяжелая, вода, медленное не видное глазу движение. Дымка уже тает, хотя рассветная прелесть еще держится, зацепившись за крону старого клена, чьи ветви назойливо лезут в окно Лизиной комнаты столько, сколько она себя помнит. Мама говорила, что дом, и клен, и набережная, и река ровесники. О том же рассказывает бабушка, добавляя, что раньше было совсем по-другому. Склизкий, страшный овраг. Брошенные покосившиеся хибары что ни год сползали в него один за другим. Ей, бабушке, как и всем прочим детям, запрещали здесь не то что играть, а близко подходить, "напушечныйвыстрел!!!"
Потом стало как сейчас, а скоро, еще десять, ну двадцать лет - думает Лиза - станет как тогда. Смоет набережную, упадет клен, дом сначала треснет, а потом тоже завалится в воду, оставив по себе неровный, неопрятный остов. А потом, может быть, все сначала.
Лиза закурила и перегнувшись через перила стала ждать, когда хлопнет балконная дверь второго этажа и греться на солнышко вылезет недоросль Алешка, бывший студент какого-то невнятного вуза, там, в далеком теперь от этой полузаброшенной улицы городе. Сосед. Второй и последний человек, проживающий в доме. Любовник, если скучно, плохая погода или зима. А так вполне достаточно, что он есть. Так же как и она выходит каждое утро на балкон и смотрит на реку. А потом на нее, как она свешивается со своего балкона, стряхивает пепел, стараясь угодить ему, недорослю в физиономию, смеется. Потом он уходит к себе, она к себе. Точнее в себя. Свою одинокую, внутриквартирную жизнь. Она рисует, он, если еще не забросил, разбирает уворованную у сбежавшего обитателя пятого этажа библиотеку. Солидную, с претензией на академичность, но какую-то неправильную, с отчетливым мещанским душком.
Лиза улыбнулась, вспомнив, как они смеялись, когда месяц назад развлекаясь, запуливали с балкона в реку один за другим тома напыщенной "всемирной библиотеки" и прочую подписную дребедень, оставшуюся от советских времен поголовной грамотности. Книги летели, некоторые - по-птичьи порхая страницами, другие - угрюмыми кирпичами неразрезанной бумаги.
Итак, если не забросил, сегодня он снова вооружится своим талмудом-каталогом и пойдет бродить по брошенным квартирам в поисках еще чего-нибудь новенького. Лиза однажды напросилась с ним, но быстро заскучала. К тому же Алешка так и не смог объяснить свои критерии отбора, со слов перешел на жестикуляцию, наплел что-то про текст, который пишет создавая неповторимую конфигурацию книжных корешков, сыпал терминами с приставкой "гипер", мучительно мычал, а затем и вовсе махнул рукой, затащил ее к себе в квартиру, сунул в руки какой-то том, велел читать и выпроводил. Том она не открыла. Сунула куда-то, и все.
Лиза снова поглядела вниз. Алешки все еще не было. Приглядевшись, уловила движение за стеклом. Значит встал. Это хорошо...
Спустившись на этаж, она постучала. Не заперто! - раздалось стой стороны - входи. Она ухмыльнулась, постучала снова, и убедившись, что шаги зашаркали в ее направлении проворно опустилась на колени и молитвенно сложила руки перед грудью. Дверь открылась, Алешка провел глазами снизу вверх, обозрел Лизу, подъезд за ее спиной, пузыри обваливающейся штукатурки, хмыкнул и пошаркал обратно вглубь, на ходу декламируя:
Объясните мне тогда,
В чем смысл жизни? Неужели в том,
Что из кустов выходит мальчик в куртке
И начинает в вас палить?! А если,
А если это так, то почему
Мы называем это преступленьем?
И, сверх того, расследуем. Кошмар.
Выходит, что всю жизнь мы ждем убийства,
Что следствие - лишь форма ожиданья
И что преступник вовсе не преступник,
И что...
Голос удалился в сторону кухни. Лиза рассмеявшись встала и пошла следом, даже не потрудившись притворить дверь. Ты почему не вышел сегодня? - наставила она обвиняющий палец на недоросля, сосредоточенно пытающегося извлечь из портативной газовой плиты огонь. Алешка пожал плечами.
- Я ночевал на балконе. Жарко. А тебя ждать не стал, думал подняться, как позавтракаю.
- Зачем?
- Завтракать или подняться?
- Идиота корчишь! Ну ладно, я тебе счас покажу - Лиза изобразила готовую к прыжку кошку. - Я как честная женщина жду! Две сигареты скурила, а он, жлоб, подняться...
- Ну, сдаюсь, сдаюсь - жлоб примирительно поднял руки. Просто я, собственно закончил. Ночью. Ну, почти утром. В общем, не ложился, расставлял последние. Осталось добить аннотации, десятка полтора, убрать хлам и положить каталог на видное место.
- А дальше? - спросила Лиза, хотя все было уже понятно. Или нет...
- И не надейся, старуха, - ухмыльнулся Алешка - без тебя я мигрировать все равно не стану, скучно. Короче буду жить у тебя и стимулировать ваше художничество к скорейшему окончанию процесса. У тебя ведь не больше полукомнаты осталось.
- Меньше, Леша, меньше. Кусок потолка над тахтой, где сплю, и все. Это дня два, максимум три с приборкой. Хотя и не хочется мигрировать. Я ведь не ты, родилась здесь, жизнь прожила.
...И тебя жить не пущу. Давай лучше, пока заканчиваю, оттащим барахло к Прохоровым на четвертый. Там у них спальня. Даже чистое белье еще есть. Будем жить и спать. Три дня...
2.
Ну вот, Александр Петрович, - докладывал коротко стриженный очень запыленный молодой человек такому же запыленному старику, удобно рассевшемуся на складном брезентовом стульчике посреди комнаты, стены, потолок, пол, мебель которой покрывали причудливые рисунки, то перетекающие один в другой, то обрывающиеся резко, как бы на полуфразе, - я же говорил, это не их работа. Смотрите, и стиль и почерк другой, и потом, они вещи все убирали. У Ведерникова на квартире только книги были и табуретка, на которую он каталог положил. А племянница ваша, как стены расписывать закончила, так тоже кроме тахты все вытащила, да вы сами видели. А саму тахту под окно задвинула, мол, садись и смотри.
Старик покачал головой. Неверно, Саша. Они же не эстетствовали, как полагает твой сокурсник Свирский, не самовыражались в назидание потомкам. Я когда племянницу расспрашивал так и не вытянул из нее ничего осмысленного. А твой объект свел всю свою философию к надписи на одном из своих каталогов. Я знаю, что ты знаешь. Более того, знаю, что ты ее за девиз держишь. Еще бы, такой полет: "Культура умерла, творю не думая". Кстати не обольщайся. Твой Алексей ничего нового не изобрел и не сказал. И то, что мы с тобой сейчас изучаем тоже не ново. К тому же локально. Смех на палочке. Четыре заброшенных дома у рукотворной реки. Восемь квартир со следами. И все. Тебя даже не опубликуют в журнале...
3.
Сегодня у Редактора кончилась побелка. Это было плохо. Придется то ли замывать последний номер, то ли где-то срочно красть. Правда, время до появления авторов еще оставалось. Можно успеть добраться даже до отвалов химкомбината, а там обязательно найдется что-нибудь подходящее. Эх! Хотелось бы поближе. Хоть по квартирам шустри. Впрочем, шустрить все равно придется. Авторы как всегда придут пустыми, а грифелей в наличии только три. Как бы драки не было.
Редактор встал и отправился вниз, малевать на щелястьй подъездной двери цифру "48". Текущий номер...
Выйдя на улицу вдруг замер. Перед дверью стояли. Ранние и совеем не ожидаемые визитеры с интересом изучали правила для авторов и читателей, каллиграфически выведенные на большом выцветшем ватмане, вставленном в покосившуюся доску объявлений. Юноша водил пальцем по карандашным строкам, иногда комментировал. Девушка задумчиво рисовала на свободном месте внизу листа причудливое растение, щедро и бездумно тратя синий мелок, за обладание которым редактор отдал бы очень многое. Если бы это многое у него было.
Немой сцены не вышло. Молодой человек приподнял глаза от текста (в памяти Редактора что-то шевельнулось) и усмехнулся. Девушка оставила рисунок, подбежала и затараторила:
- А мы вас знаем, да. Вы - Редактор. Здравствуйте. Вы не думайте мы просто так здесь, просто были мимо, а нам рассказали. А вы уже побелили стены? А о чем ваш журнал...
Когда она иссякла, молодой человек, по-прежнему неопределенно знакомый тоже подошел ближе, глянул насмешливо, но без вызова, без того, что редактор называл синдромом зоопарка. Болезнью этой, по его глубокому убеждению страдали все, туристы, приезжавшие в Брошенный Город с целью осмотра достопримечательностей, одной из которых, несомненно, был дом-журнал.
Редактор еще раз пригляделся, и уже почти узнал молодого человека, когда тот заговорил.
- Не признали, Константин Васильевич? Вы уж извините, я без зачетки сегодня, да и вы, как бы это помягче... Без галстука. Вспоминайте. Алексей Ведерников, третий курс, отчислен за академическую неуспеваемость.
Он говорил что-то еще, то замирая в своей любимой - теперь Редактор вспомнил точно - нарочито расхлябанной позе, то начиная покачиваться с пятки на носок, смотрел все также насмешливо, но не обидно. Не жаловался, не обвинял, Не требовал запоздало признать какую-то свою тогдашнюю, щенячью студенческую правоту, а ведь мог бы, мог.
Декан филологического, профессор Константин Васильевич Леден (прозвища - Айсберг, Леденец) был далеко не из тех, кто прислушивается к мнению студентов. Сухой был, черствый, зачерствевший человек. Он рано, в сорок три года похоронил жену, а вместе с ней все свои научные планы, сжег практически дописанную монографию, раздал коллегам аспирантов и застыл, замер в полной внутренней неподвижности. Теперь он хорошо вспомнил Алексея, одного из лучших своих студентов, навсегда покинувшего вуз посреди его, проф. Ледена лекции. "Вы, Константин Васильевич, не ученый, вы макет ученого" - были последние слова студента Ведерникова. Они, хотя профессор ощущал себя именно таким образом, почему-то очень задевали. Задевали до сих пор, хотя и профессор, и студент, и вуз остались в далеком прошлом. В том тогда, когда город этот был еще отмечен на карте, имел название, жителей и регулярную жизнь. Очень давно. Чуть больше трех лет назад.
- Что вы здесь делаете, Алексей?
- Ничего. Она - жест в сторону спутницы - же сказала, просто шли. Мимо. Мы закончили улицу у реки, теперь здесь. Позавчера искали место и случайно встретили Вадьку Басова. Он, оказывается, тоже живет здесь, не уехал. Странно. Мне всегда казалось, что он должен был драпануть одним из первых, когда город закончился. А остался. Рассказал про журнал, про вас, про Авторов и Читателей, про туристический маршрут, с которого вы все кормитесь.
4.
Ночью Лиза спала с Редактором. Алешка, раздобыв где-то керосина к своей лампе и пару свечей, убрел обследовать дом-журнал и к темноте не вернулся. Ей же идти никуда не требовалось. Запас красок был, а рисовать все равно где. Вот она и осталась. Редактор суетился, пытался кормить ужином, что-то говорить странное и необязательное. Она понимала. Гости не укладывались в систему, были чужим элементом, надо было что-то зачем-то объяснять. И не так, как туристам, а по-настоящему. А по-настоящему он не хотел объяснять даже себе.
В конце концов он просто сбежал на крыльцо курить, а когда вернулся, она ждала в коридоре. Стояла привалившись к косяку и смотрела насмешливо, так же как Алексей несколькими часами раньше. Потом поманила пальцем, и Редактор пошел за ней вглубь замусоренных комнат. Пошел покорно, даже не пытаясь понять, что от него надо этой странной...
А Лиза... Ей не хотелось вообще ничего. Это значит, если не начать двигаться, завтра будет плохо, а послезавтра Алешке придется торчать возле нее неотступно, тормошить, заставлять шевелиться, кормить с ложечки. И так, до первого самостоятельного движения. Так было неделю назад. Так случалось и раньше, случалось и в прежней жизни, когда врач-психиатр, неприятная крашеная стерва равнодушно цедила маме, что это не лечится. У девочки синдром чего-то-там-такого. Будут приступы.
Лиза подошла к Редактору, замершему в дверном проеме, и опустилась перед ним на корточки, тем же движением спустив с него заляпанные известкой штаны...
Он хотел отстраниться, но почему-то не сделал этого. Шесть лет без женщины, даже если уже возраст... Ночью она спала, бесстыдно раскинув совсем не загорелые ноги, а он лежал прямой, напряженный и пустой. Когда в окно засветила луна, встрепенулся, переполз как-то угловато и овладел этой незнакомой, годящейся ему в младшие дочери странной девушкой. Утром еще. А потом вернулся Алексей, раздобывший где-то мешок мела. А потом они ушли, сказав, что вернутся вечером. А вечером не вернулись. Редактор ждал, вывесив на подъездную дверь объявление, что выпуск нового номера задерживается. Ждал неделю и две, и три, и только месяцем позже развел в ведре мел и отправился белить будущие чистые страницы. Авторы будут завтра. Надо успеть.
5.
Вадим сидел на берегу реки и бросал в воду специально принесенные с собой камешки. Специально, потому что здесь, на забранной в бетон набережной побросать, кроме легкого мусора ничего нет, а от мусора нет того звучного осмысленного булька, какового и добивается бросающий. Горка гальки уменьшалась, день склонялся к вечеру. Дом тот. Вадим уже нашел квартиры Алешки и его подруги, те с которых они начали свой странный квест. В соседних домах было еще несколько похожих, где явно поработала эта же парочка, но почему-то было понятно, что начали они именно отсюда. Впрочем, Алексей дал четкие ориентиры. Вот клен, вон там трещина по фасаду, похожая на знак Зорро. За домом очень кстати обнаружились не до конца растащенные контейнеры довольно недавнего гуманитарного сброса, где Вадим разжился крупами, керосином и даже блоком сигарет, слегка подмокших, но для курения годившихся. В одной из квартир нашел спички и бутылку дрянной водки, в другой отличный спальный мешок. Хозяева, очевидно, были туристы.
Слово привычно потянуло за собой цепочку ассоциаций. Вадим, как и все аборигены брошенного города, туристов ненавидел люто. И даже вдвойне, потому, что уехал вместе со всеми, еще тогда, когда город только объявили брошенным. Уехал и вернулся с экскурсией, ходил по знакомым улицам со стадом зевак, слушал огэкашника - гида из приписанного к городу "ограниченного гуманитарного контингента". Вернувшись к "цивилизации", неделю пил, потом пошел, написал заявление об уходе, положил его на стол начальнику конторы, где работал, и пил еще неделю. Он сам не отдавал себе отчет, что произвело на него большее впечатление: заросший по глаза щетиной проф Леденец, превративший подъезд типовой девятиэтажки в рукописный журнал; чьи-то стихи, по ним, написанным известкой на странице бывшего проспекта, туристическое стадо брело к огэкашной полевой кухне или записка. Наверное, записка. Она испугала Вадима так, что его вырвало обедом прямо в мемориальной квартире к великому неодобрению гида, увлеченно рассказывавшего, как одиннадцатилетний мальчик выбросился из окна кухни. Как он летел с двенадцатого этажа, как ударился об асфальт внизу, на глазах у собственных родителей и соседей, терпеливо ждавших автобуса, который должен был эвакуировать их в цивилизацию. Вадим поймал себя на том, что уже не думает а повторяет эту фразу, криво написанную на вырванном из ученической тетради листке. Мама, прости, я не хочу там жить. Мама, прости...
А потом он вернулся сам. Его ловил "ограниченный контингент", который кроме своей основной, гуманитарной миссии занимался еще и тем, что не пускал в заброшенный город тех, кто его однажды покинул. Только туристами, только под бдительным оком и с гидом. Наверное, тех, кто уехать отказался, также не выпускали наружу, об этом Вадим тогда не знал.
Ловили Вадима хорошо и поймали довольно быстро, зажали в угол, оглушили и вывезли за пределы. Как только пересекли кордон, сопровождавшие его огэкашники вдруг стали вежливыми, извинились перед господином Басовым за вынужденные меры и высадили за квартал от значившейся в паспорте прописки. А друга Генку, решившего пробраться в заброшенный город чисто из принципа где-то недели через две после вадимовой эскапады, просто застрелили в мертвом лабиринте заводских кварталов.
А еще через месяц Вадиму позвонил Сашка.
6.
- Слушай, старик, мне тут люди одни шепнули, что ты в заброшенный город лазить пытался, еще до указа о недопустимости. Было?
- Ну, было, раз шепнули, а тебе то что, тоже хочешь? Так ввели указ-то, и ты, как социально-мотивированный организм должен ему подчиняться, иначе сам знаешь.
Сашка хохотнул.
- Да я, собственно и подчиняюсь, только мне, старичок, в заброшенный можно. И не по кустам, а прямо по главной улице, с оркестром, и еще огэкашники честь отдают.
- Нормально устроился.
- А то! И тебя, кстати, устроить могу, если хочешь, конечно.
- И с какой стати?
- А с такой. Ты, по нашим данным, лично знаешь как минимум пятерых аборигенов. Из них один учил тебя, двое учились с тобой. А Лизавете, племяннице нашего шефа, ты и вовсе бывший муж.
- А пятый?
- Дворник Васьхерыч, с набережной, тот, что тебя за ногу тянул, когда ты ночью к Лизке на балкон по дереву лез. Вот уж этот зачем остался, понятия не имею. Но там он, там. Метет по-прежнему.
...Институт изучения вторичной городской культуры набирал штат. Вадим пришел одним из первых, был проверен (проверка напомнила ему старые шпионские фильмы) и получил постоянный пропуск через огкашные кордоны. Пропуском он воспользовался только однажды, чтобы войти.
Сашка навещал его раз или два в месяц, приносил чистую бумагу для отчетов, выпивку. Однажды, бог знает как, провел через кордон сговорчивых девочек. Утром он орал на Вадима, требовал плотных контактов, новых, не открытых ОГК очагов вторичной культуры, более детальных описаний. Тогда Вадим ушел и больше с Сашкой не встречался. Постоянно нигде не жил, "культурных памятников", в отличие от большинства здешних обитателей, не создавал, ни с кем не виделся, и если бы однажды не слег с серьезной простудой, то так и остался бы невидимкой.
Васьхерыч приволок его к Редактору на закорках и сильно матерился на этот неожиданный мусор, который "еще немного и завонял бы своим трупом всю набережную". Профессор Леден узнал бывшего студента, но холодно, отстраненно.
- Хочешь, оставайся - сказал он, бросив в руки поправляющемуся банку консервированной фасоли. - Мой журнал ты видел, можешь писать, ты, я помню, умеешь это довольно складно... турриссст!!!
- Я не... - начал было протестовать Вадим, но махнул рукой. На следующий день он ушел и не появлялся месяц, после чего принес исписанную пачку бумаги. Четыре статьи.
Редактор долго, с явным удовольствием шелестел бумагой, щурился, вчитываясь, хмыкал. Дочитав, встал, потянулся, взвесил пачку на руке.
На растопку пойдет, - одобрил он вадимову писанину. Новый номер через два дня. Стены с третьего по четвертый - твои.
7.
Камешки у Вадима почти закончились, когда за спиной раздались шаги. Вадим продолжал сидеть. Чужак, а это, несомненно, был кто-то чужой, может быть огэкашник, может быть новый мигрант. Свои ходили иначе.
- Может быть, обернешься? - раздалось из-за спины.
- Может быть - ответил Вадим, но остался сидеть - к чему? Садитесь рядом Александр Петрович. В ногах правды нет.
- Ее вообще нет, - сварливо отозвался бывший родственник и бывший шеф. - И тебе это прекрасно известно. А вот то, что институт разогнали, ты точно не знаешь. И уж подавно не знаешь, а ведь ты, я уверен, здесь самый информированный, что туристов больше не будет. Вот.
Старик вздохнул и зашуршал газетой.
- Я прошел, потому что огэкашное руководство забыло, что у меня бессрочный пропуск. Но назад мне точно не выйти. Сегодня ночью сюда попробуют пробраться несколько наших оперов, пока кордоны не усилили. Там они уже вне закона.
- В смысле? - обалдело спросил Вадим.
- В очень простом. Все, "имевшие контакты", должны быть изолированы, до полной психической реабилитации. Сейчас отлавливают каждого, кого угораздило побывать здесь туристом, институтских, кого переловили, увезли вчера. Меня, как видишь, не переловили. И мою поисковую группу. Был у меня приятель в министерстве, предупредил, что готовится. А там мне осточертело.
- Слушайте, Александр Петрович, а почему вы решили, что мне интересно про снаружи? Я то здесь. И вы теперь тоже. А с этой точки зрения никакой наружи нет. Ну, сбрасывают сюда гуманитарные грузы, мы этим живем, перестанут - вымрем или перейдем на натуральное хозяйство. Никто не принуждал никого здесь оставаться, наоборот. Так что жаловаться нечего. Вы лучше подумайте, чем заниматься будете. Без этого здесь нельзя, сойдешь с ума.
Да вы сами увидите. Наши психи - наше развлечение. Единственное, кстати. Ваша "вторичная культура", вам быстро надоест, да и не так ее много. Настоящей. Все больше лабуда. Редактор, вон, даже берданку завел, от двух графоманов обороняться. Каждый раз, как он новый номер готовит, норовят прокрасться ночью и засрать своими виршами все стены. Одного вы даже знаете. Некто Свирский. Ваша институтская крыса. Сбрендил на почве того, что самый умный. Вот и хочет всех жизни учить, через единственный печатный орган. А в квартал, где он живет давно никто не ходит. Там уже все подъезды и тротуары исписаны. Я почитал как-то и точно вам скажу, лучше бы он еще маленьким умер. А вообще, если хотите мнение, то самыми крутым из наших творцов я полагаю дворника Васьхерыча, Алешку Ведерникова да племянницу вашу, хоть она и блядь по жизни.
Александр Петрович поморщился.
- Давай оставим Лизу. Она больна, ты знаешь. Причем тут блядь. Я ж тебя выродком бессердечным не называю. А мог бы. А мог бы еще и не так. Ладно... Ты мне лучше скажи дворник-то ваш тут причем? Он же просто метет. Или ты о чем-то мне не писал?
- Я вам много о чем не писал, а что писал, больше придумывал - усмехнулся Вадим. Вносил, так сказать, посильную лепту. Мне даже странно, что вы не поняли. Все мои рапорты, все до одного, не имели ни малейшего отношения к тому, что я на самом деле видел. Это была моя - он сильно акцентировал голосом последнее слово - вторичная культура. И она шла наружу. Сашка, сволочь, носил. А потом мне надоело. Все. В журнал я тоже больше не пишу. Впрочем, вы же про дворника.
То, что он больше не метет набережную, вы уже заметили. То есть, пока не метет. Вот побольше сора скопится, тогда. Сейчас он на площади Восстания, второй день уже. Сидит где-нибудь на крыше. Ветра ждет. А внизу площадь и надпись, которую он из сора смел. Простая надпись вроде. И где бы ни мел, всегда одна и та же. А цепляет. Там, на Восстания, скоро все соберутся кроме отморозков. Да я еще не пойду. Мне прошлого раза, по самое не могу, хватило. До сих пор мороз по коже...
Нет, лучше сами идите и смотрите. Заодно и с другими познакомитесь. А я если что ваших встречу.
8.
Площадь Восстания - квадрат с трехсотметровой стороной была кварталах в семи от набережной, Но Александр Петрович, бегавший по этим улицам мальчишкой, знал как короче дворами. И за сорок лет, оказалось, не забыл.
Минут через десять он вышел из-за кинотеатра Союз и сразу увидел людей стоявших то тут, то там, по одиночке и группами. А еще - переулок, по которому он шел, немного возвышался над площадью, - он увидел надпись, тянувшуюся через все трехсотметровое брусчатое пространство, успел прочитать и понять, что имел в виду и над чем ломал сейчас свою умную голову филолог Вадим Басов. А потом ему на плечо легла рука и Лизин голос тихо произнес: "Пойдемте на крышу дядя Саша, сейчас будет ветер"...
9.
...До кордона меня подбросили на машине с гуманитарным грузом. В кузове звякали консервные банки, из порванного мешка сыпалось что-то сыпучее. Раскопав в груде кейс пива и пару блоков сигарет (какого черта, я ведь тоже туда, мне можно) я спрыгнул чуть ли не на голову низкорослого старшего по караулу. Он, совсем еще мальчишка, ойкнул и проворено отскочил в сторону, ощерившись на меня чем-то табельным. Затем узнал.
- Привет, Олег!
- Привет.
- Ты чего такой шуганный, обидел кто? - спросил я скорее в шутку.
- Да - Олег зло сплюнул под ноги - приезжали тут давеча одни, сафари им, бля. Счас у меня в караулке двое жмуров греются. Не моих, к счастью. Вот груз распинаем и прикопаем козлов. А ты внутрь?
- Внутрь. Надоело со стороны наблюдать. Своими глазами хочу. Пощупать хочу.
- Завидую. Моя б воля с тобой бы рванул. Тоже поглядеть и пощупать. В живую на них поглядеть хоть раз. Сюда ведь, к нам они не ходят. Неинтересны мы им. Совсем не интересны.
- А кто тебе мешает сложить свои погоны столбиком и туда. Насовсем. А?
- А то и мешает. Не нужен я им. Нах не нужен. Я ведь кроме как автомат за двадцать секунд разобрать ничего и не умею толком.
- Глупости говоришь. Многие из тех, кто туда ушли и того не умели. Прижились же. Я то знаю.
- Ну и знай.
- Ну и буду.
- Увидимся еще?
- Наверно. Мне ведь обратно надо. Студенты не простят.
Ладно, выкатывай мой драндулет.
Кстати, ехать по заброшенному городу на мотоцикле - удовольствие ниже среднего. Пиво, во всяком случае, я в ближайшие несколько часов ни сам открывать не буду, ни другим не посоветую. Смысл? Пена в морду, и все.
Итак, редактор писал, что на этой неделе меня будут ждать в журнале. Это близко, но неудобно. Слишком высока плотность местных эстетов в том районе. Впишут, козлы, в культурный контекст мое транспортное средство и все. Останусь без колес, что нежелательно. Правда Олегу будет лишний повод смотаться сюда и доставить мне новый, но это не раньше послезавтра. Просто раньше не доставят. А пешком я не люблю. Не люблю и все...
10.
Город был пуст. Исчезли надписи и рисунки, прежде покрывавшие все, достаточные для этого плоскости. Исчезли люди. Я долго бродил, пытаясь отыскать хоть какие-то следы присутствия и не находя их. Уже вечерело, когда ноги вынесли меня к площади Восстания. Если что-то и кто-то есть, то только здесь.
Привычно зайдя со стороны кинотеатра и поднявшись по пожарной лестнице на его крышу, я сразу бросил взгляд вниз, на площадь. И поэтому не сразу заметил фигуру на другом краю черного прямоугольника. Олег сидел, свесив ноги, и тоже смотрел на площадь. Автомат, тот, который за двадцать секунд, валялся рядом.
11.
Снизу, отчетливые на фоне общей тишины, доносились шаркающие звуки метлы, удаляясь в сторону реки. Взглянув, я еще успел увидеть спину дворника Васьхерыча, старательно заметавшего какой-то не видимый отсюда сор в проулок, спускающийся к набережной.
