***

Проснулся от чугунной головной боли. Было темно и холодно, в комнате никого. Более мерзкого пробуждения не было ни до, ни после. С трудом нашёл выключатель, зажёг свет. В комнате царил разгром и хаос. Лилькиных вещей не было. На тумбочке была записка, написанная, по всей видимости, Луизой:

 

[Можешь остаться до утра. Ключ дашь соседке. Прими всё как есть. Искать её не надо. Захочешь выпить — коньяк в холодильнике. И не дури бога ради.]

 

Два дня после этого я тупо искал Лильку. На звонки она не отвечала. Метался по городу, как в лихорадке, требовал, умолял, никто ничего сказать не мог. Телефон Луизы не отвечал. Я отправился к ней домой. На подъездной двери — кодовый замок. Я прождал, наверное, часа два. Она появилась около одиннадцати, выпорхнула из такси, с кем-то долго и воркующе прощалась, затем, не заметив меня, побежала, к подъездной двери.

 

Я успел подставить ногу перед закрывающейся дверью, втиснулся в подъезд вслед за ней.

 

— Ну вот, — она притворно вздохнула, — ты так ничего и не понял.

 

Дальше помнится смутно. Кажется, я тряс её за плечи, кричал, даже угрожал. Откуда-то возникли два деревянных человека в серой униформе. Они выволокли меня из подъезда и очень грамотно отметелили.

 

«Мальчики, не нужно милиции. Он не грабитель. Ему просто не повезло», — услышал я, когда, выплёвывая кровь, искал кепку в рыхлом снегу.

 

С работы меня уволили. За прогулы и грубость в состоянии алкогольного опьянения. Нагрубил шефу. Помнится только фраза: «упорхнула пташка?»

 

***

 

А через три ко мне дня заявился мачо самолично. Сначала позвонил. Говорил тихим голосом со склизкой картавостью. Раза четыре назвал себя «другом Лианы Каримовны/Долдонил, будто не слыша моих отговорок. Когда я гаркнул наконец «слушайте, мне некогда!», он тут же спросил скороговоркой: «Вы дома? Отлично. Скоро буду у вас. Буквально пара минут…»

 

Он впрямь пришёл очень скоро. И был как раз примерно таким, каким я и желал его видеть в злорадной горечи своей. Плоским лицом перламутрового цвета с зачёсанной лысиной, хищным плотоядным носом он походил на осьминога. Маленькие седые усики делали его ещё более комичным. Когда я открыл дверь, он, втянув голову в плечи, протиснулся в коридор. После чего сел на кухне на табурет и, не сводя с меня ртутного взгляда, вынул из кожаного портфеля гранёную бутылку и пару пластиковых стаканов.

 

— Ну — за встречу? — пробормотал он, разлив по стаканчикам пряно пахучую густоватую жидкость, знакомую до омерзения.

 

Шумно отпил и вновь вперил в меня свои серые плоскодонные глаза.

 

— Дело в том, что я и Лиана Каримовна решили жить вместе. Наверное, давно нужно было это сделать. Я понимаю, — он всепрощающе улыбнулся, — между вами было что-то. Я её не осуждаю. Я тоже немало сделал в жизни ошибок. Более того, она по-прежнему сохранила к вам тёплые чувства, НЕСМОТРЯ НИ НА ЧТО. И прошу: не тревожьте её звонками. От этого хуже вам, и ей. Вы должны дать мне слово…Отчего не пьёте?

 

— А что это такое вообще?

 

— Это? — Он приободрился. — Коктейль «Валькирия»! Ром, текила, лимон, корица и сок папайи, — перечислил он, сытно причмокивая.

 

На этикетке была дева в крылатом шлеме с пустыми синими глазами.

 

— М-да. Что-то не похожа.

 

— Простите, не понял. На что не похожа?

 

— Да на Луизку не похожа. — О ней, о ком же. Вы по-прежнему с ней спите, или она оказывает вам услуги просто по старой памяти?

 

Лицо Осьминога приобрело оттенок кормового арбуза, а нос покрылся сеточкой прожилок.

 

— Кстати, откуда вы узнали мой телефон и адрес. Лилька сказала?

 

— Естественно, – ответил он с невозмутимостью лжеца, – Вообще, мне бы не хотелось, чтоб вы называли её Лилькой. Видите ли…

 

— Врёшь, — сказал я, дурея от радостной злобы. — Врёшь, моллюск головоногий. Не могла она тебя об этом попросить. Я ж её знаю! И адрес дать не могла. Другой она человек, понимаешь, ты?! Так кто дал? Луизка?

 

Осьминог обиженно надулся и стал, косясь на меня, собираться.

 

— Пойло своё не забудь, викинг!

 

Мачо, опасливо и недоверчиво косясь, завинтил крышечку, сунул бутыль и стаканы в портфель и что-то недовольно бормоча, попятился к выходу. Уже у самой двери он вперил в меня водянистые кальмарьи глаза.

 

— Помните: вы дали мне слово!

 

«Эй, — захотелось заорать ему в след, — никакого слова я тебе не давал!» Однако промолчал. Потому что это ничего бы не изменило. Лилька уходила не к нему, а от меня. И вот с этим ничего поделать было нельзя.

 

***

 

«Положи себе две недели сроку. Просто скажи себе: через две недели будет легче». Кажется, так сказала мне Луиза в тот проклятый вечер. Не помню, стало ли легче через две недели. Наверное, стало.

 

Все существо моё в те дни было переполнено тупиковой ревностью, как чёрной сальной копотью. Я ненавидел Лильку и всё, что было с нею связано. Ненавидел и презирал себя за эту подлую, ржавую ненависть. Мне казалось, я превращался дом, от которого остался один подвал, да и тот запертый на замок с выброшенными ключами…

 

***

 

Прошло, кажется, месяца полтора. Лилька уволилась с работы, я ей так и не позвонил. Видел её однажды выходящей из магазина. Она шла с Динкой, что-то ей сердито выговаривала. Шёл за ними до автобусной остановки. Не подошёл. Все, связанное с ней начало уходить в зыбучий песок…

 

Но мачо пришёл ещё раз.

 

Весь какой-то жалкий, осунувшийся, кажется, пьяноватый.

 

— Лиля погибла, — сказал он, едва я открыл дверь.

 

Лицо его плаксиво скривилось, дёрнулось, а потом он впрямь расплакался протяжным, визгливым плачем.

 

— Она погибла! — повторял он, топая ногой, как капризное дитя.

 

Я стянул с него мокрый плащ, повёл на кухню. Усадил на тот самый табурет, где он сидел полтора месяца назад, уверенный и снисходительный.

 

Из его сбивчивого насморочного рассказа я понял: она поехала куда-то за город на «корпоративный пикник» . На обратном пути автобус, упал с мостика в речку. Погибла она одна. У остальных — мелкие ушибы.

 

— Я, я виноват, — повторял он, не сводя с меня ненавидящего взгляда.

 

Я молчал, ибо не верил в сказанное.

 

— Я виноват, — тупо бубнил он и тряс головой, — я хотел её смерти. Я так и сказал ей, когда она собиралась на свои чертовы шашлыки: чтоб ты умерла! А она пожала плечами и закрыла дверь. Ты спрашиваешь, почему?! — Потому что она хотела уйти от меня. А вчера решила — окончательно…

 

Он говорил ещё, жаловался, периодически трясся от плача, сморкался, затем наконец собрался уходить.

 

— Надо на опознание, — сказал он мне у двери. — Пойдёшь?

 

— Я?! Но…

 

— Ты! Больше некому. А я — я не могу. Тут её документы. Вот тут записан адрес морга, фамилия санитара и телефон. Вот это — мой телефон. Позвони мне. Ведь бывают… случаются, — лицо его вновь стало скукоживаться в рыдающую гримасу, — ошибки. Да? Сколько угодно случаев…

 

Он совал мне листок с корявыми строчками. Рука была узкая, с синими прожилками, рыжими волосиками и татуировкой «Г.З.» на запястье…

 

***

 

Медсестра смотрела на меня с равнодушным любопытством. Ей интересно было: а как станет себя вести этот человечек с мокрыми всклоченными волосами, когда узрит ту, кого он ещё давеча видел живой и здоровой, — лежащей безликой грудой остывшей плоти, как в мясной лавке.

 

Она почему-то вела меня по коридору под руку, словно боясь, что я упаду. Как профессиональный поводырь, — заботливо обходя преграды и почему-то плотно прижимая мой локоть к своему нервно колышущемуся боку. Говорила цыплячьим шепотком о том, что смерти как таковой не существует, что есть лишь ступень по дороге вверх, и что скорбь по ушедшим омрачает души их. Не знаю, кто и зачем её обучил этой запудренной бредятине, но говорила она без запинки, с ясным лицом учителя начальных классов…

 

Вероятно, я её разочаровал… Это была не она.

 

Я уже не припомню, что я испытал, когда под откинутым пологом простыни увидел чужое, плаксиво-вогнутое морщинистое лицо с седыми завитыми буклями, прикрывающими кляксообразный кровоподтек на виске. Какую-то тупую усталость. Потом почему-то стало смешно. Настолько, что я стиснул лицо ладонями, дабы не разразиться глумливым гоготом. Несмотря на толстую домотканую кофту со значком «Отличник Советской торговли, старушка окарикатурено напоминала старуху-графиню из «Пиковой дамы».

 

Медсестра, решив что настал критический момент, вновь стиснула мой локоть и забормотала свою астральную бормотуху. Я же, устав бороться со смехом, резко высвободил руку, сказал что-то вроде «да не она это, не она, не она…» и, отмахиваясь непонятно от кого, двинулся к выходу.

 

«Как не она!» — гневно кричала вслед медсестра, — кто же она тогда?»

 

«Не знаю, — ответил я, не оборачиваясь, — старуха-графиня…»

 

«Вы сумасшедший! Сядьте, вам надо успокоиться! Какая графиня ещё?»

 

«Тройка-семёрка-Дама Пик!.. Полночь близится, а Германна все нет…»

 

***

 

А ОНА вообще не пострадала, если не считать небольшой ссадины на локте и разбитых очков. Тех самых, кстати. Погибла её полная, трёхкратная тёзка, которая вообще не значилась в списке. Продавщица поселкового магазина, которую подсадили в посёлке где-то за десять минут до моста. Водитель не хотел сажать, мол, нет сидячих мест. «Ничего, сынок, я постою…»

 

А Она поехала провожать домой напуганную и впавшую в истерический ступор подружку, и осталась у неё до утра. Подружка была одинокой и на третьем месяце беременности. Телефон же свой позабыла в такси.

 

Обо всем этом я узнал потом. Тогда же торопливо, путая двери, пошёл к выходу. Почти бежал, кивая и здороваясь или прощаясь со всеми подряд, потому что во мне колобродил, рвался наружу игольчатый, лающий смех. И лишь немыслимыми, выпученными гримасами можно было держать его в себе.

 

На заснеженной лавочке на остановке автобуса возле больничных ворот я наконец позволил ему вырваться, но он к тому времени уже перекипел, и потому вышел каким-то жёваным скрежетом. Дабы смыть с лица идиотскую улыбку, я попытался вспомнить ту несчастную старушку, погибшую, считай, вместо неё, но почему-то те сырые серые букли и плаксиво сжатый рот вызвали во мне новый приступ нелепого, судорожного смеха.

 

Поодаль на лавочке сидели две одинаковые девушки в жёлтых куртках и вязаных шапчонках с помпонами.

 

«Пьяный какой-то, ну его», – с нарочитой опаской округлив глаза, сказала та, что с телефончиком.

 

А что, это мысль, кивнул я, взял в киоске бутылку тёмного пива и опростал из горлышка в один приём. Стало легче. Мне даже захотелось поговорить с этими насупленными созданиями, рассказать им, как тупо и грустно порою складывается жизнь, что вот только что я едва не умер от горя и от грядущей бессмысленности, однако ж не умер, и даже неплохо себя чувствую, хотя сильно клонит ко сну, и что смерти в самом деле нет, как сказала та дура, да только не ТАК нет, как она думает, что для меня в сущности ничего не изменилось, ибо ОНА по-прежнему — не моя, что мелькнув разок неверным сполохом, как та вздорная ЛИЛИТ, она вновь скроется за непроницаемой изгородью Территории Нелюбви, ибо теперь вновь тот долгоносый упырь, уже на правах мученика, вновь обтечёт её своими холодными бескостными объятиями с клювами, прожилками отростками и присосками, утащит в логовище под корягой.

 

Мне очень не хотелось звонить тому мачо, но я позвонил. Звонил три раза. Два раза он не взял трубку. На третий раз взял и, не дожидаясь, рыкнул: «Да! Я все знаю! Слава богу! И больше, пожалуйста, не звони. Документы передашь через Луизу Касимовну». И все за сим.

 

Это было два с половиной года назад. Все, что я о ней слышал — от той же Луизы, разумеется, — что они переехали в Оренбург, что у него там свои дело, что они счастливы, как дети.

 

И вот тогда, как оно ни странно, пришла свобода. Пустая и мёртвая, как солончак. Она колыхалась внутри съёженным Открытым Пространством, Территорией Нелюбви. Глухонемым поводырём. Снаружи — чешуйчатая броня.

 

А в тот вечер по пути я купил бутылку шампанского. Выпил в три приёма. Кратковременная пустота понравилась, я решил развить тему. Позвонил дамочке, с которой списался по интернету. (Мураками, Гришковец, тибетская медицина, восточная магия, ещё какая-то хрень). Она пришла, и я, смеясь, рассказал историю сегодняшнего опознания. Было весело.

 

Прожила у меня всю неделю, пока мама была в Уфе у сестры, потом исчезла, и я не упомню, как её звали. Элина… Алина — как-то так.

 

А Лилька осталась за оградой Территории Нелюбви, и мне уже было её не жаль. Она осталась вогнутым отпечатком, аммонитовой, узорчатой окаменелостью в памяти. И больше на опознание я не поеду. Nevermore!

 

А я создал себе свою Территорию Нелюбви. Небольшую уютную капсулу, заполненную анабиозным газом и режущей, иссиня-белой мёрзлой травой.

 

КАПКАН ДЛЯ ДЮЙМОВОЧКИ

 

Итак, Лилька возникла со стороны Открытого Пространства, села напротив. И была в точности такой, как тогда — в долгополой блузе, серых джинсах и глупых круглых очках. Ну что ж, это сон, это нормально.

 

— Привет, — сказал я. — Ты откуда взялась? Из Ноябрьска?

 

Она кивнула и вдруг погладила меня по голове.

 

— А ты?

 

— А я встречаю важную персону. Поручили. Больше-то некому.

 

— Тебе только поручать. Пошли их в задницу. Пусть сами встречают.

 

— Ты жизни не учи, — сказал я сухо. — Учи своих Ноябрьских ухажёров!

 

— Каких? — Лилька рассмеялась, — Ноябрьских? Дурак. Нет у меня никаких ухажёров. Ни ноябрьских, ни майских.

 

— Расскажи кому другому. — Я переменил тон, ибо испугался, что она обидится и исчезнет. — Ты сама-то есть? А?!

 

— Нет, — Лилька покачала головой и стала туманиться и отдаляться. — Ты меня выдумал. Помнишь тогда — «снимите эти дурацкие очки»?

 

— Помню. А теперь ты опять в этих дурацких очках? Они же разбились, в том автобусе?.. А вот если я сейчас открою глаза, ты пропадёшь?

 

— А попробуй.

 

Я открыл глаза. Передо мной мигали электронные часы на стене. А за стеной сумрачно теснилось Открытое Пространство. Я торопливо закрыл глаза, Лилька вернулась на место.

 

— Ну и как?

 

— Паршиво. Там тебя нет.

 

— Плохо смотрел. Спи. Через час прилетит твой Курдюмов. Эх ты…

 

Лилька махнула рукой и пропала. И тотчас пустоту стали наводнять поочерёдно шофёр Канунников, пудель Виконт, Охотник на привале и товарищ Курдюмов, упитанный и серьёзный. Они грудились вокруг и сокрушённо качали головами. Более всех был огорчён товарищ Курдюмов. «Зачем коньяк выпил, подлец? — грустно спросил он меня. — Я, как дурак, стакан вёз с самой Москвы». А я все вертел головой, силился привстать, чтобы отыскать в толчее Лильку. Зато возникла Валькирия. Белокудрая и мраморноликая. Вперила в меня свои бездонно пустые очи и вдруг, усмехнувшись, мигнула и кивнула куда-то вбок. И тотчас сутолока вокруг меня пропала. Я открыл глаза. Электронные часы показывали двенадцать. «Ещё сорок минут», — вздохнул я и тут увидел Лильку. Она сидела на скамеечке напротив и смотрела на меня удивлённо и вопросительно. Это было чересчур. Я возмущённо закрыл глаза и зажмурился. А когда открыл, Лильки напротив не было. Зато она сидела рядом со мной, глядя своими невероятными, внимательными глазами.

 

— Ты где? — спросил я севшим, осипшим голосом. — Там или здесь?

 

— Хватит кривляться, — она нахмурилась. — Мог бы поздороваться.

 

Она мало изменилась — все та же низко посаженная чёлка почти до бровей. Только, кажется, чуть подкрашенная

 

— Здравствуй, — сказал я, и, решительно не зная, что сказать, брякнул наобум, — я сегодня девочку видел. На Динку похожую.

 

Она кивнула, улыбнулась какой-то странной, касательной улыбкой и ничего не сказала.

 

— А я вот тут — встречаю. Заслуженного товарища. Доверили.

 

Она снова молча кивнула и я с тоской понял, что разговор не клеится, и не склеится, растечётся мутной жижицей и иссякнет, сдохнет, и Лилька вновь пропадёт, и на сей раз наяву, и на сей раз навсегда.

 

— Осточертело, — я с внезапно нахлынувшим ожесточением, глянув вокруг — на этот мерно гудящий зал, на киоски, на часы, на проглядывающее из окон Открытое Пространство. — Территория Нелюбви, одно слово!

 

Последние слова я произнёс резко, на выдохе, глянув на Лильку с мстительным злорадством. А ничего, матушка, жили без вас, и ещё проживём.

 

Лилька, как я и рассчитывал, вздрогнула, как-то вся подобралась и глянула исподлобья, почти враждебно.

 

— Что, что? Это ещё откуда?!

 

— Ниоткуда. Так, пришло в голову.

 

— Да ладно! В голову ему пришло. А то я не знаю, откуда это!.. Так ты с ней по-прежнему путаешься? Вот просто интересно.

 

— С кем, с Луизой? Я с ней вообще не путался никогда. Даже…

 

— Даже? — она придвинулась совсем близко и глянула в глаза. Так, что я вновь расплавился, растёкся, как свеча, в слоистой полости её глазного дна, или меня сдуло напрочь слабым дуновением её волос. Или… В общем, было уже совершенно неважно, что именно я отвечу.

 

— Даже тогда. Ну не было. … Ничего. Но ты-то ведь и слушать не хотела. Куда там! Кроме своего мачо ни о ком думать не думала.

 

Я пытался себя распалить, но вспыхнувшее было ожесточение полыхнуло дешёвой петардой и сдохло, обдав вонючим дымком.

 

Лилька нахмурилась.

 

— Ма-ачо, — произнесла она с глумливой растяжкой, закусила губу и вдруг рассмеялась. — Мачо!

 

Смех был вымученный, искусственный, и потому долгий, отрывистый и оборвался внезапно.

 

— Кстати, — она вдруг глянула на меня пристально и в упор, — чего это от тебя водкой пахнуло?

 

— Это не водка, — я самодовольно ухмыльнулся, — это коньяк.

 

— Какая разница! Забыл, чем это кончается?

 

— Не забыл. А вот жить меня учить не надо. Учи своего…

 

Я замолчал, видя, как Лилька опасливо подобралась.

 

— … учи своих Ноябрьских ухажёров.

 

И Лилька рассмеялась вновь, но на сей раз свободно, даже облегчённо.

 

— Дурак. Нету у меня ухажёров. Ни ноябрьских, ни майских.

 

— Расскажи кому другому… — я вдруг с ужасом вспомнил, что уже произносил эти же слова ещё пару минут назад. — Ты сама-то есть?

 

— Нет, — Лилька улыбнулась, покачала головой. — Ты меня выдумал. Помнишь тогда, — она манерно поджала рот и заговорила с кукольной шепелявостью — «снимите эти дурацкие очки»?

 

— Помню. Только те очки разбились в автобусе.

 

«Или их ещё можно склеить? — хотел спросить я, но сказал лишь:

 

— Ты улетаешь или встречаешь?

 

— Я? Ну в общем, я — не улетаю.

 

— Встречаешь, — я весь подобрался. — Мужа, да?

 

Последнее «да» выпорхнуло взъерошенным воробьиным дискантом.

 

Она качнула головой, достала из сумочки телефон, попиликала кнопками и показала мне квадратное око экрана.

 

ТВОЙ ПРИДУРОК СЕЙЧАС СИДИТ В АЭРОПОРТУ.

БУДЕТ СИДЕТЬ ПРИМЕРНО ЧАС. НЕ БУДЕШЬ

ТЕЛИТЬСЯ, УСПЕЕШЬ. СИДИТ В ЗАЛЕ ОЖИД.

ВОЗЛЕ КИОСКА ОКОЛО БОЛЬШИХ ЧАСОВ.

ПРОЩАЙ, ТОММЕЛИСЕ!

 

Я прочёл вслух, как школьник, по складам.

 

— Как ты догадалась, что придурок — это я?

 

— Было несложно.

 

— А Томе… Это что вообще?

 

— Томмелисе, - Лилька нахмурилась. Это — Дюймовочка. Ну так у Андерсена было. Это… долгая история.

 

— Ладно. И кто ж это писал?

 

— А ты угадай.

 

— Угадал. Вы с ней всё так же подруги?

 

Лилька вновь нахмурилась и покачала головой.

 

— Давно уже нет. Уже два года как. А полтора года вообще не общались. Я даже телефон поменяла. Но она меня нашла.

 

Хотя интересно было — а в чем причина-то? Ну вот в чем?! Я всю нашу с ней жизнь как песочек сквозь сито просеяла. Не нашла. Вот чтоб так ненавидеть. Расчетливо, чеканно, по-снайперски! Не нашла.

 

Потому взяла однажды трубку. «Что на сей раз?!» — так и зыкнула. Говорит: «надо встретиться». Как всегда, тоном хозяйки положения. Будто это не она, а я напрашивалась год подряд. Сидели в кафешке на Вишневского. В ВИП зале. У неё там, как водится, все свои. Стол чисто аскетический. Вино сухое, кофе, сухарики какие-то ванильные…

 

Полчаса слушала трёп. Ребячье бахвальство пополам с враньём. «Луиз, говорю, ты меня для этого сюда вытащила?» Она будто не слышит. А я сижу, смотрю на неё сбоку — ну просто злой гном с овечьим профилем. Так и подумала. А после так и сказала. Она даже не обиделась и не рассердилась. Чашку только отставила и глядит на меня. «Так со мной ещё никто…» — «Да плевать, — говорю, — скажи, что хотела, и на том закончим».

 

А потом она говорила часа полтора подряд.

 

В общем, когда-то наши с ней отцы работали на одном заводе. Мой — директором, её – начальником цеха. Пятнадцать лет назад приключилось чепэ — взрыв на лакокрасочном участке. Никто не погиб, но пятеро сильно пострадали. Одна женщина потеряла зрение. Была комиссия из Москвы. Потребовали сурово покарать. В общем, начальника участка, родственника мамы, как сумели, отмазали, а её отец получил по самое пенсне. Был суд. Получил он два года условно. Родственники пострадавших были недовольны, скандировали под окнами, дачу у них сожгли, потом дверь в квартире. Самого его избили в подъезде. А ещё через год он умер от инсульта.

 

Я ничего об этом не знала. Вот именно за это она и возненавидела. Не отца моего, не мать. Меня. За то, что её отца в заплеванном подъезде жгутами по почкам до кровавой мочи, а вокруг меня – эльфы и ласточки. За то, что мать её слегла с гипертоническим кризом в палату на семь коек, а я — в Анапу к дельфинам и медузам. За то, на неё на улице пса натравили, он ей лодыжку прокусил, а мой рисуночек акварельный «Дюймовочка и Господин крот. Грация и уродство» напечатали в «Юном художнике» с фотографией и лестным отзывом маститого живописца. И мстить решила мне. Чтоб не засиделась в кувшинке.

 

Говорят: желаешь отомстить? — прежде стань другом. Она и стала. Главным, незаменимым. Капкан для Дюймовочки. Всё там было, даже нора со старым кротом. Она ведь тебе рассказала, да? Знаю. Сказала: пожалела, мол, тебя и не показала фотографий. Добрая фея… Фотографии-то? А то как же! Я одну видела. И надпись на обороте большими буквами: «Дюймовочка и господин крот. Грация и уродство». Чего только она не вытворяла — от мелочей, которые даже в памяти не задержались, до дел ощутимых вполне. До сих пор… В общем, устала я слушать всю эту брюкву и спросила: «Луиз, а можно уже не продолжать? Просто скажи: ты уже закончила или ещё нет?» А у неё и глаза, вроде, мокрее мокрого, а как услыхала, — усмехнулась зубастенько и говорит: «а не решила ещё…» Я встала и говорю: «Решай, подруга. Ты одно помни: если что с Динкой случится, я на пятнадцать лет растягивать не буду. Всё зараз в один присест». Встала и ушла, не расплатившись. А пусть. За удовольствие платить надо. Иду, у самой настроение — лучше не бывает. Папа говорил в таких случаях: как будто с самим боженькой по рюмке принял… Ну вот так. Как будто, всё.

 

Она встала и глянула на меня сверху вниз с улыбкой.

 

— Что — всё?

 

Слово «всс-сё» со свистом рассекло воздух, как стальной клинок.

 

— Ну просто – всё, — она пожала плечами. — А ты…

 

— А ты — встречай своего Курдюмова? Да? — голос у меня позорно, фальцетно сорвался. — Сама побежишь к мужу? Да? К этому головоногому…

 

— Ты хочешь, чтобы я тоже встречала Курдюмова?

 

— Да. Я хочу, чтобы ты встречала Курдюмова! — сказал я так громко, что на меня обернулись сограждане. Лилька округлила глаза и тотчас села. Это приободрило. — А лучше — послать Курдюмова в задницу и поехать…

 

— Куда? — Лилька придвинулась ближе и глянула точь-в-точь как тогда, в день рождения Марии Магдалины.

 

— Вопрос технический.

 

— Хочешь, чтобы тебя опять выгнали с работы?

 

— Меня не выгонят с работы, — я воодушевился. — Вот глянь — идёт толпа народа с самолёта. — И каждый мужик старше сорока теоретически может быть Курдюмовым. Я не знаю, как он выглядит. И шеф не знает. Может, ты знаешь? Нет? Видишь, никто не знает, как выглядит товарищ Курдюмов. Скажу, не нашёл и все. А коньяк я ему верну, дешёвка, кстати. Ну так как?

 

Я поднялся, не дожидаясь ответа, и Лилька поднялась вместе со мной. И тогда я пошёл — обходя людей, чемоданы, баулы, всех валькирий, курдюмовых, виконтов и охотников на привале, спящих и жующих, смеющихся, пошёл, не оборачиваясь, хоть и изнывая от желания обернуться. Прошёл навылет всю эту аморфную, грузную массу, дошёл до выхода, вспомнил, что забыл на скамье портфель и кепку, но вернуться за ними значило бы обернуться, а я уже принял решение — не оборачиваться, и должен был хоть раз в жизни принятое решение исполнить. Так и вышел на площадь. Слева поглощал пассажиров огромный, как ковчег, автобус. Справа клубилось туманом Открытое Пространство, и в нем бестолково, как чаинки в молоке, кружили птицы.

 

Зато на площади прекратился дождь, на аспидно-сером небосклоне вскрылись промоины и там, как кристаллики выпаренной соли, влажно посверкивали звезды. Добрый знак?

 

А впереди уютно пофыркивала Тойота шофёра Канунникова, а сам он, как барсик на привязи, семенил вокру. Увидев меня, он замер в столбняке, буркнул в трубку «я перезвоню» и сложил телефон в карман, не своя с меня пристального взгляда. Эта пристальность и некоторая обалделость во взоре меня воодушевили, но я с хряском подавил в себе соблазн обернуться.

 

— Поехали, шеф? — развязно сказал я. — Тебя, кстати, звать как?

 

— Меня? — Шофёр Канунников мясисто оттопырил губу. — Виталием. А… товарищ…

 

— Товарищ Курдюмов? Все в порядке, Виталий. Можем возвращаться

 

— А… — Виталий Канунников шевельнул усами и хватанул воздух, как сом, — я не понял, она, вот эта гражданка, она вообще…

 

— Гражданка-то? — я радостно вздохнул и наконец позволил себе медленно, с растяжечкой обернуться.

 

Лилька стояла чуть поодаль и смотрела с участливым любопытством.

 

— Гражданка-то? — я нагло хохотнул.— А гражданка аккурат заместо Курдюмова и будут-с.

 

Виталий же Канунников, не слушая меня, взирал на Лильку с тяжкой проницательностью прорицателя. Она же улыбнулась и простодушно развела руками. И вот тут суровое, обуреваемое думами лицо Виталия Канунникова преобразилось: исчезли воловьи складки и проступили черты лица. Он распахнул дверцу, спёртая, переливающаяся огоньками полость кабины нас поглотила, и немедленно грянул сочный, вибрирующий баритон:

 

И в подвалах сырых вспоминал я, тоскуя,

нашу первую ночь на душистом лугу…

 

А я закрыл глаза и попытался отвлечься, дабы на слышать, что талдычит за спиною Открытое Пространство, однако слова мерно барабанили по подсознанию, как войлочные молоточки рояля.

 

«Она тебя не любит! Не-лю-бит. И это не навет, не дурманный наговор чернокнижницы. Это — то, что ты знаешь, как никто другой. Ну да, ты сейчас счастлив, просто пузыришься счастьем, но — в качестве разумного кубика льда — ты же знаешь, что это ненадолго? Знаешь! Иначе не был бы так счастлив. Счастлив, потому что в этой грязной и заскорузлой, как фартук мясника, жизни высветилась яркая прореха с приятным холодком анестезии. Ну а дальше? Может вечер и ночь, может — месяц и год. Но потом — Прощай Томмелисе! «Невзаимно влюблённые принадлежат пустоте», так сказал один неглупый человек. Их нельзя соединить, но и разъять их невозможно. И пребывать им в этом сладковатом, витом вакууме, пока не истончает оболочка, и он не рассосётся сам собой. И оборвётся наконец едва слышный контрапункт и грянет хаос. «Но это уже — в полной тишине…»

 

«Отстань, отвечал я с досадой. Эти бредни я уже слышу от тебя много лет, с того самого дня, когда вот эта женщина сняла свои дурацкие очки. Видишь, ли счастье, это быть рядом с людьми подобными тебе. Всё просто. Беда в том, что я за всю жизнь встретил только одну таковую. И вот тут совершенно неважно, любила она меня или нет, и если нет, то кого, и что будет вереди. И вообще неважно все, кроме одного — она сидит рядом со мной.

 

Она сейчас смотрит в окно, и, наверное, ты сейчас и ей втолковываешь свою суесловную бормотуху…»

 

…И судьба подмигнёт, как старуха-графиня из гроба,

И подарит тебе напоследок свой ломаный грош…

 

Песня закончилась, Виталий Канунников хитро скосил на меня в зеркальце глаз мигнул припухшим веком, машина тронулась и неторопливо поехала, оставляя позади Территорию Нелюбви.