Территория Нелюбви

Блаженство любви безответной ни с чем не сравнишь!

В глазах её падаешь тихо, как будто паришь.

Она долго терпит, не ищет корысти своей.

Она просто есть, да и ты существуешь при ней.

 

ВАЛЕРИЙ ТРОФИМОВ

 

У шефа печальные глаза рогоносца. Одет он неухоженно и от него почему-то пахнет уксусом. Голова от бровей до темени являет собой выпуклую, розовую лысину, за которой курчавится седой колтун.

 

В пятницу вечером он вызвал меня к себе. И пусть бросит в меня камень тот, кому нравится, когда его в пятницу вечером вызывает шеф.

 

— Слушай, начал он, потирая ладони и пряча грустные глаза. — В субботу вечером прилетает Курдюмов.

 

Возникла пауза. Я силился понять, какое отношение к этому имею лично я.

 

— Ну прилетает, ну Курдюмов, — я знать его не знаю.

 

— А знать его не надо. Его надо встретить.

 

Шеф постарался, чтобы в его голосе прозвучал металл. Он и прозвучал, но как-то хлипко, с надтреснутой болотной ржавчиной.

 

— А больше — некому. Суржиков болеет. Сафин на сессии. Шлыков — сам заешь. С его рожей не встречать, а провожать в последний путь. Зальцман — это Зальцман. Остальные — бабы. Короче. Завтра к девяти вечера подходишь. Машина — «Тойота» Номер 918. Шофёр Канунников.

 

Шеф замолк с видом человека, который считает вопрос решённым.

 

ШОФЁР КАНУННИКОВ, ПУДЕЛЬ ВИКОНТ И ОХОТНИК НА ПРИВАЛЕ

 

Шофёр Канунников являл собою крупного, положительного мужчину с боксёрской стрижкой и подковообразными усиками. Когда он говорит, сигаретка колышется в уголке его рта, как дирижёрская палочка.

 

— В аэропорт? — спросил, он, безошибочно определив во мне того, кого посылают в субботний вечер встречать столичных гостей.

 

Я примостился на указанной площади, бережно положив на колени портфель. Там лежал дежурный боезапас. Провожая в путь, шеф сунул мне бутылку коньяка. «Если возникнет намёк — оприходуешь. Не возникнет — вернёшь назад. Как думаешь, он пьёт?» — «Наверняка, ответил я. — человек с такой фамилией не пить не может».

 

Машина тронулась, тотчас, словно само по себе, включилось радио и грянул сиплый, ржавый блатняк.

 

«Я вернулся домой из метельного края,

А вокруг никого, лишь безлюдный перрон…»

 

Мелодия колыхалась, как маслянистая плёнка на воде, и шофёр Канунников одобрительно кивал в такт мелодии.

***

Едва мы въехали на площадь у аэропорта и остановились, как к машине, перепрыгивая через лужи, подбежал человек. Он отворил дверцу и просунул в кабину всклоченную голову, от которой пахнуло сыростью.

 

— Подвезёте, а? Автобусы должны ходить. А ни черта нет. Просто кошмар, знаете ли. Нам бы на Горки. А?

 

Рядом с мужчиной стояли пожилая дама и маленькая девочка. На руках у женщины ворочался, дрожа всем телом, маленький каштановый пудель, похожий на новорождённого верблюжонка. В его глазах было страдание.

 

— Подбросьте уж, а? — Голова мужчины протиснулась ещё глубже, с неё закапала вода. — Мы заплатим, естественно…

 

Шофёр Канунников засопел и покосился на меня.

 

— Жаль, но мы не можем, — я развёл руками. Впрямь было жаль. Особенно пуделя. — Мы встречаем, понимаете? Рейс из Москвы…

 

— Из Москвы?!! — Мужчина вдруг радостно захохотал, будто сообщил нам нечто приятное. — AD-245? Да?! Так он задерживается! Вот только что сообщили. Честное слово…

 

— Я все же пойду узнаю, — сказал я, не разделяя восторга. Выбрался из кабины и побежал через площадь к прозрачной, ребристой коробке аэровокзала.

 

Самолёт впрямь задерживался. На два часа. Это как минимум.

 

На площади возле аэровокзала было пустынно. Черные, рябые от дождя лужи в осклизлой осенней позолоте, сосущее чувство бесприютности.

 

За высокой чугунной изгородью расстилалось Открытое Пространство.

 

Не люблю аэропорты. Не люблю провожать, встречать, улетать. Не потому что боюсь летать. Я не люблю Открытого Пространства. Там оно, это пространство стиснуто тугим, сырым узлом, как чёрная, коллапсирующая звезда. Сверху — кромешная лиловая мгла, располосанная мишурным светом, снизу — грубо разлинованный лист, неродящее поле: из квадратных штолен клубами рвётся пар, по обочинам жмётся, рыжая безымянная трава, сутулятся разбитые параличом безымянные деревья, мечутся, силясь выскочить прочь, безумные, безымянные птицы. Открытое Пространство — огороженный вольер, за пределами которого желтоглазой волчицей стелется город. Открытое Пространство — нечто отмежевавшееся от земли, но небом не ставшее. Открытое Пространство звякает ржавой каторжною свободой. Но шаг в сторону несбыточен, таковы условия. Тупая шарообразность Земли предстаёт с окарикатуренной очевидностью, как в парковом планетарии. Иногда здесь с тяжеловесностью ковчега разворачиваются самолёты. И тогда Открытое Пространство заполняется нестерпимым воем потерявшего рассудок существа.

 

Открытое Пространство — ТЕРРИТОРИЯ НЕЛЮБВИ. Два слова, глубоко впечатанные в сознание, имевшие не столь слуховые, сколь зрительные ассоциации, как давний отпечаток в слоистой полости глазного дна…

 

***

 

— Ну вот, видите? — возликовал мужчина, когда я вернулся. — На два часа? С чего мне врать! За два часа вы вполне успеете и туда, и обратно.

 

— Поехали, — махнул я рукой, ощущая себя хозяином положения. Шофёр Канунников пожал плечами, ибо был готов на жертвы ради ближнего.

 

Дама с пуделем уселась рядом с водителем. Она была в вязанном пальто в мелкую клетку и толстом парике цвета луковой шелухи. Мужчина сел со мной, расстегнул мокрый дождевик, посадил девочку на колени и принялся что-то нашёптывать ей на ухо. Та кивала и отвечала сонным голосом.

 

— Только б Стелла не простудилась, — произнесла дама.

 

— Стелла, это собаку так зовут? — поинтересовался я

 

— Ага. У моего соседа тоже пуделёк, — охотно поддержал светскую беседу шофёр Канунников. — только кобель. Вообще, кобели сподручней, по-моему. Возни меньше. А суки, они наплодят…

 

— Стелла — это имя девочки.

 

Повисла конфузная пауза.

 

— Извините, — сконфуженно сказал я, как бы беря на себя ответственность, — Редкое имя. У девочки в смысле.

 

— Стелла — это я! — рассмеялась девочка и поворотилась ко мне. — А собаку звать Виконт! И он у нас совсем мальчик! Правда, Виконтушка?!

 

Пудель утвердительно тявкнул. Это всех развеселило, а более всех — шофёра Канунникова. Даже железная леди хмыкнула, хотя и неодобрительно.

 

— У нас Виконтушка такой умница! Он может делать “замри!”, какает в ванночку и говорит “мама”! Не верите?..

 

Она ещё что-то говорила, тараща глаза, а я ничего не мог поделать с маятником, который против воли моей тяжеловесно понёсся назад, в давно минувшее. Господи, да как похожа-то… Глаза абсолютно те же — тёмные, и будто вовсе без зрачков, брови — домиком, голос — такой запинающийся — будто не то сквозь смех, не то сквозь слезы. Как у мамы. Не у этой, у другой…

 

— … ещё он подпевает музыке. Той, что ему нравится. А ещё…

 

Благородный Виконт засучил лапами и визгливо подал голос.

 

Когда добрались до места, отец семейства долго и огорчённо шебуршил бумажником, извлёк оттуда несколько розовощёких купюрок и смущённо сунул их шофёру Канунникову. Дама с Виконтом вышли, вслед за ними, взяв в охапку девочку и чемодан, вышел мужчина. И я подумал: девчонка обернётся, — будет мне счастье, и не иначе, как сегодня. Не обернётся — всё как всегда.

 

Они уже дошли до угла пятиэтажки, как девочка повернулась, и даже пару раз махнула рукой. «Добрый знак, — подумал я. — Однако — глупости…»

 

***

 

В аэропорт мы воротились в половине одиннадцатого. На площади роился реденький народ, и я, похолодев от предчувствия, опрометью вылетел из машины и помчался к кучке ссутулившихся сограждан.

 

— Это московский самолёт?! — заорал я в самое ухо испуганно отшатнувшемуся аккуратненькому, словно игрушечному, старичку в лохматом берете и с виолончельным футляром.

 

— Нет, — вскинув сухой подбородок, ответил старичок. — Самолёт прибыл из Ноябрьска.

 

— Слава богу! — я перевёл дух. — А есть такой город, Ноябрьск?

 

— Есть, —вздохнул старичок и отвернулся.

 

Я же двинулся к справочной. За окошком сидела крохотная дамочка, похожая на перекрашенную негритянку. Она прижимала к уху рыбье тельце телефончика и беспрестанно хихикала. Ответила лишь с третьего раза.

 

— Задерживается, — отозвалась она с сонным раздражением. — Пока до половины первого. Следите за объявлениями.

 

И вновь припала к журчащей трубке.

 

Шофёр Канунников воспринял задержку рейса прагматично.

 

— Так. Ты побудь здесь покудова. А я в одно место сгоняю. Но к двенадцати буду как штык-нож.

 

Машина умчалась, я же кротко поплёлся назад, к зданию аэровокзала. Предвкушение двух часов в этой шлакобетонной морилке наполнило все моё существо тоскою и ожесточением.

 

Я прошёл мимо киосков, оттуда тупо таращили белки́ потные атлетические морды. Поднялся на второй этаж, выпил в буфете стакан ядовито зелёной газировки, которая тотчас застряла едким тромбом в носоглотке. «Поездом надо ездить, хрен моржовый, — добродушно помянул я товарища Курдюмова, морщась от отрыжки. — А лучше — пешком. От Москвы — до самых до окраин».

 

Только собрался спуститься вниз, как меня подозвал незнакомый человек. Не просто подозвал, а просто-таки поманил пальцем. Уж не пойму отчего, но на меня такие жесты действуют обезоруживающе.

 

— Чего надо?! — грубо спросил я, подойдя, дабы как-то скомпенсировать свою баранью покладистость.

 

Человечек был маленький, тощий, с жидкими, курчавыми волосами, с пегой бородкой торчком и густыми бакенбардами. Он до комизма напоминал главного героя картины Перова «Охотники на привале», репродукция коей с незапамятных дней висит у нас дома.

 

— Извини, друг, — он сказал тихо и проникновенно, — не подскажешь ли, где тут возможно выпить? Мне в смысле опохмелиться.

 

— Понятия не имею, — ответил я и заторопился по лестнице вниз. Сбежав полпролёта, я обернулся и увидел, что человек идёт следом, не сводя с меня доброго, улыбчивого взгляда.

 

— Ну? Что ещё такое? — сердито спросил я.

 

— Я говорю, опохмелиться мне…

 

— Так не знаю, говорю же…

 

— Я понимаю, — он закивал, но темпа не сбавил.

 

— А понимаешь, так и вали отсюда! — я уже потерял терпение.

 

— Я вообще-то не пью, — доверительно сообщил незнакомец. — Но так вышло: в натуре помираю в смысле с похмелья.

 

— Может, тебя в милицию сдать?

 

Тот снова закивал и сказал шепотком:

 

— У меня стакан есть.

 

Это стало походить на бред бессонной ночи. Материализовавшийся бред держал меня за пуговицу и нагло косился на портфель.

 

— Нельзя! — сказал я. — Это для Высокого гостя. Высокий гость он тоже запросто может быть с похмелья.

 

Охотник на привале вновь кивнул, целиком со мною согласный.

 

— Закуску можно в буфете взять, — сказал он. — Хотя лично я свободно могу без закуски.

 

— Пошли, — сказал я в отчаянии. — Здесь неловко. Давай на улицу.

 

Мы вышли на площадь, свернули за угол возле самой изгороди, за которой мглисто расстилалось Открытое Пространство.

 

— Давай по мизерам не будем, — брезгливо сморщился Охотник, когда я заполнил подставленный стакан всего на половину, — али краёв не видишь?

 

Он всосал содержимое шумно, как раковина. Трепетно застыл, запрокинув пупырчатый кадык. Затем вновь шумно, со стоном заглотнул воздух.

 

— А вот теперь – и половинку можно, — произнёс он осипшим голосом и поощряюще кивнул.

 

Осушив полстакачика, он снисходительно передал его мне.

 

— Теперь — себе. Как говорится, сперва людя́м, потом – лебедям!

 

Когда я, содрогаясь, перевёл дух после опустошённого стакана, Охотник на привале исчез, пропал, будто его также смачно всосало Открытое Пространство. Я поёжился, сунул бутылку в урну и вернулся в зал ожидания. Неловко вышло с коньяком. Так не договаривались. Айда ладно. А торчать до светла — договаривались?

 

До назначенного часа оставалось ещё полтора часа и я решил вздремнуть под шумок. Устроился в кресле, вытянул ноги и вскоре впрямь задремал.

 

Тут-то и возникла Лилька. Со стороны Открытого Пространства. Возникла и села напротив.

 

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ МАРИИ МАГДАЛИНЫ

 

…У меня всегда были сложные взаимоотношения с начальством. Оно меня не то чтоб не любило. Оно даже ценило по-своему. Но — дистанционно. Должно быть, я вызывал у них у всех чувство инородности. Это меня устраивало. Ибо хотя лишало бонусов и поблажек, оставляло внутренний простор, а я на дух не переношу барской фамильярности и снисходительной спеси.

 

Работал я тогда в книжном издательстве. Издательство в ту пору мучительно решало, печатать ли ей несметную тучу местных писателей, с достоинством требующих почтения и прокорма, или же свору скороспелых подёнщиков. В те времена компьютерный дизайн в наших краях был гостем нечастым. Я работал один, в тупом одиночестве оформлял обложки и титульные листы национальным многодумцам («Глубинные корни» или «Кто ты, человек?») либо новоявленной поросли («Кровавые поминки» или «Удача — миф!»).

 

Пребывал уже полтора года ио начальника отдела, стать начальником мешала моя полная единичность. Это меня не слишком угнетало, ибо давало право сидеть в комнате (пусть и под лестницей) одному. А разница в зарплате была столь ничтожной, что не стоило «париться».

 

Слух о том, что мне «берут человека» парил давно, но я благодушествовал, полагая, что большая часть слухов не сбываются. Однако однажды в коридоре меня остановила Гузель Ракиповна, мадам изощрённой любознательности. Она побывала когда-то женою шефа, ушла от него к мальчику-мажору. Когда мажор её бросил, отсудив полквартиры, вознамерилась вернуться к прежнему супругу. Тот уклонился и в качестве утешительного приза взял её на работу, в чем раскаялся.

 

— Могу тебя поздравить с прибавлением в семействе, — шепнула она мне, хотя в коридоре никого не было.

 

— Да? А я… как-то не заметил.

 

— Это ничего, — мадам подмигнула обеими глазами, — скоро увидишь.

 

Минут через двадцать меня вызвал шеф. В кабинете помимо него впрямь сидела дамочка. В серой долгополой блузе и столь же серых вельветовых джинсах. Затемнённые, круглые очки, густая, тёмная, низко посаженная чёлка.

 

— Ну вот, — шеф церемонно назвал меня по имени-отчеству, — это будет вам помощник.

 

Я не успел понять, о чем речь, но шеф принялся страстно перечислять мои заслуги, особо отметив почему-то книжонку под названием «По прозвищу «Canibal». Вышедшую полгода назад, не обессмертившую, автора, ибо тот умер от передозировки на стадии работы над рукописью.

 

— Так вот, — завершил шеф, — представляю: Лилия Каримовна. Заведующий отделом по графике и дизайну. Приказ мною подписан. Понятно?!

 

Последнее слово шеф произнёс медленно и раздельно, глядя мне в глаза с пудовой откровенностью анаконды.

 

— Давно, усталый раб, замыслил я побег, — сказал я и нагло взял сигарету из пачки на столе у шефа, понюхал и сунул за ухо.

 

— Ты это брось, — строго сказал шеф, непонятно, что имея в виду: то ли побег, то ли сигарету.

 

В коридоре меня вновь отловила мадам. «Слушай, — вновь заговорила она порывистым шёпотом, — а как тебе глянулось: это чмо с ней уже спит, или только хочет?»

 

«Чмом» она громко и прилюдно именовала шефа.

 

«Думаю, только ещё хочет», — ответил я и поспешил улизнуть.

 

«Она — мать-одиночка, — бросила она вслед, не оборачиваясь, как на тайном свидании. — Иногородняя. Усекаешь? Добрая почва для окучивания. Из Оренбурга. Очуметь! Ехать с самого Оренбурга, чтобы прыгнуть на колени старого дятла… Н-да. Скорее всего, он уже с ней спит. Или пока ещё гладит потной рукой её колени. Кстати, коленки ничего себе, рекомендую…»

 

***

 

Из каморки под лестницей нас в мановение ока переселили в комнатёнку столь же махонькую, но — с окном. Сидели — спина к спине. То есть почти.

 

На второй день, не выдержав тупого молчания, начальница моя встала из-за стола, подошла ко мне и вздрагивающим голосом сказала:

 

— Слушайте! Если вы так против моего назначения, я могу прямо сейчас… вот прямо сейчас, понимаете? написать заявление на увольнение… Я не пойму, почему вы улыбаетесь? Что-то хотите сказать? Так говорите. Или вы не верите, да? Так я прямо сейчас…

 

Она так решительно протянула руку к столу, дабы взять, похоже, заранее приготовленный лист бумаги, что пришлось взять её за руку. Ладонь была маленькой, прохладной и сухой.

 

Наверное, я впрямь улыбался: просто она в гневе приподняла свои очки, и я увидел, что у неё потрясающе красивые глаза. Ну совершенно потрясающие, понимаете? Большущие и какие-то очень внимательные. Ни злости, ни раздражения в них не было. Какая-то тревога что ли. Такие глаза бывают только у лошадей и собак. У людей — редко.

 

— Не надо ничего писать, Лиля Каримовна. Вы только снимите бога ради эти дурацкие очки.

 

Она была так потрясена, что немедленно их сняла.

 

— Вам не нравятся мои очки? — спросила она, ещё горя гневом. — Почему?!

 

— Не нравятся совершенно, — честно сказал я, плавясь, как стеарин, от её непостижимых глаз. — В них вы похожи на лётчика-смертника.

 

— Но я без них не вижу, понимаете? — Она смотрела так же настороженно, но уже спокойно. — Плохо вижу. Они с диоптриями, понимаете?..

 

Я кивнул, забыв сдёрнуть с лица улыбку идиота.

 

— Однако я подумаю над вашими словами, партнёр, — холодно сказала она, придя в себя, и водрузив на нос очки, села в кресельце ко мне спиною.

 

— Кстати, — подала она голос после часового молчания, — ко мне можно на ты. И без отчества…

 

Всю оставшуюся половину дня мы все так же не разговаривали, но на следующий день Лилька пришла в других очках. Плоских, бледно-голубых. И ещё с бутылкой шампанского, кою мы распили в обед к обоюдному удовольствию. Она оказалась вполне разговорчивой и смешливой. Сообщила, что вообще-то зовут её — по паспорту — Лиана, но просит об этом никому не говорить. Что дочери её семь лет, что она очень похожа на неё и что это её немного тревожит, что живёт она пока у подруги, которая тоже из Оренбурга. И ещё массу какой-то волшебной ерунды, которую я воспринимал не как информацию, а как некое звуковое сопровождение счастья.

 

Вот так оно и началось.

 

***

 

Вернее, началось всё месяца два спустя, к началу мая.

 

Весна в тот год была поздней и капризной, даже к маю в городе оставались грязно-голубые островки не стаявшего и льда. На одном из таких она изощрилась поскользнуться и сломать руку. Не сломать даже, так, трещинка.

 

Через неделю её отсутствия меня остановила в коридоре Мадам.

 

— Ну и как там твоя пассия?

 

— Если вы о…

 

— О ней, о ком ещё. Ты ведь не хочешь сказать, что ни разу не навестил?.. Кошмар! Ну хотя бы имей в виду: завтра у неё день рождения. Тридцать три года, чтоб ты знал, возраст Марии Магдалины! Букет сирени, бутылка вина, поздравление в стихах — и она твоя!

 

Самое забавное — так я и поступил.

 

Она снимала комнату у Луизы, давней подруги, ещё по Оренбургу. Луиза уже давно добыла себе квартиру в престижном микрорайоне, но с ведомственной коммунальной комнатой расставаться не спешила. Туда и вселилась Лилька с семилетней дочерью Диной. Луиза, несмотря на разбитной характер и широкие невесть как возникающие связи, брала с подруги, что называется, по полной.

 

Динка была серьёзной толстушкой, чуть раскосой, с бровями домиком. Глаза у неё были такие же большие и внимательные, как у мамы.

 

Она и открыла мне дверь. Открыла, оглядела серьёзнейшим образом и крикнула через плечо: «К тебе, мам»! После чего решила улыбнуться. Она была уже экипирована в школу: курточка, синяя в полоску шапочка и многослойный ранец за спиною. Тут же и мама явилась миру. В тапках на босу ногу и в халате. Глянула, панически вытаращившись, даже за сердце схватилась.

 

— А?! Что-то случилось?! Я вот…

 

— А ничего и не случилось, Лиана Каримовна, — я пришёл вас проведать и поздравить с днём рождения. Возраст Марии Магдалины как-никак.

 

Я сунул ей прямо в лицо букетик сирени и церемонно раскланялся. Некоторое время она смотрела на меня с вежливым непониманием, затем широко улыбнулась и кивнула.

 

— А!… Вообще — спасибо. Просто день рождения у меня в сентябре, так вышло. Магдалина, значит. Так! Спорим, я знаю, кто тебя надоумил, что у меня нынче день рождения? Гузель Ракиповна?

 

Я кивнул. И произнёс шёпотом:

 

— Она думает, ты спишь с шефом и хочет положить этому конец.

 

— Я поняла, — она тоже перешла на шёпот. — Она уже давно смотрит на меня сквозь зубы. Спать с нашим шефом! Я так паршиво выгляжу?

 

— Н-нет…

 

— Что — нет?

 

Она вдруг придвинулась ближе и глянула в упор. Я увидел глаза, потемневшие настолько, что зрачки просто растворились во мгле. И как-то по-жлобски возложил взопревшую руку ей на талию, даже ниже, кажется …

 

— Совсем не паршиво, — ответил я нервно сопящим голосом.

 

— Ну куда ж вы так торопитесь, партнёр! — Лилька отстранилась, оставив меня в нелепо согбенной позе пятилапого кенгуру. — Не надо упрощать. Как там сказано: «Что верно, то верно. Нельзя же силком девчонку тащить на кровать. Ей нужно сначала стихи почитать, потом угостить вином…» Кажется, так?

 

— У меня и стихи есть, — сказал я и прочёл, откашлявшись.

 

Краса красот сломала член

И интересней вдвое стала,

И вдвое сделался влюблен

Влюбленный уж немало.

 

— Дурак какой, — шёпотом возмутилась Лилька, — какой ещё член?! Разве такие стишки пишут дамам?

 

— Это не я писал. Это Достоевский. Не писал?! Писал! У него ещё про таракана есть. «Жил на свете таракан, таракан от детства…»

 

— О, не надо про таракана партнёр! — Лилька обвила меня голыми, прохладными руками, — В такой день! Мы ведь хотели что-то обсудить?

 

Так, совокупно, не разъединяясь, мы прошли в её комнату. И все произошло просто и абсолютно чудесно.

***

А потом я был счастлив. Встречались от случая к случаю, сумбурно, то у неё, когда не было Динки, то у меня, когда не было мамы, то у подруги Луизы, когда не было подруги Луизы.

 

Луиза — невысокая, сухопарая дамочка с выпуклым, белокаменным лбом, желтоватыми рысьми глазами и капризно поджатым, бескровным ртом с мелкими щучьими зубками, разговаривала с вычурной, монотонной скороговоркой, глядя в глаза с тяжёлой пристальностью пожилой гадалки. Любила при разговоре вскользь помянуть какую-нибудь городскую знаменитость, от художника до чиновного босса — запросто, по имени.

 

Лилька не очень любила у неё бывать, даже в её отсутствие. Относилась к ней со звериной насторожённостью, словно ожидая подвоха. Вместе с тем, опасалась потерять её надолго из виду. Хмурилась и отстранялась всякий раз, когда я упоминала о ней. Да и Луиза была то оглушительно весела и хлебосольна, то вдруг мрачнела, изрекала, посмеиваясь, какую-то тёмную, узловатую абракадабру, цепко поглядывая то на меня, то на неё. Было видно, их связывает некая застарелая, опостылевшая история, которая не позволяет им ни сблизиться, ни разойтись.

 

О себе Лилька говорила мало. Равно как и об отце Динки. Давняя история, вспоминать неохота, ибо неинтересно — вот весь ответ.

 

Но то были лёгонькие перистые облачка. Ситуацию не омрачали.

 

Закончилось счастье в октябре. Просто и вдрызг, как под колуном.

***

В октябре меня послали командировку. Не куда-нибудь, а в Норвегию. В город Берген на выставку разработок современного книжного дизайна. Должны были ехать главный редактор и Лилька. Но у главного заболела мать и его заменили Гузелью Ракиповной. Лилька побежала к директору требовать, чтоб послали меня. «В разных гостиницах, клянусь былой невинностью! А Гузель Ракиповна — женщина чудесная, но… вы же знаете, по части дизайна — чиста, как первый снег…» В итоге, однако, поехал я один, потому что у Лильки дочь заболела корью.

 

Полторы недели пролетели единым махом. За эти десять дней раза три созванивались с Лилькой. Была почему-то скверная связь. Позвонил ей прямо с вокзала, но у неё был отключён телефон.

***

Дверь к немалому моему удивлению, открыла Луиза.

 

На сей раз она была в предельно коротком сиреневом халатике с простодушными надписями «Good Night» в обрамлении розовых облачков.

 

— Лиля? — она картинно вскинула узкие, бесцветные брови. — Так она все-таки тебе ничего не сказала? М-да…

 

Я чувствовал, что проваливаюсь в какую-то яму, зыбкую и горячую.

 

А.. . Что-то случилось? Ну… с ней. Что-то…

 

— С ней? — Она отрицательно мотнула головой. — С ней — ничего. Случилось — с тобой. В этом и проблема.

 

Она провела меня в Лилькину комнату и толчком усадила на тахту, села напротив, для чего-то взяв мою ладонь в свои. Ладони были прохладными и неприятно шершавыми

 

«Понимаешь, Лиля ушла. От тебя. И вообще. Вещи заберёт на неделе. Видно, она не знает, как тебе об этом сказать. К кому ушла? А к отцу Динки, вот к кому. Вообрази, он недели две назад приехал сюда. Не за ней, нет. Но они встретились. И я нечаянно этому поспособствовала…»

 

Луиза быстро, как фокусник, добыла из тумбочки серебряную флягу, разлила нечто терпкое и пахучее: «Не отказывайся. Тот случай, когда алкоголь в разумных дозах абсолютно необходим. Не хочешь? Ну потом тогда…

 

Ты меня сейчас едва ли поймёшь, но вообще-то — всё к лучшему. Сейчас тебе больно, но через пару месяцев было б больней. Это все равно случилось бы. Почему? Потому что она тебя никогда не любила. Удивлён? Все мужики считают, что если женщина с ним нянчится, шепчет глупые нежности, вяжет шарфики и постанывает, когда он её имеет, это признак того, что она его любит. Пойми: Лилька не любила в этой жизни ни-ко-го! Ну не хватает у неё какого-то фермента что ли. Территория Нелюбви, иначе не скажешь. Никого, — Луиза выдержала немигающую паузу. — Кроме его одного. Он ведь не просто отец ребёнка. Он — её первый мужчина. А это — гремучая смесь, коктейль Молотова. До двадцати семи лет донесла свою целочку, чтобы подарить этому рыжему барбосу. Это сейчас она округлилась и обрела выпуклости. А восемь лет назад была тоща и долговяза. Как Пик Коммунизма. Глазищи разве что. А он — поджарый холостяк с седоватыми усиками с татуировкой «Г.З.» на левом запястье. Старше её на пять лет, преподавал Основы экономических знаний в полиграфическом техникуме, где она училась. До него на Лильку ни один пацан даже искоса не глянул. А этот — глянул, да ещё как!.. Выпить не хочешь?.. Точно? И зря. А я с твоего разрешения…Ф-фф! Хорошо. Ладно, о чем я? Ну вот, покрутили они амуры они месяца четыре. Потом он ей говорит, — просто, между делом, — мол, пойми, у нас разные жизненные пути. И прочее, что обычно плетут мужики невеликого ума. Она выслушала, улыбнулась, глазки потупила, как курсистка, — «Как скажете, Геннадий Дмитриевич». И — цок-цок — на выход. Хотя знала уже, что залетела по полной… Может, махнёшь за компанию?.. Вот и умница. Так-то вот. Она ж гордячка несусветная. Слезинки не пролила. Вычеркнула из памяти! То есть — так ей казалось. А когда уехала из Оренбурга, так и вовсе стала забывать. Да забыла, считай.

 

А мачо этот, возьми и приедь в Казань. У меня ведь с ним тоже был небольшой… «адюльтерчик». Это уже после Лильки. Так вот — сразу меня отыскал. Вроде — старая любовь, то да се. А я глянула на него — от былого мачо остались только шнурки от ботинок. Не мужик, а паровая котлета. Я говорю: на дочь бы свою поглядел. Чтоб разговор перевести. Ну и показала фотографии Динкины. Сдуру. А она там – с мамой. Он-то ведь помнил её сухопарой цаплей. А она после родов — ничего, формами обросла. У мачо зенки загорелись. Вытянул из меня её телефон. Сперва всё невинно: втроём в макдональдс, в аквапарк, концерт Спивакова. А потом — суп с котом да нора с кротом. Я поняла, что натворила, только когда она сказала, что скоро отсюда съедет.

 

С другой стороны… мне кажется, тут какой-то рок. Не так, так иначе. Он — крест её, который ей нести. Насколько её хватит — бог весть.

 

А ты… ты был, как бы это сказать, — как мальчик при ней. Да так оно и было. Я ведь заметила: она и смотрела на тебя с ласковой такой улыбкой. Она на сколько лет тебя старше? На два. А по сути — на двадцать два. Ты хоть знаешь, что когда дочке стукнуло пять месяцев… Не знаешь. Да и откуда ж.

 

В общем, к этому времени она осталась без копейки. С работы её выперли, когда она была на шестом месяце. Времена были простые тогда, несентиментальные. Какое-то время — жили. А потом — хана. Мама у неё дама своеобразная, в прошлом — жена большого «бобра», когда бобёр богу душу отдал — всё его оплакивала. О работе и думать не хотела. Профессиональная вдова. Дебелая красотка, белорыбица! (Голос на миг спёкся от ненависти).

 

У Лильки тогда все из рук валилось. Пробовала надомницей — либо платят гроши, либо вообще не платят. Вот так, в наглую, не платят и всё.

 

В общем — полное пике. Как будто замкнуло что-то в жизни. За квартиру платить нечем, жратву купить не на что, лекарство маменьке — не на что.

 

Тут объявился этот бугор. Депутат, фирмач, бывший инструктор обкома.

 

Позвонил. Знаю, говорит ваши проблемы. У меня тоже есть проблемы. Но — другие. Порешаем наши проблемы сообща?

 

Та обалдела, не поймёт ни черта. Он напрямик. Мол, супруга моя — женщина с причудами в сексуальном плане. А тут и вовсе укатила в Словакию на несколько месяцев. Сомнительных связей я стараюсь избегать. О вас слышал самое хорошее. Я сниму комнату и мы иногда… Ну а вас не обижу, мол…

 

Ну поначалу-то Лилька его послала. Тихо, но внятно. Но он — мужчина с понятием. На скорый успех не рассчитывал. Решил подождать, пока Лильку дожмёт, и скромно так — визитку в почтовый ящик.

 

Ну и дожало её.

 

В общем, папик снимал квартирку неподалёку от её дома, там они встречались три раза в неделю. Деньги он ей перечислял на счёт. Сколько не знаю, но — хватало. И дочке и маменьке, истеричной иждивенке. Мамаша ведь пенсии не получала, потому как никогда нигде не работала.

 

Папик! Ты б видел! Пятидесяти не было, а морда — как у дохлого крота. Пять месяцев! За пять месяцев — два аборта. Нормально? Эти пять месяцев с растленной мокроносой тварью, эти два аборта выскоблили её душу, как тыкву! Она в сущности и мачо-то своего не любит. Просто он был до него, а остальные (кстати, раз два и обчёлся) — после. В том числе и ты, мальчик мой.

 

Через пять месяцев она нашла работу, пристроила Динку в ясли и они расстались. Вроде, всё, точка, страничка перевёрнута. А не тут-то было.

 

Объявилась супруга того крота. Уж хрен знает, чем она занималась в этой Словакии. Говорят, снималась в рекламных роликах. Хотя, ей если и рекламировать, то зубные протезы. Кто-то её обо всем проинформировал, даже, говорят, с фотографиями, и случилась с ней истерика, как у восьмиклассницы, поймавшей триппер от учителя физкультуры.

 

Припёрлась кротиха к Лильке на работу и подняла крик, называла проблядью и шантажисткой. На следующий день Лильку уволили. Хотя шеф тогдашний всеми силами её выгораживал. Уволили, кстати, по звонку того крота. Он даже в суд на неё подавать хотел. Шеф, правда, потом снова взял на полставки. Платил полставки, а вкалывать заставлял на полторы. Хвост этот проклятый за ней везде тянулся, даже досюда дотянулся… Кто дотянул? Ты как-то странно спросил, мой мальчик…Ну давай ещё по разу и всё…»

 

Луиза все наливала эту болтанку, удушливо пряную и чертовски крепкую. Говорила что-то ещё — почему-то уже про её мать и про своего отца, про то, как его хоронили… зимой. В какой-то момент голос её стал высоким и пронзительно злым. А дальше — полный провал.

 

«У-у, да ты спишь совсем…»