Заря туманной Юности-3
Дальнейшее же представляло собою длинную череду тускло освещённых коридоров и комнат с запахом недавнего ремонта. Мне задавали простые и в общем разумные вопросы, я отвечал, они то кивали, то недоверчиво качали бесцветными головами. Потом я надолго оказался в длинном, полутемном коридоре с болезненно мигающими люминесцентными лампами. Бог знает, сколько времени я там провёл, терзаемый тупым отчаяньем, наверное, часа два, не меньше. Я начал было думать, что про меня все забыли, и как раз в этот момент распахнулась казавшаяся необитаемой дверь напротив, вышел какой-то долговязый человек, сел неподалеку, опасливо косясь на меня. Судя по тому, как он часто шмыгал носом, нервически поводил тыльной стороной ладони по нижней части лица и потом пристально рассматривал её на свет, ему пришлось много хуже, чем мне… А затем меня снова вызвали, снова задавали подобные же вопросы. А потом – еще разок, и опять точно то же. Я резонно понимал, что в моем положении следует воспринимать происходящее не как идиотский сумбур, а как нечто разумное, содержащее в себе некий смысл. В конце концов, мне сообщили, что задержан я за нахождение в общественном месте в состоянии алкогольного опьянения средней степени, и что поскольку антиобщественных поступков за мной на данный момент не числится, уголовное дело против меня возбуждаться, скорее всего, не будет, но поскольку проверить все равно нужно, то суточки придётся провести в отделении…
И вновь был коридор, и всхлипывающий сосед, сообщивший мне шёпотом, что всех ментов он в грот мотал, что у него племяш участковый, который, если захочет, всем этим козлам яйца оторвёт. Спросил покровительственно, на чем я залетел. Я вкратце пересказал, поскольку не знал, чем занять себя в течение предстоящих суточек. Выслушав, сосед заключил, что меня, одно из двух, или с минуты на минуту отпустят на волю, как жаворонка, или припаяют какую-нибудь туфту и передадут в прокуратуру. Последнее, порадовал он меня, запросто возможно, потому что таких чайников, как я, для этого как раз и берут. Напоследок, однако, успокоил, что, по-любому, срока мне большого не выйдет…
После этого меня перепоручили какой-то коротконогой, деве с птичьим личиком и в погонах младшего сержанта милиции. До того она сидела в сторонке, искоса поглядывая на меня то с презрением, то с брезгливым сочувствием. Дева кивнула и как-то по-особенному цыкнула уголком рта, что должно было означать: следуй за мной и много не говори. Мы прошли коридор, поднялись на два этажа, зашли в какой-то долгий, полутемный тупик. Все это время она шла, не торопясь и не оборачиваясь, уверенная, что я с незыблемой покорностью иду следом. Она, путаясь с ключами, отворила комнату, зажгла свет и все тем же цыком велела мне зайти. Комната напоминала маленький зал ожидания. Жёлтые стулья вдоль стен, какое-то странное окошко в соседнюю комнату, какой-то неопределённо-назидательный плакат на стене и стойкий запах чего-то чужого и решительно нежилого.
– Ну и что дальше? – поинтересовался я, силясь говорить голосом уверенного в себе, респектабельного человека, убеждённого, что все это забавное недоразумение вскорости и легко разрешится к обоюдному удовольствию… Получилось, однако жалко и неубедительно.
– Что, что, – фыркнула она. – А увидишь.
И тон её не обещал хорошего.
Ждать, правда, долго не пришлось. Не успел я опуститься на один из жёлтых стульев, как дверь распахнулась настежь, явив рослого, широкоплечего и совершенно рыжего человека. Был он весь сугубо штатский, в домашней клетчатой рубахе с закатанными рукавами. Он даже что-то жевал, словно вот только что сидел с шутками-прибаутками за домашним столом и заскочил, меж стаканчиками домашней наливочки уладить тут кой-чего…
– Благодарю, Людочка! – сказал он сочным баском.
– Я не Людочка, Марина меня зовут, – тоненько заблеяла дева, но клетчатый бесцеремонно выдавил её в коридор и прикрыл дверь.
– Лейтенант Перфильев, – сказал он повернувшись ко мне с широкой улыбкой хлебосольного дядюшки.
Затем закурил и небрежно бросил пачку каких-то, помнится, дорогих сигарет прямо передо мной.
– Спасибо, я не хочу, – ответил я со скромным достоинством.
– Чего это? – удивился он. – Чего не хочешь?
– Курить не хочу.
– А я тебе не предлагаю! – вдруг захохотал лейтенант. – Это если я всем таким, как ты, буду курить предлагать…
Он недоговорил, видимо, не в силах представить, какой это был бы ужас. Зато смеялся долго, даже в два приёма. Успокоившись, он принялся расхаживать по комнате, напевая какой-то мотивчик, причём, повторяя всякий раз одно единственное слово. Прислушавшись, я с удивлением понял, что это слово – не что иное, как моя фамилия.
– Ну что, ненаглядный? – Он наконец сел напротив, верхом на стул, сложив на его спинке большие, мясистые руки с рыжими, курчавыми волосиками. – Как дальше будем жить?
– Да как жили, так и будем, – ответил я, через силу улыбнувшись, ибо постановка вопроса не предполагала конкретного ответа.
– Э, нет, – лейтенант Перфильев с сожалением покачал головой. – Так уже не получится. Не получится уже так, ненаглядный.
– Нет, а что а такое сделал-то?! – восстал я. – Ничего я такого не сделал. У нас был банкет. По случаю юбилея товарища Квасцова. Потом я ушёл. Потом я встретил родственника. Дальнего. Но родственника. Нет, он мне в самом деле родственник, я не знаю, с чего он… Ну хотите, я выясню, кем он мне приходится? Позвоню, если можно, домой, мне все и скажут. Ведь проверить недолго! Давайте я…
– Да не нужно никуда звонить, ненаглядный. Я и так знаю, кто он и кем тебе приходится.
– Ну так что же тогда?...
– Да ничего в общем-то. Как бы это тебе объяснить. – Он глянул на меня весело и радостно своими васильковыми глазами. – Просто случается иногда в жизни такое: вот ты живёшь себе, думаешь, что все у тебя как бы в порядке, что все ты знаешь на десять ходов вперёд, что человек, это звучит гордо, что жизнь даётся только один раз и прожить её нужно путём. И вдруг – р-раз! – лбом в стенку. И ты видишь, что ни хрена ты не знаешь, дела у тебя крайне паршивые, и звучишь ты не гордо, а совсем дерьмово звучишь. За один момент. Что случилось? А ничего, вроде бы, не случилось. Никого не ограбил, не убил, не украл ничего. Может, просто оказался в неподходящее время в неподходящем месте и произнёс нечто неподходящее. И вот тут-то выяснится, что чистых людей на свете нету, и что если начать копать, то у любого выкопается такой гадюшник, что черту тошно станет. Ты вот своего родственника спроси, он не даст соврать. Ведь преступлений, ненаглядный, в философском плане нет. Есть стечение обстоятельств. Расклад. Тройка – семёрка – дама пик! Для кого-то пустой набор карт, для кого-то конец всему. Смотря как повернуть.
– А кто повернёт-то? Господь бог?
– Зачем так высоко. Вполне смертные товарищи.
– Ладно. А причём тут я?
– Как причём? На банкете бузу учинил? Учинил. В подъезде дебоширил? Дебоширил. После чего в нетрезвом виде по городу ходил. Ходил. После чего продолжал пьянство в котельной, объекте городской инфраструктуры? Натурально, продолжал. После чего приставал на троллейбусной остановке к беззащитной девушке? Увы. И получится, что сын интеллигентных родителей…
– И насколько все это тянет? – поинтересовался я с ужасающей деловитостью.
– Ну… При неблагоприятном стечении обстоятельств, года полтора спокойно можно получить, ненаглядный. Так что ты не улыбайся.
– Чего ж мне не улыбаться? Улыбка – это флаг корабля. Полтора года – не срок, если вдуматься. Что это в сравнении с вечностью? Тьфу! Раньше сядешь – раньше выйдешь. А на носу у нас шестидесятая годовщина нашей революции. Без амнистии не обойдётся. Так что – на свободу с чистой совестью.
– Под блатного работаешь? – Лейтенант Перфильев глянул на меня с отеческой строгостью. – Дурак ты, парень, нашёл с чем шутить. Вообще, раздухарился ты что-то, ненаглядный.
– Прошу покорнейше прощения. А можно вопрос?
– Задавай.
– А товарищ лейтенант. А можно вам сейчас меня домой отпустить? Без всяких троек-семёрок? А? Я ведь не говорю, что я хороший. Я говорю, что я плохой, но – исправлюсь. Во мне ведь и хорошее начало тоже есть.
– Домой? – Он вдруг расхохотался. – Так вот прямо и домой? Исправишься? Ни черта ты, похоже, не понял, ненаглядный…
– Да я понял. Я сразу все понял. Только ведь такие вещи сразу не решаются, с бухты-барахты…
– Не решаются, говоришь? – собеседник мой глянул на часы и покачал головой. – Ну ступай, ненаглядный, подумай. Иди и больше не греши.
– Что, прямо… – я даже привстал на стуле. – Прямо вот идти?!
– Не прямо, – он снисходительно улыбнулся, – пропуск выпишут.
***
Обратный путь был короток и прям. Еще на лестнице я ощутил будоражащий запах улицы, и не было в тот момент ничего чудесней и желанней, чем этот промозглый, мглистый холод.
Внизу моего провожатого вдруг окликнули. Приглядевшись, я увидел своего недавнего коридорного собеседника.
– Дык, Павел Игнатьич, – сказал он, почтительно вытянувшись, – со мной-то когда уже? Или …
– Завтра, – провожатый мой сочно улыбнулся. – Завтра придёшь. Туда, на Володарского.
– А документы какие-нибудь брать, Павел Игнатьич? Я – в смысле…
– Брать, ненаглядный. Все, какие есть брать. И пузырёк с анализом мочи.
– Дык, а пузырёк-то на фига, простите?
– Для музея трудовой славы, ненаглядный. – Лейтенант Перфильев вновь расхохотался, довольный собою. – Будешь, ненаглядный, увековечен…
* * *
Домой, в смысле, общагу, идти резона уже не было. Часы показывали половину седьмого, через какие-то полтора часа мне надлежало влиться в мощное лоно трудового коллектива. Весь кошмар прошедших вечера и ночи стойко уравновешивался тем, что я, как ни говори, на воле, что никакой туфты мне не впаяли. Улыбчивый призрак лейтенанта Перфильева вновь обратился в вонючий дымок и скрылся на неопределённо долгое время во глубине замшелого сосуда. В какой-то момент выйдя из задумчивости, я обнаружил себя аккурат напротив котельной. Ну той самой. Однако без труда подавил в себе вялый соблазн зайти и выяснить отношения. Обитатель котельной был мне решительно неинтересен, и столь же неинтересны были его страсти и помыслы. Хотя в сущности, мы с ним родственники. Я смутно понимал, что на полутёмных обочинах бытия мне еще придётся столкнуться с его сонно-пристальным взглядом, выслушать очередную истерично лживую исповедь и потом очумело выкарабкиваться, раздирая ладони, на свет из всякого рода котелен и маленьких, похожих на залы ожидания, комнатушек в тупиках. Но логика рассвета, пусть гнилого и сумеречного, позволяла не думать обо всем этом. По разнице очков я должен был быть счастливым, да я и был им, в сущности, ежели не считать столь же гнилого и сумеречного состояния души и тела. Я брёл по мглистым, оторопелым со сна улицам и размышлял с неторопливостью человека не только не вникшего в суть того, что случилось, но и не слишком стремящегося в эту самую суть вникнуть.
И то, что показалось выходом, выглядело тогда столь смехотворно, что об этом размышлять-то не стоило. Но поскольку размышлять было не о чем, я и размышлял…
* * *
На рабочем столе я обнаружил свой шарф, оставленный вчера у юбиляра. Шарф был аккуратно свернут в тугой кокон, этакий трофей, возвращенный великодушным победителем, ибо ничто так не подчеркивает сладость победы, как беспардонная милость к побежденному. Венцом, очевидно, должно было стать незлобивое братание, мол, кто старое помянет…, после которого все то, что произошло вечером, представало бы уже как некий обряд, давно ожидавшийся ритуал.
Я вежливо, как случайный посетитель, присел на краешек стула и написал заявление. Написал на особом бланке, ловко похищенном со стола секретарши Нины. Написал быстро, ибо каждое слово было многажды выверено и обдумано.
* * *
Начальник цеха имел странное прозвище Бамбуковый дед. Он и впрямь был тощ, долговяз, жёлт, жилист и крепок, как бамбук. Голос у него был скрипучий, взгляд недобрый и насмешливый. Говорят, изрядно пил. Пьяным его никто не видел, но именно это, почему-то, было свидетельством тому, что пил он изрядно.
В обычное время прорваться к нему было невероятно трудно, посему я пожаловал, дождавшись обеденного перерыва. Я вошел в его кабинет, деликатно стукнув в незакрытую дверь. Секретарша Нина, высокая, бледная, измученная половыми проблемами дама, пропустила меня неопределенным, томным жестом, не отрывая от уха элегантно прижатую плечиком телефонную трубку.
– А, герой-любовник! – Бамбуковый дед поднял на меня тусклые, глаза. – Зачем пожаловали? Вообще-то обед, чтоб вы знали…
Я загадочно пожал плечами и положил ему на стол заявление. Бамбуковый дед читал долго, с изматывающей обстоятельностью.
– Ты перепил что ли вчерась? – участливо спросил он.
– Никак нет, – вежливо улыбнулся я.
– Короче. Ты молодой специалист? Молодой. На три года? На три. Отработал сколько? Год с небольшим. Вопросы есть еще? Вопросов нет. В таком случае позвольте вам выйти вон.
– У меня…есть причина, – брякнул я с многозначительностью идиота.
– Любопытно будет узнать, – поинтересовался Бамбуковый дед.
– Это… долго рассказывать.
– Значит – нет причины. Когда причина есть, её можно объяснить в двух словах.
– Не всегда, – брякнул я невпопад.
Бамбуковый дед в ответ официально улыбнулся, давая понять, что от философских дискуссий уклоняется.
– Я… В общем, такое дело… Я в милицию попал.
– Браво. Только это не есть причина. Если бы все, кто попадал в милицию, немедленно увольнялись, в нашем втором механическом, милейший, давно стояла бы мертвая тишина. Ни единого бы мужика не осталось. Включая меня. Это между нами. Хотя…расскажи что ли. Только в двух словах. Да ты садись.
И я, так и не сев на предложенный стул, бодро и сжато, не упуская, однако, ничего, рассказал ему все – и про банкет с юбиляром, и про подъезд с передовыми рабочими, и про котельную с родственником, и про остановку с Ладушкой. Когда я добрался до лейтенанта Перфильева, на тумбочке, заурчал кипятильник. Бамбуковый дед вскочил, сыпанул в клокочущую стеклянную колбу заварки и широко вывалил на стол горсть глинобитных баранок.
– Угощайтесь. Не очень обильно, но для человека, которому недавно светила баланда, сойдёт. Так что у нас там дальше? Дальнейшее банально. Полагаю, исключение из комсомола. Трудовой коллектив тебя, кажется, недолюбливает. Интересно, почему? Только не говори, что они все – тупое стадо, а ты – дитя добра и света. М-да. Будет большое собрание, на котором тебя будут обсуждать. Будет, родной, и обсуждать будут долго и вдумчиво! Потому что общество – есть толпа индивидов, объединенных навязчивой идеей, что от него что-то зависит. А когда людям кажется, что от них что-то зависит, они становятся на диво многословными и вдумчивыми. В конце концов тебя возьмут на поруки. Тебе известно, что есть поруки? Это такие жилистые, потные руки, которые ты будешь ощущать на своем загривке долго и весомо. Обществу нужна искупительная жертва. Это не так уж и трудно, скоро привыкнешь. Опала возвышает душу. И ты предстанешь опытным, возмужавшим, помудревшим. Если не сопьешься и...
– Вы это на своем опыте знаете? – спросил я с неожиданно прорвавшейся наружу усталой злобой.
– Ай-яй! Какой противный, злой мальчик! – покачал головой Бамбуковый дед без всякой, однако, обиды.
Затем он вдруг повернулся к телефону, немного посидел в задумчивости, после чего подмигнул непонятно кому и неторопливо зажурчал телефонным диском.
– Алло! Юрьпалыч! Привет, родной. Как ты, вообще? ...Спасибо, тоже ничего. Слушай, у меня как бы дело к тебе. Да и не дело даже, так, хреновинка. Сейчас к тебе подойдет паренек один. Мой. Ему уволиться надо. Пооперативней, без мудоты всякой. А то ведь у вас привяжутся, то не так, это не так. Правда, есть одна загвоздка. Ерундовая, в сущности. Он – молодой специалист... Года полтора... А я, дорогой, без тебя знаю, что не положено. Не знал бы, не звонил... Уж прямо и нельзя!.. Ай, какие вы правильные! Ай, как вы законы любите соблюдать!.. Слушай, Юрьпалыч, я тебя часто прошу? Нет, ты скажи, я тебя часто... Да, приспичило!!! Я кричу? Это ты кричишь, Юрьпалыч... Так... Так... Вот! Это по-нашему! А то – инструкции-менструкции! Да не лезу я в бутылку, с чего ты взял! Было б из-за чего. Кстати, о бутылке!
Тут он откинулся в кресле и самодовольно воткнул спичку между желтыми бамбуковыми зубами. Однако тут же спохватился, глянул на меня исподлобья и прошипел, прикрыв ладонью трубку.
– Иди давай к зампокадрам. Он все скажет.
– С-спасибо вам. Огромное... , – я хотел произнести нечто проникновенное с теплотой и дрожью в голосе, но едва не поперло так жалостно и фальшиво, что я решил оборвать фразу, не начав.
– Валяй! – он махнул рукой, просипел на прощание.
– Да это я не тебе, – продолжал ворковать он в трубку, уже позабыв о моем существовании...
***
Дальнейшее случилось с быстротою сказочной. Многочасовая, даже многодневная гонка волшебно уместилась в полчаса, и на обходном листе уже значилась лишь одна инстанция – бюро пропусков. И все.
Я деревянными шагами воротился к бывшему своему столу, с радостным изумлением осознавая, что уж не имею к нему более ни какого касательства. Вошла Диана и я был поражен её полной неразличимостью в этом мире. Она даже рельефно из него не выделилась, а лишь обозначилась туманно во глубине. Она, кажется, звонила по городскому, косясь в мою сторону с любопытством и опаской, я же, право, готов был вторично возлюбить её за то прекрасное, свободное, воздушное равнодушие, которое я к ней наконец испытал.
И вот, в этот самый момент, весь окружающий мирок стал стремительно распадаться, отслаиваться кусками, выталкивать меня из своих вязких недр прочь в бесприютно холодную пустоту, именуемую свободой. И тогда всё это спёкшееся сонмище, которое я так долго презирал за нахрапистый коллективный эгоизм, мстительно отказывал а праве на индивидуальность, человечность, чистоту помыслов, стало разжижаться, проявились, как на молочном бельме фотобумаги человеческие черты.
Легко понять того, с кем более не связан. Ну, например за то, что через пару дней здесь явятся на свет ростки травы забвенья…
А через пару месяцев меня, поди, и вовсе забудут. Я отойду, исчезну, и как бы перестану существовать. Они-то меня забудут, а я-то уж, верно, никогда, никогда… И много лет спустя, сквозь заросли этой самой травы забвенья, густой, в человеческий рост, с мясистыми стеблями и бледными, вампирическими ночными соцветьями, будут проступать неловко застывшие их силуэты, как многорукие статуи в сказочных, затопленных джунглями городах. И я буду вспоминать их, не понимая зачем, путая имена и события, буду непонятно для чего вглядываться в их лица, слабо подсвеченные неверными сполохами зари туманной юности. Потому, наверное, что воротить, повторить нельзя не только прекрасное, но и самое что ни на есть скверное мгновенье...
И еще долго, наверное, будет тревожить некая странная, необъяснимая мечта: а хорошо бы хоть на несколько мгновений пройтись, к примеру, невидимым по этим замусоренным лабиринтам, по грохочущим этим катакомбам, взглянуть с отстранённым умилением на всех этих михалычей и николаичей. Вот и все. Впрочем, нет. В самом конце сентиментального сего путешествия влететь бы сквознячком в галдящую келью диспетчерского бюро, взглянуть бы с замиранием сердца, просто взглянуть, ну еще, может быть, вдохнуть этот запах, провести, упиваясь невидимостью, лишь кончиком бестелесного указательного пальца от краешков волос до конца глубокого треугольного выреза белой в синий горошек блузы. Потому что, боже мой…
«Ты оглох совсем? – сказал некто, уже малоразличимый, – третий раз тебе говорю. Толик Мельников тебя разыскивал. Просил позвонить. Да не сейчас, чудик. Сейчас обед у них. После позвонишь…»
Я кивнул, послушно вывел на календарном листке:
ТОЛИК
МЕЛЬНИКОВ
ПОЗВОНИТЬ
ПОСЛЕ ОБЕДА.
После чего встал, задвинул стул, торопливо, ни на кого не глядя, оделся и вышел. И был таков.
