Заря туманной юности-2
* * *
Далее – странный, размытый провал памяти. Какой-то момент я помню отчётливо: когда вдруг обнаружил, что куртку свою, несмотря на промозглую снежную хлябь, почему-то по-прежнему держу в руках. Причём, находился я в тот момент в каком-то совершенно неузнаваемом месте, настолько неузнаваемом, что показалось оно мне совершенно необитаемым, дома походили на наспех сработанные декорации, а люди казались такими же, как я, по нелепой случайности занесёнными сюда статистами.
А потом я обнаружил себя сидящим в странном помещении, какого-то явно хозяйственного назначения, за колченогим столиком, в руках у меня – наполовину съеденный кусок плавленого сыра с островками недочищенной фольги, а напротив – некое странное существо, безбровое, безгубое, с оттопыренными ветвистыми ушами… Вообще, какой-то ирреальный, бутафорский мир, бледно-серые стены, аляповато расцвеченные журнальными вырезками, колышущиеся тени…
* * *
– Ну и? – сказал он мне, старательно и как-то уж очень мокро и липко заплёвывая окурок.
Я промолчал, ибо не знал, к чему относится это самое «ну и». Собеседник мой нетерпеливо шевельнулся.
– Чего молчишь, говори, раз начал. Этим все и кончилось?
– Что – кончилось?
– Ну все. То, что ты рассказал.
– А что я рассказал?
– Ты не помнишь что ли? Нормально. А говоришь, не пьяный. Ну и ладно, дело твоё. Так ты, значит, так меня и не узнал.
– Не узнал, – я резко мотнул головой и отстранился. – С чего мне вас узнавать.
– И то верно, с чего. – Он засмеялся дурным, лающим смехом. – Узнают людей хороших, нужных, полезных во всех отношениях.
– Мы с вами встречались?
Странно, именно этот смех, вымученный, утробный, мне как будто что-то напомнил. Что-то как будто…
– Ну! – кричит странный собеседник, аж привстав от азарта. – Еще раз! Поднатужим извилинки.
И верно. Словно застрявшая было поначалу монетка в таксофоне провалилась наконец вниз, и – долгожданные гудочки, гудочки…
* * *
В сущности, мы с ним родственники. Правда, столь дальние, что я и не силился вспомнить, кем он приходится. Нечто многоюродное.
Помню его лицо в детстве – вздёрнутый треугольный нос, и под ним столь же треугольная верхняя губа, она клином наползала на нижнюю, создавая постоянную, нелепую полуулыбку. Глаза и волосы – одного и того же пыльно-серого цвета, он словно обсыпан каким-то серым порошком.
Хорошо помню нашу первую встречу. Мне было тогда лет восемь, я пришёл из школы и еще в прихожей окунулся в волну сильного чужого запаха. Не то прогорклое, не то прокисшее, но именно чужое и невообразимо скучное. «Мам, это кто к нам пришёл?» – «Видишь ли…», – начала было мама, но не успела. «Так это твой сын?! – перебил её резкий, насморочный голос. – Большой какой. А где твоё «здравствуйте»? Или тебя в школе этому не учили?» – «Здравствуйте», – пробормотал я, потрясённо разглядывая незнакомую тётю. Тётя напоминала долго пролежавшую в чулане, выцветшую и отсыревшую вещь. Она потрепала меня по щеке холодной, клеёнчатой ладонью. «Вы пока поиграйте. А мы поболтаем». С этими словами она быстро увела маму на кухню, а я остался с низкорослым, сурово насупленным мальчиком. Он мне сразу не понравился. Ни книжки, ни аквариум, ни даже игрушечный телеграф не произвели на него никакого впечатления. Он и не глянул на них, а все не сводил с меня пристального, шарящего взгляда. Он словно заранее меня вычислил, и был уже непоколебимо убеждён в полном своём превосходстве.
В конце концов, я тоже потерял к нему интерес, исчерпал заряд гостеприимства и с подчёркнутым равнодушием отвернулся от гостя. Сгущающееся молчание развеяла просунувшаяся в дверь голова его матушки. «Познакомились? – сурово спросила она и, не дождавшись ответа, кивнула: – Одевайся, сынок, поехали уже» Голос у неё был уж вовсе герметично насморочный, а глаза – подслеповато красные...
Следующая встреча не заставила себя ждать. Это случилось летом, то есть в самое неподходящее для этого время. Лето я проводил у бабушки в пригородном посёлке, это было время, ради которого стоило жить. Свобода была безграничной, ибо ограничивалась разумно и незаметно. «Он поживёт с вами немного, ладно?» – виноватой скороговоркой выпалила мама. «Кто?» – спросил я, с тоской угадывая, о ком идет речь. «Он тебе понравится, – сказала мама упрямо, хоть и неуверенно и тут же добавила проверенное: – Так надо!»
Первая же встреча началась с холодного узнавания, перешла в неохотное сближение и завершилась молчаливо сопящей дракой, после которой стало ясно, что миру меж нами не бывать. Драться он всегда начинал первым, с расчётливо-жестокого пинка по колену после которого сразу пускал в дело весь возможный арсенал.
На улице ему удалось расположить к себе всех поселковых мальчишек. Дело в том, что у него был настоящий танкистский шлем, который он порой давал поносить избранным. Мне оставалось молча презирать его, а заодно и себя, потому что мне до изнеможения хотелось самому напялить на голову этот проклятый шлем. Однажды я сделал это в его отсутствие, и долго, с мужественным лицом красовался перед зеркалом, пока, наконец, не наткнулся в зеркале на его издевательски ухмылявшуюся физиономию. Это была его победа, и он упивался ею долго и со вкусом. Единственным вознаграждением за то злополучное лето было то, что чёртов шлем наконец пропал, его просто отобрали пацаны постарше.
Потом мы виделись редко. Точнее вообще не виделись, зато он меня преследовал своими приветами. Он их передавал через самых разных людей, круг наших общих знакомых расширялся стремительно и, как мне казалось, целенаправленно. «Кстати, кем он тебе приходится», – неизменно спрашивали меня после очередного привета. «Да так, седьмая вода на киселе. Никем, в общем-то, не приходится…»
Хотя, в сущности, мы с ним родственники.
* * *
– Вот и вспомнил! – победно воскликнул он. Я уж думал, не вспомнишь. – Ну скажи, разве не чудо? А?
Я пожал плечами, ибо не знал, что и ответить.
– В чужом городе! – продолжал ликовать он. – Черт знает, где. На темной улице! А? Я-то сперва глазам не поверил, клянусь. Быть такого не может, думаю! Ты, кстати, какими судьбами здесь?
– Да так, – я развёл руками, – долго рассказывать.
– Вот-вот. И я тоже – так. И тоже – долго рассказывать. Жизнь, она, знаешь, не туда закинет. Меня она, братан, куда только не забрасывала. Ну, однако, по этому поводу надо – сам знаешь.
Он радостно кивнул на стол, на котором угрюмо возвышалась тупорылая ёмкость с темной сивушной патокой.
– Я не буду, извини, – пробубнил я, с тоской думая, что просто так от него не отделаться.
Однако он настаивать не стал.
– Никогда никого не уговариваю. Правило у меня такое.
Он налил себе полстакана и, конвульсивно давясь, выпил.
– Ну параша, ё-моё! Так ты мне так и не сказал, что ты тут делаешь? Работаешь? Здесь? Нормально. И я тоже работаю. Где? А прямо здесь, в кочегарке.
– Так здесь – кочегарка?
– А ты думал? Академия наук? Нет, братан, и кочегары мы, и плотники. И сожалений горьких нет. Ты-то где трудишься, в академии?
– Нет, – глуповато хохотнул я и произнёс трудновыговариваемую аббревиатуру.
– Понято, – кивнул он, – в ящике. Крепишь оборону страны. Что так хило? С твоими-то связями.
– Да уж какие связи…
– Не скромничай. Люблю скромность, но не люблю, когда скромничают. А? Хорошо сказано?
– Ну, однако, – я поднялся, прижал руки к груди с широкой протокольной улыбкой. – Пора, как говорится, и честь…
– Что так? – скривился родственник. – Академики к академикам, кочегары – к кочегарам?
– Нет, – я решил не оправдываться. – Просто пора. Поздно уже.
– Да погоди ты. Скоро Ладка придёт.
– Что еще за Ладка?
– Не Ладка! – голос родственника вдруг стал чеканно строгим, а затем – до тошноты тёплым и задушевным. – Лада – это моя девушка. Она… Ну ты сам увидишь.
– Ну вот, видишь, – говорю я осторожно, – девушка придёт. Зачем мне вам мешать. – И тут же лицемерно добавил: – А вообще – хорошо бы нам как-нибудь встретиться…
Родственник намеревался что-то ответить, но не успел. В дверь по-хозяйски громко постучали, родственник суетливо подскочил на месте и просиял: Ладка!
Опоздал.
* * *
Явление нового действующего лица.
Лада, девушка моего родственника. Похожа на юного, едва оперившегося птеродактиля. Одета в пёстрый балахон, напоминающий пижаму. От её гордого и независимого вида веет такой смертной тоской, что желание немедленно покинуть их общество становится непереносимым.
– Лада! – ликующе запел родственник. – Ладушка. Где были? У бабушки. Что ели? Кашку. Что пили?…
– Кто еще тут? – глаза Лады брезгливо прищурились. – Опять кого-то привёл?
– Это не кто-то! – Лицо родственника стало глупо загадочным. – Это буквально мой родственник.
– Родственник! Таких родственников…
– Ладушка, не надо так. Ему сегодня тяжело, его поддержать надо, а ты…
– Тебя самого поддержать надо. За обе руки. Квасишь пятый день.
– Ладушка, не о том говорим. Вы ведь не знакомы? – Он церемонно вскочил, его тут же сильно качнуло в сторону. И тут же начал с пьяной косноязычной изощрённостью представлять нас друг другу, Ладушка неодушевлённой улыбалась и что-то бормотала сквозь зубы.
А через некоторое время родственник уже царит за столом, с павианьим проворством откупоривая какие-то самоплодящиеся бутылки и со снисходительной уверенностью ведя нить разговора, хотя разговора-то, собственно, никакого и нет. Не клеится разговор, не схватывается, растекается жидкою кашицей, пристаёт к пальцам, а не клеится. Говорит он один, причём безостановочно, никто его не слушает, потому что и понять его в, сущности, почти невозможно.
– …Человек так устроен по натуре: не-ту-прав-ды! Скажешь, есть? Ага. А ты видал? Видал?! Ты вообще молчи, что ты видал! Тьфу! А я как свои пять пальцев, понял?.. И не надо мне мозги пихать, я школу с отличием кончил, мне предлагали… та-кое! У-у! А я им говорю – из-ви-ни-те! У меня вот так – из-ви-ни-те! Я, знаешь, трепачей не люблю. Я скромность люблю. Вот ты скромный, и ты скромная. Вот я вас и люблю. Я вот с вами сижу, мне хорошо. А трепачей – их давить надо, суки такие! Я друзей, заметь, никогда не закладывал. Я так и сказал: из-ви-ни-те! А ты чего улыбаешься? Погоди, я что-то смешное сказал? Ну да, я забыл, ты ведь образованный, ты умный, ты ведь надежды подавал. Я-то вот не подавал, потому мне не положено умно говорить, это только тебе положено. И так вот улыбаться, когда какая-то обезьяна необразованная… Кстати, а как в смысле надежд? Ты и сейчас их подаёшь, или уж надоело? Тяжело, небось, надежды-то подавать. Подаёшь их, понимаешь, подаёшь, а они на хер никому не нужны. А ты все равно подавай, может, кто подберёт. А пока не подобрали, ты и будешь ходить в задрипанной куртёнке по рублю на вырост. И по мозгам получать будешь от быдла, как сегодня. А ничего страшного, я тоже получил недавно, сильно получил, не халтурно, как ты. И тоже за бабу. Да не за Ладку, помилуй бог. Кто за такую драться станет. Я извиняюсь, я в широком смысле… Ангелина её звать. Муж у неё – вот такая морда, а кулаки вдвое больше морды. Он нас и застукал у неё на даче. А потом за волоса меня, да и об стол, об стол. Вот тебе и Ангелина. Маркиза ангелов. На этой маркизе, между нами, весь трудовой коллектив побывал. Штука, однако, в том, что коллектив-то весь, а об стол-то мордой меня одного. Это вот, интересно, почему так? Ведь Ангелину эту я, в сущности, глубоко презирал. У меня другие идеалы. У меня вон Лада есть, как гений чистой красоты. А с Ангелиной я всего раз, по глупости да несдержанности, поехал на дачу, и как раз тут припёрся её битюг, и я со всеми идеалами ползал раком по столу, сопли размазывал. А Ангелина, вообрази, смеется. У самой рожа расквашена, бельишко порвато, а смеется! Почему? Так смешно же! Я бы сам смеялся, если б кто-нибудь – без штанов и раком по столу. И спрашивается: на хрена мне такая самодеятельность на заре туманной юности? Главное ведь, всегда так: что ни затею, что ни придумаю, всегда кончается ржачкой, хохмой позорной. Так вот, почему так? Ладно, положим, я необразованный жлоб. Так ведь есть и хуже меня, и, представь, пожалуйста, немало! Или уж нет? Ну и что ты все таращишься да улыбаешься! Вот скажи, есть люди хуже меня?
– По-моему, должны быть, – ответил я после некоторого молчания. – И даже наверняка.
– Что привязался к человеку, – подала умиротворяющий голос Лада. – Не нравится он тебе, так и пусть идет. Душу мотать зачем?
– Я, прошу заметить, никого жить не учу, – произнёс родственник каким-то нутряным, отлежавшимся голосом. – Ник-кого! Но уж и меня попрошу также жить-не-учить!
Набухала ссора. Через минуту другую меня уже перестали замечать, истеричный шёпот перешёл на надрывные выкрики, и уж самое было время сослаться на то, что, мол, третий тут лишний, да и улизнуть, но я опять не успел. Лада вдруг вскочила на ноги и с какой-то вычурно-бессмысленной матерной фразой выскочила прочь и захлопнула дверь.
* * *
– Ну все, – сказал я ему наконец. – Хорошего – понемногу. Позвольте теперь уже откланяться. Потому как…
– Верни её, а? – вдруг простонал родственник задушенным голосом. – Она тебя послушает. Тебя одного, может быть, послушает.
– Помилуйте, да как же я верну-с? Да хоть бы и вернул, – я не мог отказать себе в маленьком удовольствии потешиться, – что вы, милостивый государь, станете с нею делать?
Он и впрямь был пьян тем дрянным, гнилым хмелем давно и безостановочно пьющего человека.
– Верни, а? – он вдруг глянул на меня с надрывной преданностью, глаза его напоминали разжиженный студень. За этим взглядом неминуемо должен был последовать такой припадок слезливой истерики, что устоять было невозможно.
– Ладно. Так даже лучше. – Я поднялся с явным облегчением. – Попробую привести. Приведу – и все на этом. И хорошо бы нам больше никогда не видеться, а?
– Точно, – сказал он, странно осклабившись, – не приведи бог…
* * *
Очутившись на улице, я как-то очень быстро пришёл в себя. Вечер как бы распался надвое – банкет и кочегарка, две равно абсурдные, бессмысленные половинки. Я словно оступился, запнулся обо что-то, скатился со знакомой дороги в какую-то смрадную, хлипкую обочину, и теперь надо, скользя, марая ладони и колени, выбираться наверх, где тоже, конечно, не сахар, но хоть по крайней мере дорога…
Я уже почти позабыл о торжественном обете воротить любой ценой строптивую подругу моего родственника, да и самого его начал подзабывать, со всеми его злополучными, грязными жизненными провалами, тоскливой обречённостью, и припадочным лицедейством, из коих и состояла, судя по всему, его нынешняя жизнь. Да и забыл бы, если бы на троллейбусной остановке, на которую меня вынесло само по себе, я не увидел зябко нахохленную фигуру Лады. Тогда я решил: попробую один раз, не более. Во-первых, не моё это дело. Во-вторых, и родственник мой, поди, уж забыл о своём желании вернуть всенепременно даму сердца.
– Лада, – сказал я ей с обстоятельностью пожилого учителя, – я просил бы вас вернуться. Я для вас чужой человек, но мне кажется…
Я запнулся, ибо не знал, что именно мне кажется. В ответ она вздрогнула, словно от неожиданности, хотя давно уже приметила меня на остановке, и столь же театрально отпрянула в сторону.
– Что?! Что вы от меня хотите?
– Да ничего я от вас не хочу, – я уже пожалел, что начал.
– Не хотите, так отойдите, что вы пристаёте!
– Я к вам не пристаю, не кричите вы, бога ради.
– Убирайтесь отсюда, я вам сказала, а то я буду кричать!
Она, собственно, уже кричала, причём, в полный голос, куда уж полнее. На нас уже с интересом поглядывали две дамы с мощной статью бывалых шпалоукладчиц.
Я махнул рукой и отошёл в сторону. Демонстративная остервенелость подруги моего родственника показалось со стороны даже забавной и умилительной.
– А зря вы, ей богу, к нему не идёте, – сказал я, – вы так чудно подходите друг другу.
Сказал и решил не обращать внимания на ответный негодующий вопль, ибо сверкнули уже в промозглой мгле радужные искры приближающегося троллейбуса, который должен был покончить наконец со всей этой тягостной белибердой, и застоявшийся народ уже ликующе всколыхнулся на остановке, отряхивая зонтики и устало предвкушая спёртое тепло троллейбусного чрева… И вот как раз в этот момент нечто плотное, уверенное, бесцеремонно властное подошло откуда-то сбоку, цепко и решительно взяло меня за локоть.
– Ну и что тут? Что за базар?
Странно, но я искренне удивился тогда, увидев милиционера. Хотя удивительно было бы, если бы он не возник, ибо строптивая подруга моего родственника голосила так пронзительно и отчаянно, что впору было объявлять воздушную тревогу.
Милиционер был столь массивен, что, казалось, представлял собою не нечто целое, а совокупность сразу нескольких плотных и мускулистых организмов. Мой небогатый жизненный опыт подсказывал, что мускулистой силе, к тому же увенчанной жезлом власти, противопоставить можно либо своевременно быстрые ноги, либо, на худой конец, длинный, изворотливый язык. Оставалось последнее.
– Да нет никакого базара, о чем вы! Я не знаю, отчего расстроенная гражданка так сильно кричит. Я лично стою, жду троллейбуса. Ай, да вон же он и идет, так что мне, как бы пора…
По угрюмому недоверию во взоре милиционера, я понял, что на этот троллейбус мне уж точно не сесть.
– Привязался, чёртова пьянь! – подала триумфальный голос Лада. – Спасу уже нет. – Она призывно, ища поддержки, глянула на двух шпалоукладчиц.
– Уж и спасу тебе нет! – скривилась Первая шпалоукладчица. – Прямо уж нет. На тебя, глупая, в первый раз мужик, небось, глянул, тебе бы радоваться, а ты мента зовёшь. Может, последний раз и глянул.
– Ты, чума, хоть глянь в зеркальце-то на себя, – кивая, подала голос Вторая шпалоукладчица. – От тебя бежать надо, сто вёрст без оглядки.
Троллейбус меж тем распахнул двери. И нежданные спасительницы мои столь же нежданно исчезли в его тускло мерцающем нутре. Туда же, смерив меня украдкой победно ликующим взглядом, занырнула Лада.
* * *
– Ну, что скажешь? – сказал наконец после изматывающей паузы милиционер.
– А что сказать? Дура натуральная. Сами же видели, – ответил я, тщетно силясь сыграть на мужской солидарности.
– Положим, дура, – согласился милиционер. – Так ведь дурой быть закон не запрещает. А привязываться на улице – запрещает. А ты привязывался. А?
– Не привязывался я к ней, – страдальчески взвыл я и принялся сбивчиво пересказывать историю встречи с родственником, явления и ухода Лады, с отвращением сознавая сколь нелепой и ненатуральной наверняка выглядит вся эта совершенно правдивая, в сущности, история.
А между тем, из темноты туманной еще один возник милиционер. Был взор его суров и неподвижен. Да и неодобрителен весьма.
– Родственник? – хохотнул он. – Да мы все родственники. Кем он тебе? Брат? Сват?
– Не знаю, – признался я. – Наверное, брат… Двоюродный…
– И где он сейчас, брат? Далеко, отсюда не видать?
– Почему не видать? – воодушевился я. – Вполне видать. Вон там, в котельной. Кочегар он. Хотите, проверьте.
– А мы и проверим, – кивнул второй милиционер.
– Да пускай себе идет, – брезгливо скривился Первый милиционер, – возиться еще с ним. Дождь вон опять пошёл.
– Проверим только, – оперся Второй. – Не люблю, когда врут. А он – врёт, ну вот по глазам вижу, врёт и все.
Я вновь затосковал, ибо опасался, что родственник мой запросто мог находиться в неконтактной стадии.
* * *
Все, однако, вышло иначе.
В котельной было все ладненько прибрано, даже, как будто, подметено. Даже, как будто исчез куда-то этот жалкий, несвежий дух, почти осязаемо клубившийся в её недрах. И даже родственник мой был, как будто, изрядно подтрезвевший, а неусыпная бдительность на посту была как бы его главным жизненным стержнем. Завидев милиционеров, он весь наполнился неподдельным ликованием, и непонятно, что удерживало его от того, чтобы вытянуться в басовую струночку и доложить, как положено, по всей форме, что, мол, за время моего дежурства никаких происшествий не случилось, да и какие, помилуйте, могут быть происшествия, когда, как говорится, мир наш полон радостных чудес, и вообще…
– Да ты сядь, – нахмурившись, кивнул Первый милиционер, – ты скажи-ка мне: ты вот этого парня знаешь? Только без звездежа.
Родственник мой глянул на меня с тяжелой, девственной пристальностью. Он, казалось, изучил каждую складочку моей одежды, казалось, заново прошел весь свой нелегкий жизненный путь, силясь вспомнить, мог ли он встретить на этом самом пути этого субъекта.
– Вы знаете, нет, – он горестно и целомудренно покачал головой. – У меня, слава богу, память хорошая. Буквально, впервые вижу. А что он натворил-то, если не секрет?
– Да ничего он не натворил, – поморщился Первый милиционер.
– Ничего особенного, – подхватил Второй. – Просто врать не надо. Не врал бы, все было б в порядке. Сказал, что ты его родственник.
– Ну уж нет! – Родственник мой благодушно засмеялся. – Это чересчур. Нет у меня в этом городе родственников, и быть не может. Вы ж сами знаете.
– Знаю, знаю, – скривился Первый милиционер.
– Вы уж с ним разберитесь, – вдруг проявил человеческое участие родственник. – Может, он ничего страшного и не совершил. Отпустите тогда. В смысле, если не совершил, конечно. Ну оступился человек, чего не случится на заре туманной юности.
– Ладно, тебя не спросили, – вдруг вышел из себя Первый милиционер. – Такие советчики – в дерьме по плечики. Место знай, шестёрка!
Родственник мой весело засмеялся шутке, не сводя с меня простодушного взгляда, будто приглашая и меня повеселиться вместе со всеми. И вообще, мир показался в этот миг радостным и весёлым, полным смешных сюрпризов и дружеских приколов.
– Ну что, парень, пошли уже разбираться, – как-то даже участливо сказал Первый милиционер.
Я кивнул, продолжая рассматривать происходящее как забавный, хотя несколько затянувшийся розыгрыш.
– Ладно, слушай, – кивнул я родственнику, – кончай дурить.
Хотя осознал уже, что никто, собственно, и не думает дурить, что все происходящее абсолютно реально и до идиотизма серьезно.
– Нет, ты извини, парень, – сказал он мне с проникновенно сочувственной улыбкой, – рад бы тебе помочь, да не знаю, чем. Ну не знаю я тебя, хоть убей. А уж родственник… Ну скажи тогда, – он вдруг как-то особенно прищурился, словно силясь разглядеть получше, – скажи, как меня зовут? Ну вот я родственник, а зовут-то как меня, а?
И тут я понял, что не имею об этом никакого понятия. Наверное, когда-то имел. Но давно забыл. Как-то, кажется на «р»…
Хотя, в сущности, мы с ним родственники…
