Валахийская центурия

Так посадить же его повыше, чтобы и смрад до него не доставал.

Влад Третий Цепеш

 

 

 

 

 

На свет явилось страшное дитя,

на улице Кузнечной, в мрачном крае.

Таких в те времена охотно крали

владельцы балаганов и кунсткамер.

Такие дети - запросто едят

святых людей огромными кусками.

Такие не горюют и не плачут.

В его глазах вскипал подземный яд,

когда он после трапезы на пальчик

 

 

 

 

 

наматывал свой локон, что смолой

невольно опалял глаза прислуги.

Впоследствии, наследники присудят

делам его неслыханную славу.

Он мог, при жизни взять - и размолоть

полтысячи за раз! Какая слабость

скрываться под плащом ночного кроя.

В четыре, он выкрикивал: о, плоть!

ты так же, как и демон, жаждешь крови.

 

 

 

 

 

И кровь лилась! И вымученный дождь,

не мог сдержать безумств и приношений

к худым ногам. Отметины на шее -

свидетельство тому, что он простил их.

К тринадцати, он брал столовый нож,

и поражал неверных иль постылых,

со зверским безрассудством, что нелепо.

Для каждого правителя, чья ночь

довольно коротка - лукавый лепит

 

 

 

 

 

кровавый лик, что меряет слепой

иль вусмерть обезумевший правитель:

"Неужто, Влад, ты силился привить им

тотальную покорность и ущербность?"

Пока святые харкали слюдой,

ты бил врага, размалывая в щебень

три части света: север, юг и запад.

Да, кровь, что не разбавлена слюной

имеет цену большую, чем злато.

 

 

 

 

 

У турок ты украл большую казнь -

сажая на' кол грешных и безвинных.

Показывая, в общем-то, вблизи им

беззубую старуху в чёрном платье.

Насилуя древнейшую из каст,

ты не страшился самой горькой платы,

и слыл в миру невеждою и хамом.

Что правда, не скупясь при этом класть

большую дань в угоду местных храмов.

 

 

 

 

 

Ты жёг бродяг, крича народу: "Суд

у нас и справедлив, и очень ярок!

Я не убийца! Нет. По сути, я-то -

единственный, кто силится спасти нас.

Вся болтовня - не больше, чем абсурд.

Средь нас враги. А значит нужен стимул

для истребленья, в маленькие сроки.

Пусть, комары болезненно сосут,

но вскоре мы из оных выжмем соки.

 

 

 

 

 

Я не устану резать и кромсать

чужую рать, покуда не издохнет.

Я не нарушил клятв. Святую догму

я также чту, как чтёт моя держава,

чья, безусловно, тёмная краса -

склоняет нас к такой кровавой жатве,

что до сих пор не снилась и в кошмарах.

Все наши слёзы - тёплая роса.

Любые стены блекнут и крошатся".

 

 

 

 

 

Тебя страшился маленький народ.

Турецкий плен взрастил в тебе коварство.

Мечи ковались. Могут ли коваться

преступность и желание к убийству?

Тебя лукавый выдвинул на роль

мерзавца, в теле коего клубились

сосалщики сомнения и дури.

Ты так стремился вытянуть свой род

из рабских лап, что все другие думы

 

 

 

 

 

стирались или комкались.

В мозгах

кипела злость и ненависть к турецким

войскам, их предводителю: "Тут не с кем

распить большой кувшин их тёплой крови.

Во мне не что иное, как тоска.

Я знаю, что один. Я знаю, кроме

меня никто не сможет их ужалить.

Их трупы будут демоны таскать.

На всех найдутся колья. Что ж, южане,

 

 

 

 

 

я буду вам противится пока

все жилы не усохнут в сильном теле.

Теперь моя среда - большая темень.

Я чувствую в ней нужную подмогу.

Их армия не так-то и плоха,

но все они, впоследствии, подохнут.

Июль мной назван - "месяцем просчетов".

Султан, на деле, - мерзкая блоха,

которую мне надобно прищелкнуть".

 

 

 

 

 

Закатывая часто при горой,

в запале ты замучивал придворных.

Ты не терпел гордыни и притворства,

но сам страдал их свойствами так сильно,

что злился на себя. Тяжелый рот

невольно каменел, терял тактильность.

Так выглядел нелепо и ужасно

правитель, что не смог перебороть

тяжелую болезнь кровавой жажды.