Пунктир

[феерический трагифарс]

 

… пошёл среди пыли и падших вещей, и трепетавших полотен,

направляясь в ту сторону, где, судя по голосам,

стояли существа, подобные ему.

 

В. Набоков

 

Пролог

 

…А было все-таки что-то в этой Елене Погорельцевой. Вроде, росту высокого, а походка еле слышная. Волосы на затылке в кокон собраны, как у старой девы. И за столом сидела ссутулившись, в разговорах не участвовала. Да и что взять, родня в деревне, в городе комнату снимала на отшибе.

 

Ну, правда, ещё — умненькая такая, читала, видно, много. С Красным дипломом. Хотя таким, как она, умненькими только и быть. У них ум существует, как чужая вещь, оставленная на хранение. В жизни не пригождается.

 

И приключилась же с этой Погорельцевой история, о которой по сей день, как ни странно, помнят, хотя давно уж нет ни отдела, ни завода, да и много чего нет. А как встречаются порой люди, так за разговорами непременно помянут ту самую Погорельцеву.

 

Случилось это году в восемьдесят седьмом. Завод достроил тогда профилакторий «Волжанка» на высоком волжском берегу. И состоялся наконец давно обещанный выезд всем отделом с цеховыми службами в этот вожделенный профилакторий. Обставлено это было как субботник, что придавало выезду некий шарм. Тем более, что приходилось все это действо на Старый Новый год. Однако главный шарм был в том, что выезд был с ночёвкой. А выезжать было негласно уговорено по-свойски, без всяких жён-мужей.

 

Так вот, ещё в автобусе, люди обратили внимание, что Погорельцева — какая-то… НЕ ТАКАЯ. И джинсы в обтяжечку (главное, обтянуть-то, как оказалось, было что) и раскрас туманно-сиреневый, и улыбка не её, не виноватая, а какая-то агрессивная. Или сняла. И анекдотов она знает кучу, и костёр зажгла, несмотря на сырость, одна, с единой спички, как сигаретку раскурила. (Кстати, и сигаретку, к общему удивлению, выкурила. И на гитаре она, оказывается, играет. Песенку спела. Романс. «Я ехала домой...»

 

Да все бы ладно. Но ведь она глаз положила тогда. На кого, главное! На Валеру Сомова! Сомов. Его уж лет в двадцать пять величали не иначе как Валерием Сергеевичем. причём, даже старшие по возрасту и по должности. Сероглазый блондин с аккуратными усиками, обаятельной, улыбкой, с красивым голосом. Он даже заикался едва заметно, но в том опять же был свой шарм. В общем, от одного голоса бабы дурели, как мартовские зайцы. Однако слыл он устойчивым семьянином с красивой женой и подающим надежды сыном.

 

Пока кушали шашлык, пили профкомовское пиво, всё было в норме. Правда, подсела незаметно Погорельцева к Сомову. И что-то там меж ними начало образовываться. Сомов даже будто жевать перестал. А она кокон свой распушила, глазищи выкатила и говорит что-то втихую нараспев. И, вообразите, показалось вдруг всем, на краткий миг, что Погорельцева эта чертовски привлекательна, да настолько, что все прочие дамы выглядят какими-то обобщёнными. Просто наваждение. А уж когда далеко под вечер коллектив перешёл на благоприобретённую водочку, парочка вообще исчезла.

 

Вздох облегчения общество исторгло лишь тогда, когда наутро Валерий Сергеевич свежий благоухающий вышел из своего номера. И сразу все встало на места: ничего такого не случилось, просто Погорельцева перебрала чуток, ну и вообразила себе НЕВЕСТЬ ЧТО.

 

А Погорельцева? Во-первых, она просто исчезла. То есть, не было её поутру нигде и все тут. Все встревожились, все-таки член коллектива, какая-никакая. А Валерий Сергеевич более других. Потому как выходило так, что он за неё ответственность несёт. Хоть понимали, с чего это товарищу Сомову отвечать за выходки какой-то сумасбродки. Уж такой человек, вообразите. Вскоре она, однако, заявилась, с морозцу да с лыжами. К сестре, видите ли, в деревню ходила. И, главное, первым делом, Валерию Сергеевичу кивнула с улыбочкой. Тот промолчал, лишь едва заметно головой покачал. Она, однако, заметила.

 

Утром, в понедельник, вышла Погорельцева на работу, как ни в чем не бывало. А на неё уже в проходной вахтёрши пялились. Она ничего не объясняла, не рассказывала. Никому. И Сомову, хоть тот и смотрел на неё без осуждения, даже с мягким сочувствием, с долей раскаяния что ли. Ну в смысле, если б он с самого начала поставил её на место, ничего не случилось бы.

 

А потом-то каких только подробностей не выплыло. Кто-то, вроде слышал, как она плакала навзрыд возле его, Сомова, двери, стучала, выкрикивала что-то. И что отправилась она ни к какой не сестре, а БОГ ЗНАЕТ КУДА! Вы понимаете?! Но, к чести сказать о товарище Сомове, он в этих пересудах не участвовал. Сама Погорельцева нечего не отрицала, будто и не о ней речь.

 

И вот только все решили забыть и простить, Погорельцева возьми и уволься. Просто взяла и написала — по собственному желанию. Правда, секретарша говорила, что её в самом конце дня вызвал шеф.

 

Уж что там было, в директорском кабинете, про то никто не знал, пока секретарша Белла не сообщила шепотком подруге по страшному секрету.

 

Феликс Олегович, человечек с хворым рыбьим лицом сидел, упершись глазами в заваленный бумагами стол, и бог весть сколько просидел бы, хмыкая и шевеля бумагами, пока Погорельцева сама деликатно не кашлянула в кулачок. Сразу после этого Феликс Олегович заговорил, словно завёлся, глядя в никуда пустыми глазами. Заговорил ровно, без пауз:

 

я понимаю конечно но и вы поймите здесь коллектив и я обязан нести ответственность так сказать за всех и за каждого да вообразите за каждого вы поймите Елена Васильевна мы тут взрослые люди, совершеннолетние да но в коллективе складывается некоторым образом нездоровая ситуация сами чувствуете надо определиться у всех бывают проблемы в личном так сказать плане но существуют рамки так ведь черт знает что начнётся если каждый ну вы понимаете мы вас Елена Васильевна ценим как специалиста у нас у многих семьи но вот вы умная женщина а показываете себя как бы это выразиться поточнее неустойчивым неустойчивой ну в общем не совсем отвечающим адекватно я даже не знаю…

 

И вот тут тишайшая Погорельцева стоящая по обыкновению с немного опущенной головой, вдруг вскинула подбородок и глянула на него из-под косой чёлки с ослепительно синей и яростной насмешливостью:

 

 Да что же это вы как всё усложняете, Феликс Олегович  неустойчивый, неустойчивым, адекватно. Скажите просто  бляdью.

 

Затем расхохоталась, развернулась и пошла на выход.

 

У бедного Феликса вид был такой, будто в него из ружья выстрелили…

 

А она вернулась, вещички в пакет упаковала и на выход. Вещичек-то на полпакета и набралось. А ведь время тогда уже начиналось смятенное, за работу, как за парашют держались. «Всем до свидания», — так и сказала. Спокойно, без вызова. И ушла. Хотя нет. Возле стола Сомова остановилась, глянула на него по-особому, кивнула, улыбнулась, легко так, все, мол, в порядке. И вышла. И проводил её Валерий Сомов все тою же доброй, всепрощающей улыбкой. Только Светлана Ефимовна Черняк, старший технолог, неожиданно порозовела (давление у неё) и быстро, на цыпочках убежала в коридор, пальчики к вискам приложив. А Валерий Сергеевич…

 

Впрочем, это — так, к слову.

 

***

 

Зима, настоящая зима, наступила в тот год поздно, к середине января. Как раз под Старый Новый год. Снег словно не валил с небес, а плодился сам по себе в роящихся, тяжеловесных клубах, и от стылого безветрия густым пластом висел над землёй.

 

Валерий Сергеевич шёл с вечеринки. И шёл на другую вечеринку. Так получилось. Он приехал в город, в котором когда-то родился и жил, приехал на вечеринку, устроенную какими-то бывшими знакомцами. Вечеринка была, как водится, шумной, пьяной и скучной. А затем был звонок. Некто Анциферов, давно забытый одноклассник, сообщил ему, что где-то там, в пригородном коттедже намечается некая грандиозная оргия. Так и сказал — «оргия. Адресок такой: посёлок Лёвушкино, это полчаса на автобусе. Там коттеджный посёлочек. Атлантида! Чудо-остров Чунга-Чанга! Адрес — Цветочная, одиннадцать. Как подойдёшь к дому, позвони мне по этому телефону. Только обязательно. Там такая штучка… Ну приедешь, поймёшь, заранее рассказывать не буду. Короче, позвони непременно. Валерий Сергеевич хотел поинтересоваться, а чей, собственно этот дом в Атлантиде, но Анциферов уже повесил трубку.

 

***

 

Он шёл, лелея в себе остатки разгорячённого хмеля, с сожалением поминая туго упакованную, декольтированную шатенку, которая, что бы ей ни говорили, отвечала неизменно глуповатым «оу-йес» с горловым хохотком, и с которой он, вроде бы уже обо всем договорился. Но она с обидной внезапностью исчезла без следа. Однако мы не станем сожалеть об этой мимолётной, потере, ибо сколько ещё будет этих широкобёдрых шатенок с бессмысленными словечками и пустыми глазами. Нам ещё не так много лет, мы, благодаренье богу, здоровы и свободны. Сейчас — на автовокзал. Ждать пригородного автобуса придётся с полчаса, но их можно скоротать в полуподвальной кофейне «Бонвиван» за чашечкой кофе с коньяком. Коньяка там не подают, но серебряная фляжка с готической монограммой у него всегда с собой.

 

Валерий Сергеевич миновал сквер с волнообразными скамейками и мерцающими ларьками, мимо подвальной пиццерии, клубящейся жиром и специями, поднялся по горбатой улице, миновал колоннаду университета.

 

Далее — снова спуск, столь же крутой, но к тому же ещё и опасно гололёдистый. Мимо него с визгом и гиканьем промчалась ватага молодёжи, студентов, наверное. Раскорячившись, съезжали они вниз по черным ледяным промоинам, валясь друг на друга и весело матерясь.

 

***

 

В кармане пальто застрекотал телефон. Путаясь среди ключей и перчаток, он вытянул его приливающееся, дрыгающееся тельце, однако вскинуть к уху не успел: внезапная вспышка света ошпарила его слева и тотчас тяжёлый удар в бок подкинул вверх, бросил на мгновение на какой-то льдистый, гулкий металл и тотчас откинул назад. Не успев ничего понять, Валерий Сергеевич хотел подняться, но когтистая боль в боку мешала. Он заглотнул воздуха, перевалился набок, выплюнул разбухший солёный сгусток и, опершись на локти, вновь решил подняться на ноги. Рядом зароился встревоженный галдёж, кто-то склонился над ним, сбросил для чего-то шапку. «Эй, как вы?»

 

Валерий Сергеевич кивнул, вновь сплюнул, произнёс бестолковое «я сейчас», и вновь вознамерился подняться. «Давайте я помогу», — не унималось лицо. Голос был тихий, сдавленный от скрытого раздражения и страха. Лицо рябое, с курчавыми бакенбардами и большим носом и припухлыми прожилками под глазами. Валерий Сергеевич отрицательно замотал головой, превозмогая внезапно выбухшую боль в затылке. Ему не желалось ничьей помощи. Он был уверен, что боль с минуты на минуту отпустит, он поднимется и пойдёт дальше.

 

«Скорую надо! — продолжали гомонить какие-то голоса. — С ума посходили. Гонит, как наскипидаренные!»... «Да нет же, вы поймите, он сам…» — «Что он сам! А то я не видала! Шёл, как положено, на зелёный свет, и тут вы на полной скорости из-за поворота! Скорую ему надо. И милицию. Проходу уже нет от этих иномарок!» — «Да причём тут…»

 

— Я сам, — пробубнил Валерий Сергеевич и, закатывая глаза от боли, поднялся на ноги. Ноги качнулись, но удержали. Осталось дойти до автовокзала, до той душной, сладко прокуренной кофейни. Главное — уйти сейчас от этого настырного скопища и, в первую очередь, — от этого рыхлого, носатого лица, которое встревожено вглядывается в него и что лопочет, лопочет. Сейчас мы встанем и эта рожа исчезнет, как бред. Не исчезла. Жёсткие, властные руки взяли его за локоть, с предупредительностью и непреклонностью.

 

— Так, товарищи, давайте создавать ажиотажа не будем? Пострадавшего я сам сейчас лично отвезу в больницу, и чем скорее это сделаю, тем будет для него же лучше. Ему нужны не митинг, не социальная справедливость, а простая медицинская помощь. Вы пошумите и по домам разойдётесь, а ему дальше жить. — Голос был властен и предупредителен. — Лучше помогите товарищу.

 

И впрямь чья-то мягкая рука взяла его за другой локоть и повела к стоящему наискосок к тротуару малиновому «Мерседесу».

 

— Погодите, — Валерий Сергеевич пытался как-то вмешаться в общий гвалт и сутолоку. — Не нужно в больницу, и в милицию не нужно. К чёртовой матери! Мне нужно на вокзал. То есть, на автовокзал. Понимаете?

 

Почему-то та кофейня показалась ему ещё более желанной, чем родная обитель. Там в кофейне, вспомнил он, продавались такие маленькие сигарки. В жизни не курил сигар, а с кофе можно было бы попробовать, так, малыми затяжками. Он выдернул руку, но боль в боку остановила его.

 

— На вокзал! Конечно, на вокзал! — громогласно сказал курчавый с судорожной гримасой верёвочного паяца.

 

У самой двери в Валерию Сергеевичу прорвалась заряженная старушка.

 

— Вот моя визитка. Костычева Октябрина Фёдоровна. Завуч школы номер девять. Я все помню, как все было, номер машины, меня им не запугать. Вот моя визитка! — она судорожно сунула ему в руку тёплый кусок мятой картонки. — Там все телефоны. Им нас не запугать, в конце концов!...

 

***

 

— Ерунда-то какая получилась! Ай-яй! — Курчавый сидел, втянув голову в плечи, словно в ожидании нагоняя.

 

— Давайте на автовокзал, — перебил его Валерий Сергеевич, — Вот всё, что мне от вас надо.

 

— Оно мигом, — запел курчавый, — А куда едем?

 

— В Лёвушкино. Там…

 

— В Лёвушкино?! — Курчавый встрепенулся и глянул на него радостно и просветлённо. — Так я ж, любезный, как раз в Лёвушкино-то и еду. Живу я там натурально. Вот ведь везуха! Куда вам там, в Лёвушкино?

 

— Улица Цветочная, — ответил Валерий Сергеевич, дом одиннадцать.

 

— Дом одиннадцать, дом одиннадцать, — вновь защебетал Курчавый, — кто у нас в том теремочке, как говорится… Ба, да это ж Ларичев

 

— Ларичев? — Валерий Сергеевич вздрогнул и огляделся по сторонам. — Как вы сказали?

 

— Ну Ларичев. Константин Станиславович. Гендиректор фирмы «Воплощение». Так вы к нему? — Курчавый весь подобрался. — А позвольте полюбопытствовать, кем вы ему приходитесь? Если не секрет…

 

Кем мы ему приходимся. Да уж приходимся кое-кем…

 

***

 

КОСТЯ ЛАРИЧЕВ.

 

…Глаза у него были круглые и жёлтые, как солдатские пуговицы. Обыкновение неотрывно и не мигая смотреть прямо в глаза, манера шумно дышать ртом делали его малоприятным в общении. Он в ту пору мало говорил, больше слушал, причём с таким тяжеловесным вниманием, что непонятно было, слышит он тебя или нет. Дураком не слыл, но относились к нему настороженно.

 

Их судьбы пересеклись давно. Вначале он оказался в компании одноклассников Валерия Сергеевича. Он с редкой регулярностью появлялся на всех их сборищах, произносил изнурительно долгие тосты, нахраписто и безуспешно ухаживал за дамами, обижался по пустякам и демонстративно шумно уходил. Затем после долгого перерыва переместился компанию его сослуживцев. Он уже переменился: приосанился и располнел, изъяснялся в зависимости от ситуации: то невпопад сыпал модными цитатами, то ни с того ни с сего переходил на бессмысленный мат.

 

Потом они не виделись лет семь. Грянули иные времена. Завод, в котором Валерий Сергеевич работал на солидной должности замначальника отдела автоматизированной системы управления, отдал богу душу. Пошла череда мытарств: случайные заработки, жалкие, безответные объявления, работа на каких-то смурных ублюдков, прочая дрянь. Казавшаяся отлаженной система связей и знакомств рухнула, будто из неё вышибли какие-то важные звенья.

 

В семье стало скверно. Жена его Эльвира из воркующей, куколки-неваляшки обернулась в средоточие желчи и раздражения. В доме плодился реестр друзей и знакомых, у которых все было по-людски, то есть, которые имели загородные дома, хорошие машины, которые отдыхают на Мальте и имеют все те законные прелести земного существования, которых они — она и пятнадцатилетний сын Олежек — лишены. причём исключительно по причине его, Валерия Сергеевича, глупости, лености и комплексам. Вечера заполнялись сперва саркастическими вопросами, затем хлопаньем дверей и придушенным плачем, после чего следовало насморочное: «оставь меня, я устала»…

 

И вдруг все это кончилось. Да ещё так счастливо и радостно, как в святочном рассказе. Долгие и унизительные поиски однажды привели к номеру телефона, по которому можно позвонить … И когда вконец отчаявшийся Валерий Сергеевич позвонил, кляня себя, по этому телефону, голос, низкий, севший, долго и равнодушно уточнял: «от кого, говорите?... А. ну понятно… И что вас, простите… Понимаю. Знаете, у нас ведь, как говорится, не церковная лавка… Как вас, простите?... Сомов Валерий Сергеевич? Сомов … Погодите-ка… Стоп, Валерка, ты что ли?! Так что ж ты сразу-то, ё-моё…»

 

Он тотчас узнал голос. По тому же шумному дыханию в трубку, по едва заметному речевому дефекту, когда слова выходят с внутренним прикусом, словно им тесно в глотке. Они условились о встрече, которая случилась в дорогом ресторанчике под названием «Заведение братьевъ Вахрушевыхъ». За блинчиками, икрой и пряной водкой «Китеж» участь Валерия Сергеевича была решена снисходительно и вальяжно. Он получил статус замначальника отдела. «Верить сейчас никому нельзя, сам знаешь, — говорил Ларичев, сочно жуя и облизываясь, поднимая то и дело на него свои выпуклые жестяные глаза. — Чужая душа — потёмки. А когда вокруг свои люди — душа спокойнее. — «Ну да», — кивал Валерий Сергеевич, силясь понять, с каких пор они стали своими…

 

Валерий Сергеевич вышел из заведения, ступая нетвёрдо, не столь от выпитого, сколь от радужно мерцающего грядущего. Его предстоящая зарплата многажды превышала самые дерзкие мечты.

 

Жизнь наладилась. Жена подобрела, сделалась приветливой и ласковой. Даже всегда насупленный, сумрачный Олежек, исправно исполняющий роль трудного подростка, смягчился и стал временами улыбаться и кивать.

 

«Надо бы как-нибудь пригласить Константана Станиславовича в гости. Все-таки ты, мы все ему очень обязаны, — как-то сказала ему супруга, глядя на него с напряжённым выжиданием. — Сможешь?»

 

Валерий Сергеевич кивнул без особой охоты. Сможем, что ж не смочь.

 

Ларичев приглашение принял и в назначенный день (был второпях выдуман какой-то повод) прибыл. Однако не один, а с двадцатилетней девицей Майей из отдела маркетинга. Майечка была полновата, выпукла и трогательно вульгарна. Эльвира запрятала разочарование, была демонстративно радушна, с какими-то замысловатыми прибаутками, умело подыгрывая в тон, подливала крепкий винно-коньячный коктейль. Майечка опьянела, поначалу силилась рассказать длинный анекдот, потом расплакалась и сообщила, что к ней пристаёт отчим, потом стала строить глазки Олежеку. Потом ей стало плохо, после чего Эльвира ласково уложила её на кушетку и укрыла пледом.

 

Дальше вечер пошёл душевней и раскованней. Ларичев к концу отяжелел, зычно нахваливал его, Валерия Сергеевича, хлопал ластообразно по плечу, хищно, не скрывая, косясь на порозовевшую Эльвиру. Вдруг предался воспоминаниям, принимался, хохоча, грозить Валерию Сергеевичу пухлым пальцем, мол, «а помнишь?» И все упорно поминал некую Погорельцеву, о которой Валерий Сергеевич и думать-то забыл. Однако Ларичев с буйволиным упорством возвращался к этой несчастной Погорельцевой, постепенно наливаясь нечленораздельной злобой. Лицо его стало походить на кусок хозяйственного мыла. «Она, кстати, тебя всё забыть не может, — нарочито громко шептал он ему, подмигивая налитым кровью глазом. — Было бы, вроде, кого, а? А помнит, сука». Слова выползали из него, как свиной фарш из мясорубки. Затем, поняв, что сболтнул лишнее, оглушительно расхохотался и принялся, расплёскивая, всем наливать и что-то громогласно произносить.

 

Потом они всей семьёй сажали его и всхлипывающую и извиняющуюся Майечку в такси. Эльвира вела её под руку, что-то успокоительно нашёптывала ушко. Долго и многопудово усаживаясь в такси, Ларичев произнёс расслабленно: «Спасибо. Было чудно. Давно я так… В общем, до встречи. До СКОРОЙ встречи…», глядя почему-то не на него, а на Эльвиру густо смазанным взором.

 

Через месяц впрямь последовало предложение отпраздновать Старый Новый год в его недавно отстроенном загородном доме в Сосновой просеке. Когда-то там строила дачи обкомовская элита, затем пришли иные времена. Трёхэтажный белокаменный дом походил на пузатую башенку в виде шахматной ладьи с узкими окнами и с нарочито неудобной, растопыренной винтовой лестницей. Внизу — зал с кучерявым от лепнины камином, с коврами с муляжным оружием по стенам и внушительно поскрипывающим, блестящим дубовым паркетом. Ларичев водил онемевшее семейство по комнатам...