Пунктир-2
***
После этого-то все и пошло прахом. И буквально в тот же день.
Обратно их отвозил серебристо-чёрный микроавтобус. Валерий Сергеевич разомлевший после утренней бани и пива нёс весёлый вздор, и лишь на половине пути обратил внимание, что никто ему не вторит, никто не отвечает, лишь шофёр одобрительно и улыбчиво кивает. Покосившись на жену, он увидел, что она сидит, нервно сцепив ладони и прикрыв глаза, что бывало верным признаком скандала. Скандала, который не замедлил грянуть, едва они переступили порог дома. Скандала, пред которым меркли все предыдущие, ибо здесь были уже не досада и усталость, здесь была ненависть, едкая, настоявшаяся и глухая ко всему. Скандала мелочно жестокого с перечнем всех его бывших и небывших прегрешений. От уличения в тайном разврате до убийственного клейма: «да ты вообще как мужчина — ноль!» Скандала, в который был целенаправленно и успешно вовлечён их сын Олежек и даже соседи. Скандала, который начавшись, так, кажется, кажется, и не закончился.
Отчаявшись, ошеломлённый Валерий Сергеевич напросился в девятидневную командировку в Москву. Была надежда, что за этот срок всё это наваждение утрясётся. Оно и утряслось.
Встретило его ледяное спокойствие. Жалкие столичные гостинчики были восприняты с равнодушием. И тогда Эльвира с вызывающей улыбкой сказала ему, что им надо расстаться. Без всяких предисловий, холодно и ясно, как луна в морозную ночь. И столь же ясно Валерий Сергеевич понял, что бесполезно говорить, мол, подумай, мол, не все так просто. О нет, господа, все просто, и все думано-передумано. «Уходить —можно. Когда есть, куда. У тебя-то есть?» — «Ну конечно, дорогой, — с тою же задушевностью ответила Эльвира. — Как не быть». Он хотел спросить, куда именно, но стало вдруг ясно, что ни о чем спрашивать не нужно. «Знаю, —ответила Эльвира. — Наконец-то знаю».
Потом был развод, долгий и жестоко театральный. Поначалу Эльвира сказала, что на алименты подавать не станет, что ей вообще от него ничего не надобно, а надобно лишь поскорее освободиться. Однако уже перед самым уходом в новый, благоухающий мир ей понадобились не только алименты, но и раздел жилплощади. Да такой мудрёный, что, их квартиру, кооперативную, оставшуюся от родителей, пришлось продать со всем нажитым барахлом. причём Валерий Сергеевич юридически стерильным образом, получил какие-то дикие двенадцать процентов, коим был, как ни странно, рад, ибо устал от всего этого скопища нелепостей. Тем более, когда представилась возможность получить приличную работу, правда, в другом городе (тем лучше!). Ларичев, когда он подал на увольнение, почему-то удивился. «Жаль, честное слово, жаль, — бубнил он, глядя в упор своими рептильными глазами. — Я думал, сработаемся. Ну так, чисто по-мужски, братан. Чего в жизни не бывает». Валерий Сергеевич воздержался от резкости. Только дверью хлопнул. Крепенько хлопнул: посыпалась извёстка, и секретарша подпрыгнула, как на электрическом стуле. Да, вообразите, и извёстка посыпалась, и бронзовый японский пупсик, что над дверью, набок скосился, будто обделался от страха, а секретарочка оцепенела от ужаса хотя ещё пару минут глядела на него с гадливым любопытством.
Так он и уехал, в этот самый другой город с двумя чемоданами. Вся его восемнадцатилетняя семейная жизнь втиснулась в два чемодана.
Далее была четырёхлетняя борьба за существование. Упёртая, самозабвенная. Он точно мстил непонятно кому, непонятно за что, въедливо отказывал себе в мелочах, демонстративно сторонился компаний, прослыл, нелюдимом, снобом и заносчивым занудой. Нет, он не экономил на пустяках, не копил на чёрный день. Он калёным прутом выжигал в себе мелкие слабости, обидчивость, мнительность, запирал на замок язвительную насмешливость и иронию. Он слепил себе неплохую маску, подвижную и универсальную.
Работал Валерий Сергеевич в солидном журнале главным художником-дизайнером. Главный редактор, седой патлатый еврей, с красными, как у кролика глазами, на совещаниях демонстративно сажал его возле себя, что было явно не по чину, обращался опять же демонстративно на ты, что вызывало тихие протесты обоих его замов. Все видели, что главный готовит себе преемника. Однако в назначенный час шеф взял да и представил ошеломлённому коллективу незнакомого тридцатилетнего одетого мужчину с кисломолочным лицом, с нарочитым пафосом перечислил его достоинства, вплоть до активного участия в сборе макулатуры и сотрудничестве в стенгазете торгового техникума.
Был банкет, с которого Валерий Сергеевич пытался улизнуть, но шеф перехватил его внизу и они вдвоём крепко напились в его кабинете. Шеф запер дверь и посылал матом всех, кто пытался стучаться. «Ты думаешь, Фогельсон — старый жидо́к, два года пихал тебе мозги, а сам готовил тёплое место для задницы своего человечка? Знаю, что думаешь. Подлянка живёт не потому, что мы её хотим, а потому, что она хочет нас. Хочет и имеет. Чтоб с ней сладить, надо научиться с ней жить. Что я мог сделать? Кое-что. Я сказал этому пухлому бизончику, который сейчас гладит под столом ляжки своей будущей секретутке: «Петя, сказал я, если я краем уха услыхаю, что ты его щемишь, я, сукой буду, но сделаю, чтоб ты стал тем, кто реально есть». И знаешь, этот прыщавый поц меня поня́л. Ты пойми: это не надолго, скоро все сменится. Я это чую нюхом. У меня, Сергеич, может, ссохлись мозги, но нюх остался, как в дни кучерявой юности».
Так оно и произошло. Пётр Валерьянович относился к нему почти благоговейно. Впрочем, через полтора года он был тихо снят, ибо уже проходил свидетелем сразу по двум скверным делам, причём свидетелем, настолько плотным, что и сам едва не подсел.
Журнал возглавил Валерий Сергеевич. Он наконец съехал со своей клетушки, которую снимал по дешёвке у пьющей старушенции (метраж три на четыре, люстра со щербатыми плафонами, дурацкий, воняющий мышами ковёр на стене, грибковая рухлядь в шкафу, щелястый пол залитый когда-то какой-то несмываемой дрянью), в сносную двухкомнатную квартирку, которую обставил изящно, однако опять же чисто по-пуритански. В жизни не должно быть ничего лишнего, это он усвоил раз и навсегда, наверное, после тех двух полупустых чемоданов…Ненужное нас губит, так мы решили. Оно размягчает нам мозги, разжижает волю, грузит сознание. Оно делает нас пугливыми обормотами с бегающими глазами и потными пальцами. Не лучше ль быть нищим бродягой, не имеющим ничего, чем жить в доме, заполненным ненужными вещами, в котором витают ненужные мысли, ненужные желания и запах дряни.
Иногда, до него долетали вести о его бывшей семье. Ларичев по-прежнему на подъёме. Подался в политику, кандидат в депутаты Думы от Главной партии страны. Правда, говорят, погуливает. Воспринимал это Валерий Сергеевич без злорадства. Это чужое, зазеркальное. Узнал, кстати, что квартиру их бывшую никто и не думал продавать, ею владеет бывшая его супруга, там сделан евроремонт, и живут имущие постояльцы.
Он даже опубликовал — на целый журнальный разворот — статейку господина Ларичева. Дал указание корректорам сделать из этого косноязычного и жирного речевого студня конфетку. Получился неплохой, скрашенный умело подобранными афоризмами из древних, монолог усталого, мудрого человека. Статейка вышла с иголочки, со строгой, задумчивой фотографией: добрые, усталые глаза на фоне непременных книжных полок (среди книг, он узнал по корешкам, более половины — были книги, приобретённые когда-то, в разные годы, его, Валерия Сергеевича, матерью). В статейке упоминались также любящие жена и взрослый сын, они и на фотографии обозначились в обнимку косым фоном). Ларичев лично звонил отблагодарить за отличный материал, но Валерий Сергеевич попросил секретаршу сообщить, что он на выезде …
Изредка он сходился с женщинами, но они исчезали из его жизни столь же быстро, как появлялись, без раздражения или разочарования, просто исчезали и всё, словно и приходили-то отбыть некую гигиеническую процедуру. Он помнил их, узнавал на улице, раскланивался, ежели они бывали одни, и тотчас вновь забывал, легко и приятно, даже с лёгким сожалением.
[Правда, в самой глухой глубине жила, как вечная затворница, некая забытая душа. Без шансов на забвение. И была фотография. Старая, с повреждёнными краями. Где она, эта самая затворница, окружена безликими, и забытыми черно-белыми существами… Фотография, почти не извлекалась на свет. Только очень редко. Когда накатывало что-то, о чем не принято говорить.]
***
… — Да ни кем не прихожусь. Вечеринка там сегодня. Вот и собрался.
— Вечеринка. Воображаю, — Курчавый сладостно зажмурился. — Ну да, сегодня ж праздник. А отчего один. Без дамы сердца, так сказать?
— Сорвалась дамочка, — Валерий Сергеевич невольно усмехнулся и вспомнил ту шатенку. — С самого крючка.
— Это не беда. Там наверняка найдутся.
Валерий Сергеевич неопределённо пожал плечами.
— Слышь, — Курчавый резко остановил машину. — Не против, если я сейчас по-быстрому заправлюсь? Пара минут.
Не дожидаясь ответа, он выскочил из машины, и побежал куда-то в бок.
***
Так что же так вот и пойдём на вечеринку? С одной стороны — скажи нам ещё вчера, что самолично отправимся в гости к Ларичеву, даже смеяться бы не стал. А сейчас? Даже курьёзно по-своему. А пусть, в конце концов, увидят, что мы, благодаренье богу, живы-здоровы, обуты-одеты. И главное — ни о чем не жалеем. Да-с. Вот только дамочки нет. И ведь как глупо упустил. С той бы шатеночкой сейчас взять да завалиться. Оу йес! Телефон её забыл напрочь, она что-то прошептала скороговоркой. Да и она наверняка забыла. Стоп!… А не она ли часом… Ну тот звонок, из-за которого нас едва машина не переехала?
Валерий Сергеевич торопливо вытащил телефончик из кармана пальто. Ладно ещё телефон не разбил в катаклизме. Один непринятый вызов. В этом городе у нас безымянных абонентов быть не должно. Попробовать разве что? Правда, мы вообще-то имени-то её не знаем. Валерий Сергеевич, решив более не раздумывать, нажал соединение. Пошли гудочки. Кажется ещё не так поздно. Ну бери уже, не томи, шатеночка, круглое коленочко. Ага!
«Алло!» — (голос как будто похож) — Алло, говорите, я вас слушаю.
(Точно, она!).
«Извините за поздний звонок. Вы меня, наверное, не узнали…»
«Отчего же не узнала, — собеседница рассмеялась, да ещё так громко. — Как же нам вас-то, Валерий Сергеевич, да не признать!»
«Э, видите ли. Вы мне, кажется, звонили. Но…»
«Но вы отчего-то не пожелали со мной говорить».
«Да нет, что вы! Просто… Так вышло. Потом объясню».
«Потом? Что значит – потом?»
«Да. Дело в том, что мне нужна ваша помощь. Ну позарез».
«Именно моя? И… что я должна сделать?»
«Просто приехать. Я скажу, куда именно. Приедете?»
«Вопрос категоричный. А далёко ль ехать?»
«Боюсь, что да. В Лёвушкино. Знаете, где это?»
(Пауза. Короткая, но чувствительная).
«Да положим, знаю. Только почему вы решили, что я и есть та самая женщина, коей можно позвонить без проблем поздно вечером и запросто затребовать на какую-то вечеринку? Даже если она — в Лёвушкино».
Слово «Лёвушкино» она почему-то выкрикнула с некоторым надрывом.
«Я ничего не решил, — Валерий Сергеевич отчего-то изобразил обиду, — я просто обратился вам за помощью. Больше не к кому. Нет так нет».
«Ну хорошо, — голос смягчился как будто. — И где вы там находитесь, в этом Лёвушкино»?»
«Улица Цветочная, дом одиннадцать, — торопливо закричал в трубку Валерий Сергеевич. Ему стало чертовски важно, чтобы вот именно эта странная шатенка с тягучим, насмешливым голосом приехала сюда, в этот заснеженный мирок как можно скорее. — Найдёте? Я спрашиваю, найдёте?!»
«Найду. Как не найти. В общем, буду минут через сорок. Темно-синий «Фиат». Не разминёмся».
Валерий Сергеевич хотел выкрикнуть что-то ещё, в чем он, как он будет выглядеть, и что он несказанно благодарен, но связь оборвалась.
И тотчас распахнулась дверца и в кабину грузно влетел Курчавый, обдав его морозцем и снежною пыльцой.
— Так вы, стало быть, с корабля на бал, как говорится. , — сходу затараторил он. Это ж надо какая оказия с вами случилась. И я — виновник. Пусть косвенный. Кстати, какой у нас народ все же участливый. Толпа наберётся, все советы дают, что да как. Вон даже визитки суют, — он небрежно, пальцем отворил окно в кабине. — Душно, вам не кажется. Кстати, вам тоже ведь сунули. Ну визитку. Я там глянул, боковым, так сказать, взглядом. Школа номер девять. Я ведь её заканчивал когда-то. Не покажете, я хоть посмотрю, кто именно. Может, кто с тех ещё блаженной памяти времён?
Валерий Сергеевич пожал плечами и извлёк из кармана помятую карточку.
— Костычева Октябрина Фёдоровна, — щурясь и гримасничая прочёл Курчавый. — Завуч школы номер…
Он разжал пальцы и карточка улетела в полуоткрытое окошечко.
— Ай, как я неуклюже! — громко захохотал Курчавый. — Вот и нет теперь карточки-то. Да и бог с ней, как говорится. На кой она вам. А уж мне тем более.
— Остановите машину, — резко потребовал Валерий Сергеевич.
— Конечно, остановлю, — продолжая смеяться и отирая мизинцем слёзки, кивнул Курчавый. — Тем более, мы уж и приехали. Вот как раз улица Цветочная. А Константин Станиславович — во-он в том доме живёт. Давайте я вас туточки высажу. Пешочком дальше. Бочок не болит?
***
Изгородь из чугунной лепнины с витыми реечками. Изящная калитка с почтовым ящиком изнутри. Снаружи — никелированная продолговатая пластина с убористой каллиграфической надписью «Для писемъ и газеть» с указующими перстами по обе стороны.
Так, теперь ведь, кажется, надо позвонить. Этому Анциферову. Сюрприз какой-то. Валерий Сергеевич неохотно извлёк из кармана. Хотя, нет, мы, пожалуй, погодим звонить, мы ведь ещё до конца не решили. Да и спутницы пока не видать. А то ведь вдруг и не та вовсе. Или приедет какая-нибудь неведомая крокодилица, тоже не исключено. И потом что-то нам не нравится это «позвони непременно…» Да ещё каким-то липким голосом, будто слюнявый леденец за щекой. Почему, собственно, непременно? Я что, какой-то особо важный гость?
Снегопад незаметно прошёл, небо льдисто очистилось. Метель, свернувшись клубком, исчезла меж ребристых снежных дюн. По обеим сторонам шоссе, за чередою домов тянулся лес. Был он редкий, сосны росли свободно и разлаписто, легко сдерживая волнообразные наслоения снега. Валерий Сергеевич подошёл к калитке, нажал на ручку в виде изогнутой змейки с маленькой, изящно открытой пастью. Калитка отворилась легко и бесшумно. Так вот оно, нынешнее жилище господина Ларичева. Погодим покудова заходить. Да и непохоже жилище на место проведения весёлой пирушки. Тишина. Такая, знаете, особенная тишина, какая бывает там, где нет и не может быть людей. Сюрприз, говорите? Стоп, дальше не пойдём. Впрочем…
Он осторожно вошёл во двор. Дворик как дворик, голубые ели рядком, беседка в виде кокошника, некое сооружение из крапчатого камня в виде грота со ступенями вниз. Однако позвольте, а где же обрывки серпантина, конфетти, пробки от шампанского Где витающий приторно сальный шашлычный дымок, без коего немыслима шумная загородная посиделка? Где утоптанный снег, некая шаловливо оброненная рукавичка? Где наконец музыка за окном? Где, черт побери, стойбище разномастных машин во дворе. Не на автобусах же сюда добирались изысканные гости?! Где вообще хоть что-то, что указывало бы, что здесь вообще есть хоть кто-нибудь? Ничего. Лишь унылые цепочки следов. И не поймёшь, туда или обратно, следы бесформенно овальные. Во всем доме лишь одно освещённое окно на втором этаже. Свет тусклый, рассеянный. Он скорее лишь подчёркивает безжизненность. И входная дверь. Незакрытая. Узкая, в полпальца шириною полоса. Заходи, дружочек, тебя ждут. И не пугайся, что за дверцею — мрак. Из мрака явлены, во мрак и канем.
А вот теперь — точно стоп. Спокойно уйдём. От этого чёртова логовища. Уйдём, как уходят люди, которые ненароком ошиблись адресом. Или как человек, который вдруг взял да передумал. Хорошее слово — вдруг. Как скрип спрессованного наста под ногами. Мы передумали. Нам неинтересно знать, кто оставил эти следы-лунки в снегу (вдруг-вдруг), скорее всего не более часа назад, их даже снегом не успело запорошить. Нам не нравятся всякого рода сюрпризы и розыгрыши. И уж тем более не нравится нам попадать в мышеловки. Да-с. Шишел-мышел, взял да вышел. Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. И звонить мы вам не станем, господин Анциферов. Мы не пойдём туда, по ту сторону вкрадчивого зеркального стекла. Мы останемся здесь.
И вдруг застрекотал телефон. Вдруг-вдруг. Во рту стало солоновато. И как-то прохладно и пусто в желудке. Он торопливо выпростал телефон из неподдающихся недр кармана и, не гладя на дисплейчик, нажал кнопку.
«Да! — сипло выдохнул он. — Слушаю!»
«Слушай, — голос был глухой и отрывистый, слова будто не складывались во фразы, а существовали порознь. — Ты ведь ещё не вошёл. Да?»
«Нет, — не вошёл, — с мышьей покорностью ответил Валерий Сергеевич и тотчас спохватился. — Что значит — не вошёл! Кто говорит?»
«Не вошёл. И не входи. Уходи оттуда. Прямо сейчас».
«Послушайте, — Валерий Сергеевич даже взопрел от всего этого. — Что это все значит?! Это что, шутка?!»
«Ну да. Шутка. Только плохая. Неудачная. А теперь — уходи….»
***
Он выглянул на улицу. Никого. Захотелось выскользнуть из этого тёмного лежбища поскорее на улицу освещённую снегом и полной, беззубой луной. Выскользнуть серой, бесплотной невидимкой. Почему нет? Улица просторна и безжизненна, как солончак. Вон там, наискосок через улицу — киоск, квадратный пузырёк, заполненный радужным, светящимся газом. Там, по-рыбьи открывая и закрывая рот, недвижно колышется женщина в армейском бушлате и синем берете. Там, как белье, развешены пёстрые газеты и прочая мишура. Какая ни есть, жизнь, а не дрянная ловушка-мышеловка. Там даже виден человечек, прильнувший к окошечку, и можно, преодолев какие-то несколько десятков метров, подойти, и завести разговор о самом что ни на есть пустом, в который охотно втянется скучающая киоскёрша, и тогда уж точно легко и непринуждённо можно будет подняться ступенька за ступенькой в свой привычный мир, прерванный тем звонком из ниоткуда. Вернуться в мир, где за тобой, как за склизкой инфузорией, не наблюдает некто со стороны, некто, кому про тебя все ведомо, а тебе про него — ровно ничего.
***
— Мужчина, вы что-нибудь покупать будете, или ж просто поглядеть пришли? — с деланным раздражением и кокетством спросила киоскёрша приросшего к окну худощавого парня в куцей меховой куртёжке с меховыми манжетками, надвинутой на брови кепке и, несмотря на сумерки, темных очках. В шапочке грубой вязки и в джинсах, вправленных в какие-то необычные фетровые полусапожки. — Если, покупать, так и покупайте уже, а нет, так я и окошко закрою, холодно, надо ж понятие иметь.
Парень кивнул, тотчас, похоже, утратив интерес к содержимому киоска, отлип от окошка, повернулся к Валерию Сергеевичу и глянул на него сквозь очки с грузным любопытством и насмешкой, которую словно подчёркивали реденькие дугообразные усики до самого подбородка. Валерий Сергеевич же, намеревавшийся было поинтересоваться, ходят ли тут нынче автобусы, отчего-то передумал. Оттого, вероятно, что обозначилась вдруг некая мерцающая, пунктирная связь между этим пацаном в куртёжке и тем роящимся мраком за неприкрытой дверью. Он поднял воротник и неторопливо направился к проржавевшему, покосившемуся навесу автобусной остановки.
— А что, мужик, уезжаешь? — Слово «что» он выговорил с нарочитым «ч».
— Это вы мне? — спросил, Валерий Сергеевич, не оборачиваясь.
— А то кому ж?
— В таком случае вас не понял.
— Ты все понял!
Словно в подтверждение сзади послышался торопливый скрип догоняющих шагов. Вдруг-вдруг. Словно какие-то особые скрипучие подковки. Дождался, когда они приблизились, и резко обернулся. Парень замер, растерянно отшатнулся и часто заморгал. Не из храбрецов явно.
«Валера! Валерик!» — послышался вдруг неведомо откуда слабый, словно сквозь хрипящую толщу времени, голос. Огляделся — никого поблизости. Померещилось? Очень возможно. Однако снова: «Валера! Валерик!» Словно непреходяще тоскливый птичий крик над заснеженной пустыней.
***
— Что вы хотите?
Спросил резко и чеканно, как смог.
— Я хочу сказать, вовремя ты оттуда ушёл.
— Откуда оттуда?
Ага, вот он и полыхнул он, Пунктир, как вольтова дуга. И уже не так важно, кто его обозначил, этот Пунктир. Важно выйти из его тягучего поля.
— Слышь, папаша, что нам зазря базарить. Давай я тебя подвезу и все мы переговорим. Тебе на вокзал ведь, верно?
— Слушайте, я вам не папаша, и вообще….
И тут щуплый начал смеяться. Короткими, кашляющими смешками, затем громко. Затем уже во все горло, хватаясь за живот и с тонким всхрапыванием.
— Да как же не папаша Валерий Сергеевич, когда натурально вы мне физический папаша! Глаза-то разуй! А?
***
Олег. И впрямь, как же он не узнал его. Ведь, самое-то главное, не переменился почти. Усики эти разве что. Они с Эльвирой так и не могли до конца выяснить, на кого он больше похож. С одной стороны — вылитый отец. Глянешь с другой — натурально мать. Ну а голос он всегда умел менять. До неузнаваемости. Когда они расставались тогда, он, словно не заметив протянутую руку, плюнул ему под ноги. Ладно хоть под ноги. «Отсоси, дружок любезный!» Эльвира, органически не выносившая всякого рода матерщины, жалобно вскинулась было, но тотчас сникла. Пускай, что уж теперь…
— Пошли, — Олежек кивнул в сторону урчащей темно-лиловой машины за киоском. — Подвезу.
И зашагал походкой человека, уверенного, что тот, кому должно следовать за ним, последует неукоснительно.
«Валера! Валерик!» — вновь явственно донеслось откуда-то.
— Кто это? — Валерий Сергеевич зябко поёжился
— А никто, — нервно хохотнул Олежек, буквально заталкивая его в кабину. — Дурик один. Из деревни. Сына своего ищет уже лет пятнадцать. Никак сыскать не может. И плевать-то на него. Есть о чем поговорить. — Олежек повёл головой, будто ему жал воротник. — Сейчас поедем на вокзал. То есть, не сейчас Скоро. Минут через… пятнадцать. Пока поговорим.
— Поговорим, — кивнул Валерий Сергеевич. — Можешь объяснить, что произошло?
— Можно, — Олежек широко, притворно зевнул. — Только зачем? Оно тебе надо? Скоро дома будешь. В своём Крыжополе. И забудешь обо всем. А пока скажи: знал к кому шёл?
— Сперва не знал. Потом понял.
— То есть знал. Знал и пошёл. Зачем? Показать, что, слава богу, жив-здоров, не пропал, не запил? А что, ты смотришься вполне академично. Ларичев по сравнению с тобой выглядит, как шматок ливерной колбасы… Или старая любовь полыхнула огоньком по чреслам?
— Олег, не смей говорить со мной в таком тоне!
— Тон, тон, полутон. Вау! Наш папа сердится. Что ж ты раньше не сердился? А?! Что ж ты тогда мне по морде не съездил, шибздику мокрогубому? Я ведь не забыл, как мы тогда расставались. Ты решил уйти с достоинством? С голой жопой, но с достоинством. Он, это чмо, тебя подмял со всеми твоими мозгами и способностями, высосал тебя, как осьминог, жену у тебя отобрал походя, а тебя самого выкинул, как гондон. Так что я, заметь, ни о чем не жалею. Я и сейчас тебе скажу то же самое, что тогда. Не забыл ещё?
— Я не намерен выслушивать всякую мерзость. Я хочу знать, что произошло. И просьба не паясничать.
— Узнаешь, если так хочешь. Никакой вечеринки не планировалось. Это хоть ты понял? И звонил тебе никакой не Анциферов, который, по моим данным умер в психбольнице, а лично я, собственной персоной.
— Об этом я уже догадался. Потому что в доме, ни единой живой души.
— Вот это точно. Ни единой живой души в доме нет
— Что ты хочешь этим сказать?
— То самое, о чем ты опять же догадался. Ты ведь смекалист. Итак, Константина Николаевича Ларичева нету более среди живых. Он скорбно смотрит на нас из царства теней.
А ведь впрямь — догадался. ещё там, у калитки. Та тьма из полузакрытой двери, она ведь что-то значила. Слишком сильно для розыгрыша. И театрально. Ах, как заискрил-то пунктирчик во тьме окаянной.
— Короче, отец, — Олежек заговорил неправдоподобно жёстким и даже усталым тоном, — в доме хладный труп. Чей, ты уже понял. Теперь почему. Ты ведь хочешь это знать? Да не молчи ты, как пень. Курить будешь?
— Постой, а где мать?! — вскинулся Валерий Сергеевич. — Ты…
— Спокойно. С мамулей все в норме. Далеко она. В прямом смысле, не дёргайся. На Карибах. Остров такой Барбадос. Ну так будешь курить-то?
— Давай, — неожиданно хрипло ответил Валерий Сергеевич и мелко подрагивающими руками вытянул сигарету из пачки.
— Ларичев, отчим мой, как ты сам понимаешь, — сволочь, — Олежек говорил уверенно, без пауз. Однако частые приступы все того же кашляющего смеха выдавали голосовую дрожь, которую он силился скрыть. — Это было с самого начала ясно, как божий день. И я тогда, полный сопляк, понимал это лучше, чем ты. Но, вообрази, мне это нравилось. И сейчас нравится. Ты, кстати, знаешь, что у него неполное среднее образование? И мозгов у него меньше, чем у морской свинки? И тем не менее! Если ему что-то нужно, он приходит и берёт. Но именно на таких, как он, мир держится. А такие, как ты удобряют почву. Почему? Потому что в тяжкий момент именно такие, как он, могут помочь.
— Ну да, слышал, — Валерий Сергеевич вдруг нервно ощерился и едва не закашлялся, глотнув табачного дыма. — Про таких говорят «волевой». Это значит — ни ума ни стыда, ни умения, а только тупая, кабанья хватка.
— Да он даже и не волевой, — усмехнулся Олежек. — Он просто — родня. Кому — сам знаешь. А когда ты родня не обязательно быть умным или даже волевым. Вполне хватит быть сволочью.
— Так это ты его…
— Я, — Олежек расхохотался тонким, срывающимся смешком.
— Ты с ума сошёл, — Валерий Сергеевич вновь ощутил ту тоскливую, сосущую пустоту внутри.
— Отнюдь нет. Именно я. Вот из этой штучки, — он кинул ему на колени тяжёлый, согретый в кармане пистолет. — Нормально, да? Ты хоть подержи его в руках, ощути себя мужчиной разок в жизни. А?! Очканул? И верно. За пальчики боишься. Соображаешь, однако.
Он деловито, как нечто обыденное взял пистолет и сунул в карман куртки.
— Понимаешь, я хотел занять его место. Да нет, не пяль на меня глаза. Не так. Со временем. Потому что у меня, в отличие от него, есть и ум, и воля.
— А стыд?
— Ты не перебивай. Так вот, я — хотел. Но приключилась закавыка. У него появилась баба. С месяц назад. Нормальное дело, у него и раньше они были, это мать делала вид, что ничего не знает, хотя знала. Но то были — безделушки. Для повышения мужеского статуса. А тут — серьёзно.
«Валера! Валерик!»
Валерий Сергеевич вздрогнул и резко обернулся в ту сторону, откуда, как ему показалось, донёсся голос.
— Да что ты заметался, — Олежек вдруг пришёл в ярость и тычком прибавил звук тихо мурлыкающей музычке. Та радостно взорвалась упругим, ритмичным бздыканьем. — Я сказал же. Старик это стебанутый. Митрич. Так его все зовут. В той деревне он, считай, один и живёт. Раньше директором школы был. Кстати, той самой школы, в которой обучался наукам ныне покойный господин Ларичев. Он его до сих пор по старой памяти Костей звал. Тот от него шарахается, как от чумного, а он все Костя, Костя. У него, у старика этого, сына в Афгане грохнули. Ну грохнули! Мало ли их было, которых грохнули. И сейчас грохают, мама не горюй. А он умом съехал. Говорит, в гробу, что домой привезли, не его сын, а кто-то чужой. И каждый вечер, лет пятнадцать уже, вечерами приходит сюда, на остановку сыночка встречать. Чуть не сшиб его однажды, убогого. Прикинь? А что поделать, жизнь — она такая, — Олежек снова залился всхрапывающим смехом, и задёргался вдруг под гнусавый, конвульсивный рэп из динамиков. — Кому какая карта! Тому такая фарта. Кому вальты да тузы, кому пальты да трусы. Кому белы голубицы, кому чёрны гауби́цы. Сунь пальчик, будет зайчик. Сунь ножки, наденешь сапожки. Да серый кафтан, да поедешь в Афган. Будет тебе киношка да цирка. Да макинтошка из цинка. А мы пьём-гулям, текёть по соплям. Сядь вот тут и тебе дадут!..
— Ну черт с ним, со стариком, — он оттёр пальцем выступившие от смеха слезинки. — Так я о чем? Да! Бабёшка у него приключилась, у Ларичева. Я её видал пару раз. Сразу понял — это не шутки. Вот такая баба, хоть и в мамы мне почти годится, а глянешь раз — на всю жизнь запомнишь. Нельзя с такими этак запросто, по-кошачьи перепихнуться и разбегнуться. Если честно, он мизинца-то её не стоит. Так вот, когда Ларичев мать на Карибы спровадил, он стал её уже открыто приводить. Запросто. Меня не стеснялся. А кто я — чужой ублюдок. Это он сначала только со мной носился как с писаной торбой. Так вот недавно я случайно… Ну, можно просто сказать, подслушал. Его разговор. С этой. Он сказал буквально так: «Когда эта чёртова цыганка вернётся из тропиков, я тут же подаю на развод». Чёртова цыганка, это, как ты понял, моя мать. Потом были ещё разговоры. С юристом каким-то. Чтоб, значит, все было «гладенько, без неожиданностей». А знаешь, что оно значит — без неожиданностей? Это значит, что нас с мамой берут за загривки и выкидывают вон. И мы будем в наиглубочайшей жопе, папаня! Ларичев не сентиментальный человек. В марте выборы, он однозначно проходит в Думу депутатом. И всё, поминай, как звали, Москва, Рублёвка. Туда таких, как мы с мамой, без намордника не пустят! Когда он понял, что я его подслушивал, он сказал: «Олежа, это ведь — к лучшему. Ты — мужчина, тебе надо знать правду. Это жизнь. Думаю, ты станешь хорошей опорой своей маме». Вот примерно так и сказал. ещё по плечу хлопал, дрянь. Опорой. У меня нет образования, нет специальности. Ни хрена нет. Да!!!! — Олежек вдруг истерично выкатил розоватые белки. — Я не просчитывал такой вариант. Хотя надо было бы. Вот тогда я и решил…
— Ладно. Положим, так. Но для чего тебе понадобился я? В качестве сообщника?
— Да сохрани-помилуй! — Олежек презрительно прыснул. — Какой с тебя сообщник. Тут другое. Мне немного неловко тебе об этом говорить…
— Да что уж там. В качестве подсадного дурачка!
— А вот и нет. Если б в качестве подсадного, я бы все обставил так, чтобы ты зашёл. Всенепременно. Свет бы везде позажигал, музыку бы поставил весёлую. Ша-ба-ду-ба! Ша-ба-ду-ба! Как другим.
— Что, — Валерий Сергеевич усмехнулся и потянулся за другой сигаретой, — ещё и другие были?
— А то! Были, конечно. Я позвонил девятерым. Тем, кто, рассуждая теоретически, мог бы это сделать. Приехали четверо. Вместе с тобой. Пока.
— То есть ты считаешь, что я мог бы убить Ларичева?
— Я же сказал — теоретически.
— Я последний? — Валерий Сергеевич вновь заметил, как явно дрожат у него пальцы с сигаретой. Олежек тоже это заметил и едко усмехнулся.
— Резонный вопрос. Нет. Предпоследний. Будет ещё один клиент, — Олежек хохотнул и подмигнул всем лицом. Хочешь, полюбуемся?
— Уволь. А он тоже — теоретически?
— Н-не совсем, — он вдруг замялся. — Это — долго объяснять.
— И для чего все это?
— Так ты так и не понял? Мне нужно, чтобы в доме, во дворе, в округе как можно больше было чужого: чужого духа, чужих отпечатков, чужих следов, чужого запаха, чтоб как можно больше людей тут засветилось, наследило. Чтоб было как можно больше версий разных. В том числе и самоубийство. Все просто. Не бойся, о тебе никто не узнает, я обещаю. Так что езжай в свой Крыжополь со спокойной душой. Ну и…Ты меня понял?
Он вдруг глянул ему в глаза тяжёлым и душным взглядом. Валерию Сергеевичу впрямь стало трудно дышать. Словно искристый, ледяной пунктир перехватил его горло.
— Пойду я, — сказал он, глядя вниз.
Фраза эта далась ему почему-то не разу. Из него словно разом вытек весь воздух, остался лишь темный, неживой угар.
— Пойду я! — вновь повторил он упрямо и громко и требовательно завертел ручку дверцы. Она почему-то не поддавалась. — Открой немедленно! — с яростью выкрикнул Валерий Сергеевич.
— Да она открыта, — хмыкнул Олежек, — толкни просто. — Чего ты разволновался-то?
Дверь в самом деле легко подалась. Валерий Сергеевич с наслаждением глотнул морозного воздуха, от которого сразу прошла дурнота.
— Ну так ты куда сейчас, ненаглядный?
Валерий Сергеевич глянул на сына искоса. Лица не видно. Лишь колышущийся в такт словам кончик сигареты.
— На вокзал? Логично. Я вообще-то тебя подбросить обещал. Но только дело у меня тут осталось недоделанное. А ты остаться не пожелал. И верно, не нужно тебе в него вникать. Ибо сказано: Во многом знании — печаль немалая. Иди прямо по шоссе. Через час дойдёшь до поста ГАИ. Там и жди. Автобусы ходят междугородние. Помашешь пожалостнее, они и подсадят.
Олежек говорил что-то ещё, но Валерий Сергеевич его не слышал.
