Нет, сущность человека – не лицо…

Ты в зеркале угрюмом – антилик,

предвосхищенье собственной кончины,

бесчувственная маска зазеркалья.

…чиста –

разумность естества, немая вечность,

далёкая от суеты сует…

малыш, глядящий из-за каждой маски.

Элисео Диего

«Наставление по шахматам», VII.

 

 

 

Стоянка две минуты. Всё. Трогаемся. Смотрю в окно. Темно. И вдруг: тыг-дынь, тыг-дынь, тыг-дынь, – промелькнуло со стуком и шумом, слившись в пёструю ленту страшной скорости. «Что это, – не спрашиваю, просто говорю, стараясь изъявить тоном своё расположение к дорожной беседе, желательно, за рюмкой традиционного напитка, – встречный поезд?» И оборачиваюсь к соседу по купе. «Нет, – отвечает мой случайный визави, – Это – твоя жизнь». Мелькают фонари за окном, вспышками раздражая глаза и ритмично высвечивая в полутьме вагона седую бороду и лунные, непомерной длины волосы Попутчика. Старик подсел недавно, на степном полустанке. Низко опущенного лица не вижу, голос не-знакомый, но будто слышанные много раз интонации.

 

– Не может быть, – улыбаюсь странной его шутке. – Я еду «туда», а «это» пролетело «обратно».

 

– Увы, так у всех. Катится клубочек вперёд, а ниточка остаётся позади. Кончится ниточка, и – нет клубочка.

 

Серебристо-льняные, сильно редеющие волосы странного пассажира свисают длинными прядями и чуть колышутся в такт плавному течению его речи, словно морские водоросли на прибрежной отмели под пробегающими над ними прибойными волнами, или как страшные подводные травы в лесной извивистой речке, коварно опутывающие ноги незадачливых пловцов и укрывающие зелёных русалок – вода в таких местах тёмная, маслянистая, струи медленные, тяжелые, ловят случайный взгляд и, завораживая пугливую душу, манят к себе какой-то жуткой, тоскливой тайной, сосут как пиявки, тихо, неощутимо вытягивают жизнь из глаз и, унося её в своё стылое царство, заливают опустевшее нутро мертвенно-неподвижным холодом… Интересно, вид старика вызвал воспоминания, мгновенно погрузившие меня в глубоко запрятанные переживания раннего детства. С чего бы такие сантименты? Или лучше будет спросить: к чему бы? Только вот у кого спрашивать-то, у этого дедана, что ли? Да продлятся лета дней его мудрости вечно. Ммм?.. Мудрости-премудрости, на что это он намекает?

 

– Да я, Бать, не клубочек. Темновато тут, ты просто не присмотрелся, – ехидничаю, чтобы прекратить неприятную тему. Дал же Бог попутчика, тоску нагонять. – Вот и обознался, принял мою худость за нечто округлое, мохнатое и хвостатое, хе-хе. Ужо, не свидание ли тебе часом кто-нибудь шерстистый назначил, а? Так ты не дрейфь, я покамест ещё вполне материальный и весьма благожелательный твой попутчик. Паспорт показать?

 

– Клубочек-голубочек, попутчик-голубчик – шелестит старый себе под нос.

Ну, хватит с меня:

 

– Повременил бы ты с готикой, а, отец? Может мы лучше с тобой «за здравие», «за благополучное прибытие» споём, а? Пару арий. Дуэт составишь? Необходимый компонент я прихватил в буфете, но вагон, знаешь, для соло не годится. В поезде попутчик, – при подобающей закуси, – что твой священник: кому ты ещё так душу откроешь, до самого-самого… ты ж его в первый и последний раз, как и он тебя… Ну, даёшь добро?

 

– А, добре, сынку, добре. За прыбытие… в Нэ-бытие.

 

Во, несёт старца, леший бы его побрал. Срочно наливаю, иначе не затормозит до самого С…ля. На столике, пока я лазил в сумку, появились два совершенно чудных бокальчика – чуть тусклое голубоватое стекло, тонкое, как сгустившийся воздух. Наливаю первую почти по полной. Жидкость в бокалах почему-то собирается в шары, будто мы в невесомости: два голубых маслянисто ртутных шарика покачиваются в почти невидимых рюмках в такт стуку колёс. Неужели водку на вокзале всучили «палёную», или это вообще не водка? А может, бокалы у моего «священника» чудят?

 

– Дедуль, ты не в курсе, что с выпивкой-то стряслось? У тебя посуда, часом, не намагниченная?

 

Старик всё ещё сидит, низко склонившись, и, прикрываясь «паранджой» из своей струящейся лунным светом шевелюры, сосредоточенно гипнотизирует шнурки на ботинках.

 

– Коли правильно глядят, то бокалы не чудят, – нараспев, но тихонько, как бы для себя, произносит мой редкостный сосед.

 

Ладно, мосье Артист, подыграем. Закрываю глаза, говорю:

 

– Ну вот, дед, я зажмурился. Сейчас буду считать, до трёх. Нет, лучше до одного, потом разожмуриваюсь и гляжу правильно… А-а-а-ди-и-ин?!

 

Открываю глаза. Водка шариками. Не смешно. Даже досадно как-то. Мелькает фонарь за окном, вспышка, мгновенный наплыв темноты и пляшущих теней, и снова зыбкий полумрак купе. На столе – обычная водка в дешёвеньких голубых рюмках. Никаких висячих шаров в посуде из загустевшего воздуха. Подозрительно кошу сощуренным глазом на старого сыча. Мерещится, что ли? Да нет, впрямь смеётся. Сидит, как сидел, не разгибаясь, но затылок и плечи у него мелко трясутся. Доволен достигнутыми результатами, разве что не ухает.

 

– Прекрасно, маэстро, фокус удался, ценю искусство, утешил. А то уж я отчаялся, право слово, милостивый государь, совсем отчаялся. Всё, себе думаю, кранты, накрылся симпозиум причинным местом. – Чуть помедлив, беру дальнюю – на всякий случай – от себя рюмку. – Давай, за знако…

 

– Тс-с-с… Случайный попутчик, в рюмке – шар стеклянный, лунный бледный лучик – призрак безымянный…

 

– Ну и ладно, чем плох Лучик?.. Стеклянный-оловянный-деревянный. Как Вам будет угодно, Мессир, без имён, так без имён. Когда дом без «крыши», так хоть дворцом назови, от непогоды-то не спасешься.

 

Пошлость, конечно, сказанул, даже сгрубил, признаю, но ведь сам виноват, престидижитатор доморощенный. Не отравил бы, однако. Пью. Сморщив нос, нюхаю левую подмышку.

 

– Дед, а… – хотел сказать «а ты?», но чуть не поперхнулся. Хороша, зараза, конечно, аж глаз слезой замутило, но я точно видел: старый чудотворец своей благородной головы не поднимал, как сверлил взглядом преисподнюю, так и продолжал, не шевельнувшись, упражняться в этом полезном занятии. Но обе рюмки на столике загадочно пустовали, и даже в полутьме мне было видно, как изнутри по стеклу растекаются узоры из 40%-го раствора этанола. Цирк дешёвый, хотя врать не буду, действует, пара-другая мурашек по хребту ползают. И что за радость обомшелому пню изображать из себя Дэвида Копперфилда перед единственным зрителем. Что с человеком делает тщеславие. O tempora! o mores! Хоть бы ещё кто-нибудь подсел, а то придется для моей встречи санитаров приглашать после суток «тет-на-тет» с этим Гудини. Впрочем, меры первой помощи пострадавшим от козней г-на Мерлина приняты, этанол начал свою спасительную анестезию.

 

Пылающий сгусток опустился в низ живота, немного там покачался, лопнул, и, разливаясь по жилам, горячей волной покатился обратно, к вискам и затылку. Волна погуляла в голове, как в бухте, плеснула огненным фонтаном по глазам, разбившись на валунах скул, пошумела прибоем в рапанах ушей и рассеялась на периферии, угасая где-то в конечностях, в подушечках пальцев зыбью мягкой, тёплой пульсации. Омытая потоком алкоголя жизни, душа упокоилась в иллюзии безмятежного уюта расслабленной плоти, а этиловая река, растворившая суету и тревоги минувшего дня, несла размякшее тело куда-то в даль, в лазурь морского простора, нежно покачивая и баюкая свою добычу в ласковой неге шёлковых прикосновений и грёзе гибельных нашептываний матерински заботливых волн…

 

Невесомость. Беспредельность пространства и бесконечная вечность времени. Вода прогрета так, что её не ощущаешь, и если сохранять полную неподвижность, а процессу дыхания позволить прийти в то особое состояние, когда ясно чувствуешь, что это воздух сам вливается и изливается из тебя, каким-то собственным разумением постигая меру и ритм заполнения и опустошения твоих лёгких, тогда очень скоро ощущение бренного тела бесследно исчезает, оставляя сознание в странном и немного пугающем переживании свободы своей внезапно открывшейся сиротливо-беспризорной безагрегатности.

 

Глаза плотно закрыты, – на самом деле зрения просто нет, – подо мной бездна, бездна повсюду, всё – бездна, и я сам, вернее, то, что думает, будто я – это я, – тоже бездна. Веса нет, поэтому нет ни верха, ни низа. Права-лева нет, потому что нет рук и ног, нет также ни «спереди», ни «сзади». Есть один только безбрежный океан покоя, в центре которого – хотя никакого центра тоже нет – предаётся самосозерцанию моё отрешённое от всякой вещи, и её образа, и всякого абстрактного о ней понятия, и от всех телесных своих связей сознание, или просто – СОЗНАНИЕ.

 

Но вот, что-то начинает происходить. Сознание неподвижно, изменение приходит извне, которого вообще не должно быть. Никакого «извне» и не было, пока в однородной среде, составляющей мою безбрежность, беспредельность меня в бесконечности моего бытия, не появилось разделение. Цельность восприятия цельности сущего распалась на чувство и понимание, на ощущение и осмысление, на я и не-я. В том, что не-я, появились качества: мрак и свет, тепло и холод. Или это разделение, не затрагивая сущего, возникло во мне, касается лишь качеств мною воспринятого, только свойств моего восприятия? Итак, «вовне» – это сущее или моё восприятие сущего? Или и то, и другое? Не суть. Важно лишь то, что покой утрачен, и причина этого в том, что где-то во мраке внешнего не-я появился источник мятежа и опасности.

 

Сохранять равновесие позволяет, однако, то, что там же, в не-я есть и сила, сдерживающая исполнение недобрых намерений этой супротивной явленности. Но память об изначальном всеединстве уверяет мою мысль в том, что, в конечном счете, и даже при полном моём бездействии всё, что есть, было и будет, всё-таки зависит от меня. Не в том смысле, что всё в моей воле, власти, силе и действии, но что без моего участия ничего не происходит, хотя сознанию и не удаётся провести чёткую границу между актуализациями я и не-я в содержании своего рефлективного поля…

 

Итак. Покой нарушен. Бескачественное бытие расхищено эйдосами и сущностями. Неподвижное течение безграничной лазури, воспринимаемой не глазами, не кожей, и даже не умом, нет, но всем существом – ибо я и есть эта лазурь – уносившее меня в потоках тепла и света к неизменному блаженству запредельного мiра, к безмятежно надёжной незыблемости материнского лона возмущено чем-то инородным. Что-то не так, как было, не так, как должно бы было быть. Какая-то тень. Сверху, снизу? Лавина разделений низвергает меня обратно в ту тщетную множественность, из которой я почти уже выбрался – хотя, кто знает, быть может, только начал подъём, или ум прельстился иллюзией желаемого, сам моделируя и творя своё виртуальное спасение.

 

Стремглав падаю вниз, и на световой скорости врезаюсь в собственное тело. Всё. Руки, ноги, глаза, уши, нос. Омрачение: сень небесного облака или зёв преисподней? Да, вторжение снизу, что-то приближается ко мне, поднимаясь из глубины. Из глубины чего? или, может быть, кого? Ладно. Не сейчас, позже. Оно уже близко, нужно приготовиться, собраться, сделать что-то такое… но что?.. что-то очень важное. Опасность!? Красный шар, пульсирующий надписью “ALARM”. Монотонный вой сигнала тревоги. Вот оно. Вот…

 

(окончание следует)