Попутчик, или Скорый поезд "Время" (окончание)

Попутчик, или Скорый поезд "Время" (окончание)
Тыг-дынь…Тыг-дынь, тыг-дынь, тыг-дынь… вспышка ртутного света…тыг-дынь, тыг-дынь, тыг-дынь… вспышка… Купе. Стук колёс. Фонари, как выстрелы из темноты. Выстрелы в лицо, прильнувшее к стеклу в вагоне поезда, несущегося навстречу одинаковой для всех неизвестности. Во рту ржавый вкус желчи от принятой натощак и без приличной случаю закуски изрядной дозы спиртного, в затылке – тяжёлые воспоминания от знакомства с кувалдой, в правом подреберье – чёрная дыра, стягивающая моё существование в коллапсирующее ничто. Но хуже всего то, что старый пень, как ни в чём не бывало, бубнит себе под нос очередную свою ахинею, делая вид, что рассчитывает исключительно на внимание хотя бы одного из своих пыльных башмаков:
 
– Влагу в колдовском бокале
Пью, но… с кем я tet-a-tet?
Тень руки и в зазеркалье
Лик?.. Лицо?.. Личина… нет!..
 
– О, Господи… дед, скажи честно, ты давно умер? – думал, его прошибёт, но он и ухом не повёл, гугнит себе дальше, на той же замогильной ноте:
 
– В испарине лбы, напряжённые выи.
В зрачках – шире глаз – светят бестеневые.
Пронзающий полости скальпеля лёд.
В последнем «прости» застывающий рот.
И множества ног торопливых шаги,
Опущенных плеч усталый изгиб,
Тревоги сверляще-назойливый зуммер,
И голос спокойный внутри: Кто-то умер…
Под простынью белой покой и беспечность,
А Лучик Зелёный уносится в вечность…
 
– Всё, батя, сдаюсь. Беру тайм-аут. Давай-ка лучше ещё по маленькой, и перекур. Ну, за вечность.
 
Мигом проглатываю свою рюмашку, встаю, и, открывая дверь купе, полным участия и сердечного расположения голосом говорю:
 
– Ты всё-таки, напрасно, батя, без спросу из морга ушёл.
 
Тихо ликуя, шествую по коридору в тамбур: последнее слово осталось за мной. Детсад паршивый, конечно, но весёлые чёртики в моём нутре так и скачут.
 
«Не везёт мне в смерти, повезёт в любви». Праздник продолжается, мне явно фартит: дверь вагона услужливо приоткрыта. Распахиваю её настежь, откидываю площадку над ступеньками и, рискуя, заснув, вывалиться из поезда, опускаю свой распаренный зад на прохладное железо. Господи, какая ночь. Чёрное небо сплошь в редких звёздах. Степь ещё только начала остывать от дневного зноя и волнами гонит на меня свои одуряющие ароматы. Хмельной апогей и цитварная полынь складываются в горьковато-пряный вкус венгерского вермута, добросовестно служившего во времена моей юности фоном эпохи соцдекаданса. Память и ностальгия создают слуховую галлюцинацию: цикады в экстазе и ревут так, будто вознамерились заглушить шум от ворвавшейся в их владения гигантской стальной личинки.
 
Скорость и спазм не дают глотнуть из тугой струи воздуха, упруго ударяющей слева в грудь и лицо, заставляющей судорожно хвататься за штангу поручня. Курить не хочется, но я все-таки достаю пачку своего любимого армейского CAMEL’а без фильтра. Чёрный, ароматный табак с привкусом гниющих водорослей хватает за горло не хуже американского wrestler’а. Несколько хороших затяжек, и я в нокдауне. Коктейль из алкоголя, хронической усталости, табака, гипнотически размеренного стука колёс, полынной дури и всё растворяющего шквала эротической (м)истерии цикад погружает меня в состояние стойкого транса. «Изображение» ночного пейзажа не в резкости, без фиксируемых перемен, но в циклическом «наплыве» от лёгкого головокружения.
 
Вечность. Время и пространство стягиваются в тугую точку. Движение прекращается, потому что двигаться больше некуда, всё «здесь и сейчас». Точка, не имеющая параметров, вобрала в себя сущее со всеми его параметрами (браво, хиазм ввернул). Всё – в точке, вечно созерцающей свою неизменность, и эта точка – я. Я – это Вечность, а Вечность – это я. Ego Sum Lex. Х-хорош-шо с-сказал. Эйфория тишины, покоя и недвижности. И вдруг, как недавно в купе, тонкое ощущение опасности. Пытаюсь, не выходя из границ Вечности (оксюморончик), определить источник напряжения. Школьная задачка для актуализации Присносущного Всеведения, кайфующего на ступеньке в дверях вагона скорого поезда: причина беспокойства у меня за спиной. Нехотя поворачиваю голову. Тёмная фигура в глубине тамбура, тусклым жемчугом отсвечивают седые патлы. Выполз, дракон, призрак безымянный. Напугать, не напугал, но обаяние момента исчезло.
 
– Закуривай, уважаемый. На «морг» не обиделся? Ну, и славно.
 
Голос Реликта прозвучал, будто продолжение фразы, начатой в купе минут сорок назад:
 
– Вьётся за вагоном сигареты дым.
Вот, уже не помню, был ли молодым?
При луне свой дом покинет юная душа,
А восход она увидит, древностью дыша.
 
– Как говорится, я милого узнаю по походке. Убогий у тебя репертуар, батя. Что у вас там, в покойницкой, Агнию Барто или Маршака не разучивали? Ну, что-нибудь жизнерадостное, может, Хайяма, или Назым Хикмет Рана, на худой конец? А? Или вот, попросту, по-человечески, ты уже совсем никак не можешь? Перегрузился, поди, бульварной мистикой, вот и коротнуло у тебя под кепкой. Ты что-нибудь поближе к телу почитай, Генри Миллера, там, или отечественных мастеров прозы для престарелых сластолюбцев из славной плеяды буниных-набоковых. Или абсурдистов-приколистов типа Хармса, а? Это в твоем стиле, только без склепной сырости. А лучше, послушай добрый совет, вообще ничего не читай, авось и рассосётся, и на поправку пойдёшь, и рассеется твоя некромания как кладбищенский сумрак в лучах восходящего Гелиоса.
 
Меня несло, я понимал, но останавливаться не хотелось. Какая разница, завтра расстанемся, и навсегда. Пусть себе думает, что хочет, а я уж закончу сеанс своей вербально-безлимитной дзэн-терапии.
 
Старик, не отвечая, шагает ко мне, берёт сигарету из протянутой пачки. Чиркаю зажигалкой. Он, наклонившись, прикуривает, и я – в первый раз за наше короткое знакомство – вижу его лицо. Таращусь, что твой носорог на луну. Дед выпрямился, а я держу поднятую с зажигалкой руку, пока огонёк не разжимает мне пальцы. Очнувшись от внезапной оторопи, чувствую, как по хребту бежит ледяная струйка, от которой кишки скручивает тоской. Холод течет дальше вниз, стекает по бессильным ногам в штиблеты, заливает тёмными водами расслабления мертвеющие глёзны, скапливается в них, как в колодцах, и начинает медленно и неотвратимо подниматься обратно, заполняя сосуд моего тела странной смесью ртутной тяжести и ничего не освещающего, мутного света.
 
Сижу, как ватный тюк, вмёрзший в прорубь. Вывернутая шея занемела, от липкой испарины даже поток тёплого воздуха разливает по всей коже сполохи лёгкого озноба, в судорожно сжатых пальцах потной руки мелко подрагивает дотлевающая сигарета. Лицо Старика всё ещё так близко, что даже в полутьме ясно различимо до последней черты. Оно будто подсвечено изнутри, и я заворожено смотрю прямо в его глаза, не в силах отвести свой взгляд.
 
В этих глазах – бездна времён с древней, неизбывной печалью, рождённой грузом познания, и ещё, в них всепонимающая и всему сострадающая ласка, и ещё, в них тёплая отцовская жалость, и ещё, в этих глазах… я. Эти глаза – мои. И лицо, оно тоже моё – невозможно ведь не узнать своего лица, пусть и постаревшего лет на пятьдесят или больше. И от этого жутко. Так жутко, что, кажется, испарина на коже превращается в ледяные узоры, такие, как на автобусных окнах в крещенские морозы. И вся эта качка в волнах неспешного рэйва (rave) вместилась в те несколько секунд, когда в синеватом свете газового огонька две души, распахнув окна глаз, текли друг в друга, сливаясь в нераздельности отрешенного от мысли и чувства вечного существования.
 
Боль в обожжённом пальце снимает оцепенение, но всё тело – как отсиженная нога. Теперь начинает оцепеневать воля. Обволакивает безучастие, отстранённость. То ли знаю, то ли чувствую, сейчас случится страшное, но инстинкт самосохранения молчит, не возникает даже тени желания воспротивиться. Вялое любопытство случайного свидетеля не слишком занимательных событий. Старик возвышается над моей согнутой и неловко выкрученной фигурой – такое ощущение, будто смотрю фильм – как Статуя Командора над обречённым дон Жуаном. Мгновенная неподвижность. Тот, что внизу, замер, напряжённо съёжившийся, в ожидании вердикта, который решит его судьбу. Второй, благородно выпрямленный в позе глубокого раздумья и спокойной готовности вершить суд и нести ответственность за каждое своё решение, за всякое дело и слово.
 
Бледная рука подносит сигарету к губам. Взгляд, устремлённый в чернеющую степь. Струйки дыма, выпущенного коротким, жёстким выдохом из тонких ноздрей. Окурок, прочертив красную дугу, разбивается о насыпь фейерверком искр, уносимых назад, в непроглядную тьму августовской ночи. Дон Карлос кладёт руки на поручни, неспешно упирается ступнёй мне в спину и мягко, но сильно выталкивает мое тело в безбрежное пространство разверзшей для меня своё чрево вечности.
* * *
Белый, в трещинах и жёлтых разводах, потолок. Больничный запах. С трудом поворачиваю голову. Ну, конечно, травматология: пациенты в гипсе, на растяжках, в ортопедических койках и механизмах, и прочая костоправная и транспортная машинерия. Боли не ощущаю, кроме тупой рези внизу живота, но это всего лишь мочевой пузырь переполнен и настоятельно требует законной сатисфакции. Пытаюсь приподняться и, к большому своему удивлению, без каких-либо затруднений встаю. Пижама, шлёпанцы, но ни гипса, ни бинтов. Что это за больница и почему я тут нахожусь, не помню. Да, собственно, и не пытаюсь вспоминать. Состояние оглушённости и апатии ранней стадии похмелья, но с приятной разницей по причине отсутствия приступов спастической тошноты, упорно насилующих заведомо пустое чрево.
 
С некоторой одеревенелостью во всех членах нетвёрдо выхожу в коридор. Обоняние безошибочно направляет к источнику хлора и аммиака. Облегчив трюм, чувствую, что в рулевой рубке тоже слегка прояснело. Умываю под краном руки и наклоняюсь, чтобы ополоснуть лицо. Длинная прядь серебристых волос, свесившись с моего чела, пытается уплыть в грязный слив сортирного рукомойника, закрутившись в воронке утекающей воды. Тупо созерцаю загадочную картину, и слабый трепет, как предвестник чего-то непоправимо ужасного, уже случившегося со мной, но ещё не дошедшего до осознания, пробегает по зябко дрогнувшим плечам и спине.
 
Резко выпрямившись, озираюсь на предмет обязательной туалетной принадлежности. Мутное, в потёках побелки и следах мушиной жизнедеятельности зеркало уныло поджидает на стене возле выхода какую-нибудь бледно-полосатую жертву, дабы доконать изнурённое болезнью создание изображением его же собственной посмертной маски. Покорно приближаюсь к этой общедоступной версии магического кристалла, настороженно прислушиваясь к ощущениям сразу ставшего чужим и непослушным тела, потрясаемого нервной дрожью. Я уже знаю, что сейчас увижу.
 
Я всё вспомнил, но мысли путаются и ускользают. С отчаянием утопающего пытаюсь ухватиться за детски наивную надежду на чудо, на волшебное средство большеглазого, желторотого и долгоногого страуса, который закапывает голову в песок в твёрдой уверенности, что неизбежное незаметно пройдёт мимо, если на него не смотреть, если убедить себя, что реально лишь то, что наличествует в моём собственном чувственном опыте. Зажмурившись, захожу сбоку и делаю последний шаг. Стою перед безмолвным судьёй, склонив голову и тяжело дыша, жду, когда успокоится трепещущее сердце и пройдёт озноб. Затем, приподнимаю лицо и медленно-медленно разжимаю дрожащие ресницы. Детская магия помогает только в детских фантазиях. Из колыхающейся мути облезлого зазеркалья на меня печально смотрит Старик.
 
* * *
Ещё из больницы позвонил домой и узнал, назвавшись именем сослуживца, что мой изуродованный труп опознала и забрала жена из морга того городишки, на подъездах к которому и случилось крушение поезда моей жизни. Раненых эвакуировали в клинику областного центра, а с ними и меня, то есть Старика, которого подобрали в степи возле путей, но метров за триста до места аварии, – валялся под насыпью без памяти, – это мне уже здесь, в больнице поведали. Для спасателей так и осталось загадкой, как он там оказался. Для меня, собственно, тоже. Старик ведь, как мне помнится, оставался в поезде. Или нет? У меня сразу занавес в голове опускается, как только пытаюсь об этом думать.
* * *
Нынче утром при выписке получил «свой» паспорт, в смысле паспорт своего попутчика. Старика. Реквизиты мои, хотя и непонятно почему. Но, всё равно, слава Богу. Правда, прописка в паспорте отсутствует, к сожалению. Зато присутствует – вот только к счастью ли? – билет на поезд. Сегодня ночью. Скорый.
 
16.11.2000; 11.03.2001.