Мир вам!

[Глава из повести «Беглец»]

 

Властитель не может быть счастлив.

Если счастлив, стало быть, безумен.

 

Ахмед Булгари.

 

А тронный зал между тем начинает заполняться людьми. Ахмед и Ханике сидят неподвижно, и в их недвижных позах нет ни величия, ни опаски, ни любопытства, есть лишь усталое ожидание. Вокруг полукольцом рассаживаются гости. Возле них кувшины, большие блюда с фруктами. Столы с прямо-таки изощрённой избыточностью завалены снедью. Непосвящённому показалось бы, что готовится весёлое празднество. Гости оживлённо переговариваются. Более всех возбуждён Танышбек. Он просто-таки не находит себе места, переходит от одного гостя к другому. Громко хохочет не к месту, хлопает собеседников по плечам, начинает разговор и тут же отходит, не договорив. Изредка бросает взгляд в сторону царственных супругов, и церемонно, хоть и несколько по-шутовски раскланивается. Чуть поодаль от Ахмеда неподвижно, как изваяние, стоит Хасбулат. Его руки скрещены на груди, лицо неподвижно, лишь тёмные зрачки быстро перебегают с одного гостя на другого.

 

Ахмед неожиданно поднимается и кричит громко, все вздрагивают:

 

— Сюда, Танышбек сюда! — Машет рукой, указывая на место справа от себя. — Ты что же, не найдёшь себе места? Так вот оно, место твоё. По правую руку от законного хана. Повтори. Не Хочешь? Ну так запомни его, Танышбек. По правую руку от властителя! И это не так уж плохо, поверь мне. От души надеюсь, ты все же сможешь это понять сегодня.

 

Танышбек кланяется ещё более изысканно неуклюже и с достоинством усаживается, с откровенной и бесцеремонной усмешкой поглядывая на застывшую Ханике. Ахмед между тем поднялся, гомон в зале понемногу стих.

 

— И вообще, братья мои, не за тем ли мы тут и собрались, чтоб определить каждому надлежащее место? — он вздел руки, словно желая разом обнять всех присутствующих. Надеюсь ваше молчание предполагает согласие. Мир наступает именно тогда, когда каждому определено подобающее ему место, не так ли? Я не лучший среди вас, есть в этом зале более искусные наездники, философы, полководцы, богословы. Первый не обязательно лучший. Первый есть тот, на кого указал перст провидения. Он указал на меня, посему именно мне предназначено развести всех нас по подобающим местам. Справедливо ли это? Не знаю. Знаю, что разумно, — Ахмед глянул на Танышбека. — Для начала я хочу разрешить один вопрос, который необходимо разрешить, сколь бы абсурдным он ни казался. Но именно абсурдные вопросы надо решать в первую очередь, потому что нерешённый абсурд переходит в уродство. Не впервые мне приходится слышать: ханский престол занят самозванцем, сам же хан Бирдебек пропал бесследно. — Некоторое время Ахмед молчит, обводя гостей взглядом. Глаза его встречаются с глазами Хасбулата. — Опять молчание? Должен ли я понимать, что ваше молчание предполагает согласие с этим абсурдом?

 

Он оглядывает зал с притворным удивлением. Гости же глядят не столько а него, сколь на Танышбека.

 

— Итак, мои братья молчат, и молчание это уже подобно воплю.

 

Тут один из гостей нерешительно поднимается, приподнимает руку.

 

— Великий хан, полагаю, не стоит так…

 

Ахмед живо перебивает его:

 

— Ты сказал «великий хан». Я не ослышался? Дальнейшее уже неважно. Искренне ли ты сказал это, или просто по привычке?

 

— О да, великий хан. Если минуту назад, у меня, что говорить, ещё были сомнения, они развеялись.

 

— Вот и прекрасно. А сейчас и вовсе развеются.

 

Громко хлопает в ладони. Ханике вздрагивает и непроизвольно прижимается к нему. Он стискивает её руку, так, что она вскрикивает.

 

— Хасбулат! — громко кричит Ахмед. — Вели принести сюда священный Коран!

 

Хасбулат почтительно кланяется и делает знак. Входит слуга, вносит том Корана, кладёт на покрытый ковриком столик возле трона.

 

— Вот книга, священней которой нет и не будет под луной. её некогда переписал великий мудрец и каллиграф Аль Фарадж из города Кордова. Следовательно, это копия, ибо создана смертным. Сам же Коран, Мать Книги, пребывает, как известно, в незримых небесных чертогах Аллаха. Ты что-то хочешь сказать, любезный брат мой?

 

— Аллах велик, — хмуро бросает Танышбек. — Не уразумею, однако, повелитель мой, к чему это ты…

 

— Если ты стоишь перед зеркалом, ты видишь в его стекле своё отражение, — продолжает Ахмед, точно забыв про Танышбека. — Если ты поставишь рядом другое, ты увидишь отражение отражения. Возьми тысячу зеркал, расставь их. Что ты увидишь там, в конце зеркального коридора, в тысячном зеркале? Признаешь ли ты увиденное самим собой? Не ужаснёт ли тебя, то, что узришь в туманной глубине…Я вижу, вам ещё не понятно, почтенные? Хорошо. Вот перед вами моя жена Ханике. Возможно, есть на свете женщины прекрасней, но я не видел. Не далее, как сегодня на рассвете она сладостно трепетала в моих руках, моя плоть содрогалась внутри её плоти. Скажите, сможет ли она перепутать своего мужа с чужаком на брачном ложе? Ханике, скажи родне моей единокровной, кто я тебе?

 

— Ты — супруг мой, Бирдебек, — с поразившим его самого спокойствием отвечает Ханике, обводя гостей дерзко улыбающимся взглядом.

 

Ахмед в возбуждении вскакивает на ноги.

 

— Громче! Громче!! Моя высокородная родня могла не расслышать. И потом, родная, ты забыла положить руку на Коран.

 

Ханике на мгновение ёжится, однако под пристальным взглядом Ахмеда выпрямляется и с деревянным спокойствием возлагает ладонь тяжёлый, бархатистый том. В зале тотчас смолкает ропот, наступает тишина.

 

— Ты — супруг мой, Бирдебек. Аллах тому свидетель.

 

Ахмед устало переводит дух.

 

— Ну вот и все, Ханике. Не смею, однако, тебя задерживать. Дальнейшее будет для тебя скучно, хоть и забавно по-своему.

 

Ханике неловко поднимается, Ахмед торопливо берет её под руку, ведёт к выходу. По дороге Ханике едва не падает, но Ахмеду удаётся её удержать. В этот же момент зал заполняется слугами. Они принимаются неторопливо менять кувшины и подносы. Среди них — Хасбулат.

 

— Родные мои, можно ли считать нашу приятную беседу законченной? — говорит Ахмед, вернувшись на место и непроизвольно вытирая взмокший лоб рукавом халата. — Те, кто так считает, может подняться и уйти. Те, же, кто предпочтёт продолжить беседу, — продолжат её. Итак!?

 

Трое-четверо, поднимаются и уходят. Оставшиеся провожают их темными взглядами. Зато Танышбек демонстративно усаживается поудобней и учтиво приподнимает руку. Говорит с полуулыбкой, порой гримасничая, прочищая языком зубы и сыто отрыгивая.

 

— Аллах свидетель, я давно не слышал столь мудрой речи. Каждое слово твоё, великий хан, я бы оправил в золото и продавал бы как бесценный самоцвет, когда бы это было возможно. Я даже порой говорил себе: да тот, ли это Бирдебек, с которым мы провели наше детство, чей отец, Джанибек хан, учил меня скакать на лошади и стрелять из лука? Тот ли это Бирдебек, с которым мы состязались в силе и ловкости? Но тот Бирдебек был сух, груб и косноязычен. Нынешний — рассудителен и велеречив, подобно персидскому стихотворцу. Произошла перемена, и всем нам, хотелось бы знать, отчего она. Возможно, перемена и прекрасна, но именно потому нам и хочется знать её исток.

 

Ахмед потемнел, перестал улыбаться, быстро глянул на дверь.

 

— Полно, Танышбек! Вглядись получше, так ли разительна перемена! Да, я тот самый Бирдебек, с которым ты состязался, и всегда проигрывал, которому ты завидовал и которого ненавидел с бессильной ненавистью евнуха. Это я, Бирдебек, и если ты, и выводок твой не в силах понять такой простой вещи, это значит, мне не удалась убедить вас занять подобающие вам места, и теперь… остаётся сказать вам на прощание…— Ахмед поднимается на ноги и кричит во весь голос — Мир вам, братья мои!!!

 

Слуги, заполнившие ранее зал, выхватывают из-под полы оружие. Начинается резня. Ахмед смотрит на все это, спокойно, скрестив на груди руки. Танышбеку удаётся оттолкнуть одного из слуг, он успевает выхватить кинжал, опрокинуть на наседавших на него стражников стол с яствами и с пронзительным воем броситься на хана. «Бирдебек! — хрипит он, потрясая окровавленным кинжалом. — Бирдебек, будь ты проклят! И шлюха твоя…» На его пути оказывается Хасбулат, однако Танышбек с рёвом бьёт левой рукой по лицу и тычком кинжалом в живот, отбрасывает его обмякшее, конвульсирующее тело в сторону, но тотчас сам падает под ударами. В тесноте и свалке гаснут светильники, зал погружается в темноту, слышны лишь выкрики людей. Когда один из слуг наконец копьём отбрасывает шторы с окон, зал тускло освещается На полу — корчащиеся и уже безжизненные тела, лужи крови, раздавленные объедки. Ахмед все так же неподвижно сидит на троне, откинув голову назад. Со стороны кажется, что он умер. Однако он поднимается, перешагивает через распростёртые тела Танышбека и Хасбулата и уходит прочь.