ИСХОД

[Из повести «Конец Лабиринта»]

 

Каждый человек – неповторим. Даже дурак.

Но последний либо об этом не ведает,

либо придаёт этому чрезмерное значение.

 

Из записок Дедала Афинского

 

Когда Тесей исчез в темноте, Дедал еще долго стоял, глядя, как зачарованный, в непроницаемый, сырой мрак проёма в стене и безучастно прислушиваясь к отдалённому плеску волн, затем повернулся и столь же неторопливо побрёл назад. Все то, что произошло за последние несколько часов, было слишком явственно и стремительно, чтобы требовать немедленного осмысления. Он предпочёл не спеша, по цепочке, во всех деталях воссоздать в памяти увиденное и услышанное, полагая, что решение, то единственно верное решение, обозначится само собой. Торопиться было некуда.

 

Вдруг он замер, медленно, точно боясь спугнуть кого-то, огляделся по сторонам. В тот момент он и сам не мог сказать себе, что именно привлекло его внимание, шум, видение или предчувствие.

 

Прислушавшись и, видимо, поняв, откуда исходит тревожащий его импульс, он быстро зашагал назад, к проёму в стене, и, не дойдя несколько шагов, остановился у низкой, сводчатой арки в виде чешуйчатой, изогнутой дугой змеи.

 

– Теперь выходи! – громко скомандовал он и отступил назад. – Выходи живей, не то я ведь уйду, а ты останешься здесь один. Кто там? Ты, Лапид?

 

– Не Лапид! – Человек вышел из тени нарочито дряблой, расслабленной походкой. – Хион моё имя. Хи-он!

 

– Положим, Хион. Ты не шутки ли решил со мной шутить, Хион?

 

– С чего мне шутки шутить, – с неожиданным угрюмым озлоблением пробубнил Хион, глядя в сторону. – Мне, поди, не до шуток. Это вы тут все шутите.

 

– Вот как? Так ты, значит, все видел. Верно?

 

– Еще бы не верно. – Глаза Хиона неприятно сузились. – И видел, и слышал.

 

– И что ты понял из того, что видел?

 

– Да уж понял, не извольте сомневаться.

 

– Что намерен теперь делать?

 

– А ничего не намерен. – Хион наконец решился поднять глаза, попытался хитро улыбнуться, однако тут же вновь отвел глаза в сторону. – Вам-то что до того?

 

– Ничего. Просто мне бы не хотелось, чтоб ты сдуру вляпался не в свое дело. Ты можешь сделать глупость, о которой пожалеешь. Это в лучшем случае. А в худшем – и пожалеть не успеешь.

 

– Да вы за меня не беспокойтесь. Вы о себе побеспокойтесь. Не в свое дело, говорите? А какое оно, по-вашему, моё дело? Гнить тут заживо. Сдохнуть тут, как другие? Это моё дело? Здорово придумали.

 

– Погоди, Хион. Я этого не говорил.

 

– А зачем говорить? Для вас и так все ясно. Вы вот меня все Лапидом зовёте. А знаете, где он сейчас, Лапид? Не знаете. А нету его больше, сгинул Лапид в этом проклятом Лабиринте.

 

– Постой, Хион, я…

 

– А я и так стою, куда мне идти. Вы весь проход загородили.

 

– Я ничего не загораживаю, – Дедал с готовностью отошёл в сторону. Заметил, как настороженно и хищно блеснули глаза Хиона, но значения не придал. – Я только хотел тебя предупредить, Хион. Я пока еще сам не понял, что произошло. А уж ты тем более.

 

– Да уж куда нам. – Хион жалобно шмыгнул носом и вдруг, издав пронзительный вой, толкнул его обеими руками в грудь, неуклюже отпрыгнул в сторону и опрометью кинулся в пролому в стене. Лишь добежав до него, он решился наконец обернуться и, увидев, что Дедал стоит на месте, не шелохнувшись, победно расхохотался. –Вот славно как поговорили… Не подходите! – истерически взвизгнул он, завидев, что Дедал сделал шаг в его сторону. – Не подходите, говорю!!!

 

– Ладно, стою на месте. Но и ты пока не спеши. Давай хоть поговорим напоследок.

 

– О чем говорить? Хватит, наговорились. Я теперь найду с кем поговорить.

 

Хион немного успокоился и явно медлил прыгать вниз. Он словно надеялся, что Дедал вот-вот сообщит ему еще нечто полезное, может быть даже спасительное для него.

 

– Скажи сначала, что ты собираешься делать. Прыгнул вниз, допустим. Что дальше?

 

– Дальше?.. А не знаю. Не решил еще. Вот уж прыгну, да и посмотрю там. А что?

 

– Ты откуда родом, Хион?

 

– Я? С Итаки. Небось, и не слыхали про такую. Остров Итака, возле Кефалении.

 

– Вернёшься туда, на Итаку?

 

– Какого пса мне туда возвращаться? То есть, может и вернусь когда-нибудь. Как стану побогаче.

 

– Где ж ты полагаешь разбогатеть?

 

– А здесь, на Крите и полагаю.

 

– Как ты себе это представляешь?

 

– Да уж есть кое-что на уме.

 

– Я, кажется, понял, что именно у тебя на уме. Ты хочешь выбраться отсюда и рассказать, кому следует, обо всем том, что тут видел и слышал. Так?

 

– Хоть бы и так. – Хион снова зло ощетинился. – И не смейте ко мне приближаться!

 

– Стою на месте, ты же видишь. Я только хочу тебе сказать: хочешь бежать отсюда, беги. Это единственное стоящее решение. Все остальные – нелепость, чтоб не сказать хуже.

 

– Почему хуже? Очень даже неплохо. Расскажу все, как видел, без вранья. И про то, как Минотавра убили, и про то, как того мальчишку беглого выпустили. И про все прочее.

 

– Ты очень любил Минотавра? Тебе его жаль?

 

– Плевать я хотел на него, если по правде. Как жил, так и сдох. Да только по мне – лучше Минотавр, чем… вы! Потому что…

 

– Знаю, можешь не продолжать. Однако все же выслушай. Если ты это сделаешь, первый, кому ты навредишь, это ты. И последний, потому что меня они здесь не достанут. Так что ежели хочешь моей смерти, попробуй меня убить сам.

 

Хион скривился и затравленно обернулся по сторонам, словно надеясь найти помощь.

 

– Вы тоже собираетесь удрать отсюда? – спросил он, сумрачно шмыгнув носом.

 

– Может, соберусь. А может и нет. К чему мне уходить? Я здесь хозяин. Я, а не царь. Царь знает только то, во что я счёл нужным его посвятить. Мне смешно, когда он говорит, что Лабиринт ему подвластен. Коли на то пошло, даже мне он не вполне подвластен. Если я захочу, я до скончания века проживу здесь, буду жить прямо под носом у царя, выбираться наружу, когда пожелаю, и возвращаться. И никто меня не сыщет. Это правда, Хион. И потому не делай глупости, о которой пожалеешь. Да ты даже пожалеть не успеешь.

 

– И что мне теперь делать? По-вашему. – Выражение лица Хиона представляло собою смесь злобы, мольбы и жалобной надежды.

 

– Могу сказать тебе только то, что уже говорил мальчишке афинянину. Ты ведь слушал? Только тебе нужно быть куда более осторожным. Потому что он провёл в Лабиринте два дня. А ты, если мне не изменяет память, больше года. Мой совет: первое что сделай, когда доберёшься до Геланея – напейся. Лучше – до бесчувствия. В праздник там вино почти дармовое, а бесчувственно пьяные – дело обычное. И продолжай в том же духе дней пять. Потому что те глупости, что ты будешь вытворять, а ты будешь их вытворять непременно, и та околесица, которую ты будешь нести, безопаснее для тебя, когда ты вдребезги пьян.

 

– Я уже забыл, как это делается, – угрюмо пробормотал Хион.

 

– Не беда, вспомнишь. Ну так ступай, Хион. Я, по правде, устал сегодня. Спасение, оказывается, утомительное занятие. Прыгай вниз. Ну!

 

Хион, однако, не двигался с места, стоял, нелепо, нахохлившись, словно готовясь вступить в спор.

 

– Мне… страшно, – вдруг сказал он, жалобно скривившись. – Дайте, если у вас есть. – Он кивнул на флягу, висевшую на поясе Дедала.

 

– Пожалуй, что есть, – усмехнулся Дедал.

 

Хион осторожно принял флягу из рук Дедала, вытащил зубами пробку, с опаской принюхался, сделал первый глоток, судорожно сморщился, затем протянул было руку, чтобы вернуть её, но, передумав, сделал еще глоток, потом еще один. Наконец он жадно прильнул к горлышку, пил шумно, захлёбываясь, безумно выпучив глаза. Остановился лишь перевести дух.

 

– Хватит, – сказал он, тяжело дыша, и осторожно, точно боясь упасть, присел и поставил флягу на пол. Сосредоточенно вытер пятерней залитое вином лицо. – Теперь можно – туда, – он кивнул в сторону пролома и осклабился.

 

– Давно пора, – кивнул Дедал. – Что скажешь на прощание?

 

– Будь ты проклят, вот что скажу, – потемнел Хион. – И ты, и все вы тут!

 

Он плюнул в сторону Дедала и, отпрыгнув к пролому, шагнул вниз.

 

(Хотя на самом деле не было у него в этот момент уже никакой ненависти ни к Дедалу, ни к Минотавру, ни ко всем прочим. Он с изумлением ощущал, что даже мимолётной тенью не остались они в его памяти, что если и вспомнит он их всех, то уж когда-нибудь очень нескоро, когда вернётся на свой маленький скалистый остров богатым, степенным, умудрённым опытом. А пока – ничего и никого, кроме свободы, огромной, хлёсткой, пахнущей морем и едва различимым дымом жилищ. Хион был счастлив, пил свое счастье горстями, и уже ничто не могло замутить этого счастья, ни ошеломляющий гвалт Кносского порта, ни визгливая брань своры оборванных детей, швыряющей в него камнями, ни странные люди с недобрыми глазами, окружившие его, не дававшие ему проходу, с неприятным смехом задающие непонятные вопросы. И даже когда очнулся он на скользком земляном полу от тяжкой боли в затылке, он все еще был переполнен этим счастьем, и первое, что пришло ему тогда на ум, это то, что жизнь оттого полна разными бедами да невзгодами, что не понимаем мы, как легко жить, довольствуясь малым, что уединение столь же прекрасно, как приятная беседа, а недостижимого в жизни много больше, чем достижимого, и потому жалеть о нем смешно и глупо. Этим своим открытием он и захотел поделиться с невысоким, мрачным человеком, который, появившись внезапно из темноты, сорвал его с места, деловито сопя, накинул ему на шею сыромятный ремень, упёрся ему коленом между лопатками и, крякнув от натуги, сдавил его горло так, что мир сперва заполнился густым мраком и оглушающе пронзительным звоном, а потом…)

 

А Дедал кивнул, точно услышал от него то, что и ожидал услышать и побрёл назад. Приключений сегодня, надо полагать, больше не будет.

 

«Кто поблагодарит тебя за это? Ясно, никто. Горшечнику должно вернуться к горшкам. Кажется, я не разучился их делать. Значит, надобно успеть за оставшееся время налепить поболее горшков, амфор, светильников, ночных ваз, чтоб хоть кто-нибудь успел помянуть добрым словом. Этого мало? Еще я знаю грамоту. Критскую, египетскую, финикийскую. Могу быть переписчиком, приказчиком у купца, меня не так просто обвести вокруг пальца. И это не нужно? Извольте, я мог бы стать строителем или камнерезом. Мало и этого? Я неплохо знаю корабельное дело. И моряки не надобны? Ладно, я мог бы стать фокусником, фигляром, публика бы надрывала животы от моих выдумок. При любом повороте судьбы я не останусь без куска хлеба и глотка вина.

 

Должно быть, это приятно, когда тебя поминают добрым словом. Как славно жить, оказывая мелкие, пустяшные услуги окружающим. Человеческая благодарность способна разглядеть лишь мелочи, у меня еще есть возможность вдоволь налопаться водянистой похлёбки, под названием Человеческая благодарность. Но в одном вы не правы, милейшие: даже здесь, на Крите, найдётся один человек, который, пожалуй-таки, и помянет меня добром. И кто он – вам не догадаться…»