Вот и ныне получила бабушка взбучево. Налетели души рОдные, перевернули сердце, дом, от злости дым вонючий шел из глоток их, а когда зло обессилело – пошли в ход кулаки…

Били-били бабушку, пытали, проводили обыски в ее убогой квартирёнке, непредсказуемо периодично, но бабушка в военное время играла в партизанов, и прошла все, - и голодуху, даже жареных мух ела и червяков, так что напрасно над ней всякое усилие вышибить дух и правду.

Внуки ее, Сашка и Алексей, родились вроде как человеки, а уволок их искус и родительское пьянство в чёрные дни. Стали они демонам подобны и мучили родную бабушку набегами за ее пенсионом. Бабушка не плакала, не слезокапая она была. Деньги она по-старинке в тряпочку уворачивала, концы связывала наподобие конфеты, тряпочка была в красный горох, довольно грязная, от частых разворотов и перечетов бумаженций, имеющих у бабушки особую цену – цену гроба и, может быть, и поминальных щей.

Да отщипывала она Сашке и Алексею, когда сердце чуяло, что без опохмеленья поскачут эти черти нынче же за пределы земли.

Эх, бабушка, что ты в правду свою вцепилась и в гроб свой влюблена? А то, что хоть конец справедливый должен быть в её судьбе, когда начало и все волокно жизни плелись на фабрике жития тяжкого его одоления.

Бабушка смотрит ночами в тёмное окно, Петю своего высматривает, выжидает, да должен же дать знак, чтобы приготовилась она из жизни выйти. А сам он уже 10 лет как смертью разродился, бестелесен стал и безбременен.

Внуки ее жалкие, и вот не балбесы даже, а нелюди явственные. Бабушка проходит свою каторгу стоически, знает, сладок рай муками, чистящими естество души.

Молится она за кузнечиков свои, какие заиньки они были, в детстве кудрявом. СЕржика, сына, не уберегла от пьянства, и от жены алкоголички, что и вволокла его в это жутие. И бабушка на себе вину за всех них несла. И потому быть битой ей было не горько, а больба тела её утешала ей душу: «И поделом мне, - утверждала бабка, - все мои упущения ко мне в возврат, в гнездо исходное. Бей меня, Господи. Бей, бей крепче».

Страшная сила вошла в дом с Полиной. И как она в Сергея вцепилась – не внять. Простой он был как черный хлеб.

И вот это жало верченое в него возилось и пошло крутить им. Веселье винное вынуло из Сергея спящее безобразие. И докаруселились они до болезненного, до пьянства беспробудного. Причёты бабушкины и укоризны летали пред ними как пустые рукава чучела на ветру. А Поля в одиночку и войной шла, тумачила бабушку, зверь в ней был сильный и злобный.

Бабушкин ум осилил тщету своих своего ропотного языка и бессмыслие своей речений, которые только распаляли сноху и сына на грехи против неё, и замолчала она, глядя на дикое зрелище.

От своих молчальных переживаний она приболела сильно, и думала – конец ей, но тут родились ее заюшки, Саша и Леша, двойнята. Полина родила как выдристала. Легко и безбольно, а ума ей дети не дали, всё бабочкино лето в голове.

Сергей нашел в детях искомое удовлетворение, что у него все как у людей, он их и выпестовал, и поперек пьянства своего сберёг детей, то есть – ничего с ними не сключилось до того, как по стопам родителей пошли, топыркий вот такой он, все приуспел.

Одним словом - обмирала у бабушки душа, глядя на их погибель, а ссильничать с ними не могла, и Петя не смог. Только сердце надорвал и пошел на небо рано.

А сгинули они с Полиной разом, на рыбалке выпили пойло ядовое, и прилегли сразу. Насмерть свалило. Нашли их уже душистыми недели через две, схоронили, жуть. Дети уже на кладбище залили горла и с того дня пили без просвета. Одни остались в доме, жизнь им в мёд, хозяева. Дед с горести сердцем ослаб и потерял уважение к своей жизни, одрязг, разворотил в себе душу навыворот, смерти запросил и получил немучительно.

Бабушка как гвоздик стала, собранная такая, твердая. Ей одно – жизнь докорчевать, зная, не изменит ничто нынешнее яво.

Пример смерти родительской не повернул сынов к страху пьянки, напротив, словно догнать их хотели. Видно, так ненавидели себя, что скорей спешили с собой расправиться.

Сушила бабушку беда и калила. Как обезьянка какая, маленькая она и тростинистая, но душа как колышек, твердая и остренькая. Глаза как слезами заплыли, накипь водянистая на них прозрачная, словно слёзы всегда стоят в глазах, но не выроняются. « Болезнь это, не знаю ее имени» – говорит бабушка всякий раз, когда ей тычут – ты плачешь что ли опять? Ручки у нее кудрявые, все косточки, все пальчики в кучеринку, суставчики все наросли неумеренно. Волос благородной седины, чистой и блескучей. Роток открывает она редко, смысла не видит в реченьях своих, мир будет стоять на своем мракобесии, а она на своем камушке.

Соседка ее, визглая Надежда, сповадилась было к ней вечерять, чаи раскушивать, и трясти лузгу своей прощёлканной жизни. Раз послушала ее бабуня, два и три, и невмочь стало, как она лепит на нее ношу свою. «Тебе бы ко Богу обратиться – сказала ей. – Он тебе скажет, как веселей на жизнь смотреть и не сосать ничьи силы. А у меня нет сил нытье твоё, Надя, слушать. Ты же пригнездись в своем правиле и живи с ним как с лучшим другом.»

Надя взбесилась от прямоты и пошла кормой к двери, зацепив бабушку за плечо так, что сдвинулась она вместе со стулом.

Гуляет бабушка по двору и на детей чужих улыбается, и за каждого помолится всякий раз.

Жизнь такая у неё, как в ожидании парома, и она давно ему платочком машет, - подплывай! Я тут уже все дела переделала, как могла, что любо, а что смердит. Ну так уж, Миленький, как сможилось по малому уму.

Одна печаль скребёт – деньги на гроб скоплены, упрятаны, а как оповестить внучков непутных, где они их найдут и распечатают тряпку заветную, - до того еще ум не вознёсся. Не предумерено часа знать смерти изумительной, чтобы всё совлеклось в прозрачную понятность. Провещаешь раньше положенного - пропьют гроб и не будет лодочки переправной. А вот пришла мысль, что всё и получится, как она хочет. Но пьющие младенцы могут гроб и не купить, а повеселят беса на её гробовые.

Тяжкую печаль родила бабушке эта мысль.

- А так ли важно это моё сожаление? Не все ли бы равно? Тащу на себе последний эгоизм – засмеялась она.

Странная была бабка в своих познаниях механизма жизни. Ну чокнутая же, как и говорят ее внуки.

Да, забыто сказать, белые и конопатые они были, носы-картохи, рты широки, улыбчивы, а внутри страшная угрюмая сила изводила их, и пропечатывалась сквозь веселые, смешные лица.

Бабушку, дурни, не берегли, ума-то нет, что кормились да поились с её руки, когда теряли свои сомнительные приработки.

Сколько бабушке умолку хватит, не пойдет ли на них с дубиной слов праведных или же проклятий?

Ты не теряй свой гвоздок, бабушка, только вобьётся он тебе в гроб праведностью, пересиль ты свою вину смирением? Это никому не знать, а жаль, может быть, ты и зря руки опустила, принимая все, как есть, а вдруг бы и выбила чертей из детушек?

 

2018