Прощание с ангелом
Был когда-то такой посёлок — Борисково. Он и сейчас есть. Но сейчас это уже никакой не посёлок, а дрянноватый полугородской район, густо утыканный пятиэтажками и снабжённый комбинатом, производящим сладковатую вонь и химические удобрения. Это сейчас. А тогда это был — посёлок. Несколько горбатых, непросыхающих улиц, маленькое безымянное озеро, колодец, похожий на дзот военных времён, палисадник, из которого таращились одни и те же пыльные мордастые цветы на мясистых стеблях и двухэтажная баня из красного кирпича. Баня и сейчас, кажется, здравствует, но ни колодца, ни палисадников давно нет. А озеро не то засыпали, не то оно само убралось подобру-поздорову в свои подземные убежища.
Несмотря на русское название, народ в посёлке жил смешанный и изъяснялся между собой на причудливом тюрко-славянском койне. Некоторые русские бабушки даже знали арабские молитвы и читали их на похоронах, полагая, что Пресвятая Богородица, уставшая от причуд мира, едва ли станет сводить с ними счёты. Да и у какого, скажите, архангела поднимется рука, например, на тётю Лушу, на ту самую, что горько плакала над страданиями как Авраама, так и Ибрагима, а на всяческих цивильных торжествах задушевно ела «Песню от тревожной молодости».
Тётя Луша была нашею соседкой, часто заходила поболтать с бабушкой, а на Пасху всякий раз приносила целый выводок тёплых, словно слепленных из глины, яичек
Но речь не о ней, а скорее о её муже, дяде Саша. Дядя Саша — совсем другое дело. В гости он к нам не ходил, однако здоровался, причём отменно почтительно сгибался в поклоне несмотря на изрядную полноту, снимал клетчатую кепку и проникновенно справлялся о здоровье, отчётливо произнося имя и отчество. Причём, не только бабушкино, но и моё, чем приводило меня в смущение.
У тёти Луши и дяди Саши был внук Витька, который, как и я, приезжал в Борисково на лето. Бабушка очень жалела Витьку: родители у него баловались винцом и периодически поочерёдно исчезали на просторах страны.
Витька был старше меня на полтора года, но держался раздражающим высокомерием. Водился он больше со старшими пацанами, ходил с ними на заводскую свалку и возвращался с трофеями, при виде которых дрогнет сердце у кого угодно; со стеклянными пробирками причудливых форм, разноцветной проволокой, разными железными ящичками с иностранными буквами и — самое главное — с резиновыми жгутиками, пригодными для рогаток самострелов Я метался от чёрной зависти и изнывал в играх с сопливой и доверчивой малышней. Дорога на свалку мне была заказана. И вот однажды...
— Слушай... — Витька замялся и влажно шмыгнул носом, — ты, это, в бога веришь?
— В бога? Нет. А зачем?
— Зачем, зачем! Зачем верят?
— Ну не знаю... От несознательности. Гагарин же вон летал и никого там не видал! — мудро ответил я, ожидая подвоха.
— От несознательности. Сам ты больно сознательный.
— А ты веришь что ли?
— Не-т, поспешно ответил Витька и даже отстранился, — с чего ты взял.
— Он помолчал и снова спросил: — А ангелов, значит, тоже нету?
— Нет, конечно! Какие ещё ангелы, — разговор стал надоедать.
— А у меня дед вчера ангела поймал.
— Кого? — я опешил.
— Да ангела, оглох, что ли! Настоящего, с крылышками.
— Как это поймал?
— Обыкновенно, Он в деревне запутался и крыло маленько попортил, видать. А дед как раз на машине проезжал. Ну увидел, с дева снял посадил в кузов и привёз домой.
— Врёшь ты всё, рыжий!
— Честно-ленинское!
— А покажи тогда. Где он у вес, дома, что ли, сидит?
— Зачем дома — в сарае. А показать не могу. Дед велел показывать.
— Ну и врёшь, значит, Ленина обманул, рыжий!
— Сам ты татарин гололобый! — Витька повернулся и обидной, вихляющейся ной. походкой зашагал к дому. Но пока я подыскивал, что бы обидное крикнуть ему вослед, он вдруг обернуло воровато огляделся но сторонам и коротко махнул мне рукой. Замирая от предчувствия, но сохраняя высокомерно недоверчивую мину, я двинулся вслед за ним.
—. Тиш-ше ты, ёлки-палки! — зашипел Витька, когда я неосторожно скрипнул тяжеленной дверью сарая. Я испуганно отшатнулся и от того скрипнул ещё пронзительнее Витька рассвирепел, схватил меня за рубашку и втолкнул в сырое и темное чрево сарая.
— Вот он, — снова зашипел Витка, показывая рукой дальний угол сарая, — ангел!
В углу впрямь деле что-то белело и копошилось. Ни каких, конечно, свечений и нимбов — расплывчатый матовый блик во тьме, густо пахнувшей сырыми опилками древесным углём. Но внутри у меня ср-азу же что-то гаденько затрепетало, задёргалось, заблеяло. Было так ощущение, словно я нырнул в какую-то неимоверную глубину, в царство дремучих коряг, мерцающего ила и тысячелетних кладов. Но вот лёгкие всосали последние струй кислорода, осталась угарная углекислота и ещё какая-то дрянь, в ушах задребезжало, и невыносимо потянуло наверх, где светит солнце, квакают лягушки и у даром не нужны никакие сокровища, а только глоток прекрасного перегретого воздуха, сухие запасные трусики и — домой!
— А-а, — произнёс я фальшивым голосом, — интересное дело. Ангел, значит? Ну, пошли, что ли?
— Куда пошли?—искренне удивился Витька и бесцеремонно подтолкнул в спину, — айда, поближе посмотришь.
— Да ладно, — отозвался я и плотно взялся за косяк, готовый скорее умереть, чем сдвинуться с места хоть на шаг. — Я и так разглядел.
— Очко заиграло? — осведомился Витька, смерив меня противным, ехидным взглядом.
Стерпеть такое означало навеки перейти в презренную касту бздунов и влачить позорное существование. Я глянул на Витьку как можно более уничтожающе, зажмурился, вытянул перед собой руки и сделал три решительных шага. Однако на четвёртом ноги перестали меня держать и, чтобы не сесть с позором на пол, я, как заведённый, затоптался на месте,
— Стой, куда разогнался, — шикнул в спину Витька, — испугаешь ещё!
Я замер и, наконец, открыл глаза. В нескольких шагах от меня сидел, обхватив голову руками, совершенно голый человек. Вернее, даже и не человек, а некое человекоподобное существо ростом чуть выше меня. Кожа у него была совершенно белая, с каким-то даже голубоватым отливом, на колене темнел кровоподтёк. Но самое главное — крылья. Они вырастали из-за спины, там, где у людей находятся лопатки. Крылья были совсем без перьев — тонкие, перепончатые, как у летучей мыши, густо испещрённые разноцветными жилками. Они были живые, настороженные, то вздрагивали, трепетали, то съёживались в трубочку, с сухим шелестом расправлялись вновь, словно жили своей, обособленной жизнью, никак не связанной с неподвижным, ссутулившимся существом, сидящим в углу сарая. «Скорей же, мой ангел, ступай же за мной. Со мной моя шпага и конь вороной...»
— Сидит, — восторженно выдохнул мне прямо в ухо Витька, — второй день уже. Как сел, так и сидит. Не ест, не пьёт не разговаривает. Не понимает, наверное. А на каком языке они разговаривают? Может, на французском?
— Не знаю, — слабым голосом ответил я и тут же добавил: — Может, его отпустить? А?
— Нельзя, — помрачнел Витька, — дед его завтра в город везти хочет. В институт.
— А зачем?
— Кто его знает. Пусть, говорит, его учёные поглядят, как он устроен. А мне, говорит, денежки дадут.
Я посмотрел на несчастное существо. Он даже не приподнял веки, но стал тихонько раскачиваться, как маятник метронома. Будто понял, о чем идёт речь. А может, и в самом деле понял. «Как устроен...». Ничего себе. Подойдёт какой-нибудь учёный, зырк-зырк очками! Интересно, интересно, А дайте-ка мне сюда скальпель! И — р-раз по. жилкам. А взгляните-ка сюда, коллега…
— Жалко, — плаксиво заключил я.
— Жалко! — неожиданно вспыхнул Витька, — Жалко, когда в жопе палка! И вообще, пошли отсюда, нечего тут. Дед знаешь как ругаться будет.
Упоминание о дяде Саше, подействовало отрезвляюще. Да и потом, что ж они, учёные-то, звери что ли? Не фашисты же! Посмотрят да и отпустят себе. Колечко приделают ноге и — отпустят. Эта мысль меня окончательно успокоил Ну конечно, колечко! А после его ещё где-нибудь поймают найдут колечко и сообщат про ихние миграции. А про нас «Пионерской правде» напишут. Я повеселел.
— А вообще-то правильно дядя Саша его в город повезёт, — сказал я звонким голосом юнната, — пусть его учёные посмотрят, им ведь тоже интересно.
Витька не ответил. Мы выбрались из сарая, Витька долго возился с тяжёлым засовом.
—- Ты не болтай всем подряд, — хмуро сказал он мне на прощание.
Ночью мне приснилось, что я нырнул .с мостков в озёр и заплыл под корягу. А она вдруг превратилась в чёрного прыщавого осьминога, схватила меня за ногу и сказала «А вот я сейчас тебе колечко приделаю, а после мне денежку дадут!» Я дрыгнул ногой и открыл глаза. У кровати, как призрак, стоял Витька.
— Уморишься тебя будить, — пронзительно зашипел он, — вставай давай.
— Зачем? Куда? — я обалдело тряс головой, выбирая из сна, как из темной, тёплой проруби, — темно же ещё.
. — В том-то и дело, что темно, — многозначительно ответил он. — Вставай, говорю, что зенки полощешь!
Ничего и не поняв, я принялся судорожно одеваться.
— Лезь в окно! — коротко скомандовал он, когда я с грехом пополам оделся,—да не грохочи ты, пузан, бабушка проснётся!
Кряхтя и постанывая, я вылез в окно, нещадно обдирая, коленки, перелез через высокую изгородь палисадника. Витька неотступно следовал сзади и подгонял меня унизительным шепотком. Мы выбрались на улицу.
Над улицей, проворно сбегавшей с косогора, нещадно полыхала гигантская луна. Господи, какой же дурак там болтал о каком-то отражённом свете! Это что, по-вашему, холодное тело?! Луна переливалась немыслимыми цветами, там лютовали хвостатые огненные смерчи. Из невыносимо сжатого раскалённого ядра выстреливались наружу малиновые грибы протуберанцев, и освободившееся на мгновенье лунное вещество ослепительно текло, пузырясь и разбрызгиваясь, и брызги эти, разрывая жёсткие цепи тяготенья, уносились в могильную космическую мглу и долго остывали там. мерцающими ртутными шариками. Луна была так невозможно близка, что, казалось, лёгкого дуновенья ветра достаточно, чтобы не выдержала и лопнула прозрачная серебристая плёнка. И тогда прольётся Луна исполинской каплей прямо на Землю, на беззащитную Борисковскую улицу, и потечёт поток, превращая в пар сараи, дома, курятники... Ужас!
— Рубашку на ничку надел, — раздался насмешливый Витькин голос, — побьют.
— Да мы куда идём-то? — заорал я, потеряв терпение
— Разорался. Куда, куда! Сам будто не знаешь. Ангела отпускать.
— Ан... Да ты что, Вить! А дед?
— А чё дед? Ничего с ним не случится, — с фальшивой беспечностью отмахнулся Витька. — Я бабу Лушу уговорил ему самогонки дать. Теперь из пушки не разбудишь.
Мы прошли через предусмотрительно открытые ворота, миновали, то и дело грохоча и переругиваясь, заваленный какими-то железяками двор, прошмыгнули через садовую калитку и, обдираясь о всклокоченный малинник, подошли мрачному, как саркофаг, дрянного, но спесивого восточного владыки, сараю и остановились перевести дух.
— Видал? — Витька ловко, как фокусник, вытащил из сатинового кармана новенький, блестящий фонарик. — Китайский. Бабка подарила на день рождения.
Негнущимися пальцами отодвинул засов и, обмирая от страха, стал отворять истерически визгливую дверь.
— Не бойся, я смазал, — успокоил Витька и широк жестом распахнул дверь. Она отворилась почти бесшумно лишь пару раз приглушённо крякнув. Витька неторопливо пошарил жёлтым кошачьим глазом фонарика по трухлявой темноте и упёр его в угол. В сияющем конусе луча бесновались пылинки. Бледное существо сидело там в углу.
— Эй! — вполголоса позвал Витька,—эй ты, вылазь оттудова.
Существо не шевельнулось. Витька шумно вздохнул подошёл ближе. Я, как сомнамбула, следовал за ни
— Вылазь, ну! — Витька легонько тронул его за локо
Существо вздрогнуло и приподняло голову.
— Ну, давай, пошли, — прерывисто, зашептал Вить чужим голосом и потянул его за руку. — Вставай, чего расселся.
Существо покорно встало и, не глядя на нас, вяло переступая ногами, двинулось за Витькой к выходу. Так гуськом прошли сад и через дыру в заборе вышли на л к озеру.
Сумасшедшая луна была тут как тут и озеро словно кипело колдовским ведьминым варевом, от каждого куста веяло жутковатой сказочной чертовщиной. Трава была холодной и мокрой, надетые на босу ногу сандалии болтали ненужными сыромятными нашлёпками. От озера тянуло холодом, тиной и змеями.
— Ну, все, — удовлетворённо произнёс Витька, —давай теперь, лети.
Существо непонимающе переминалось, озиралось беспокойно и ёжилось от прохлады.
— Лети, тебе говорят! — Витька поднял кверху указ тельный палец. — Там твои детки — кушают котлетки!
— Лети, пожалуйста, — сказал я противным, писклявым голосом.
Существо задрало голову кверху, прикрыло глаза и не сдвинулось с места. Его крылья болтались за спиною как две пустые кошёлки.
— Да лета ты, дурак, лети! — вдруг в отчаянье закричал Витька. — Скоро светло станет, понимаешь? Люди придут. Пропадёшь к черту!
— Увезу-ут! — заорал я, не помня себя, — На грузовике! Кольцо наденут... Скальпелем будут! Лети уж, пожалуйста! Вон Луна-то, вон!
Но он не двинулся. Витька в отчаяньи сел на траву, обхватив голову. Я топтался рядом, продолжая бессмысленно размахивать руками. И тут существо неторопливо и плавно двинулось в сторону озера. Ещё мгновение — и его нельзя было узнать, даже вообразить было невозможно, что ещё несколько минут назад он сидел в сарае на сырых опилках, скорченный и покорный. Что-то удивительно знакомое мелькнуло в его облике и тут же пропало. Крылья за его спиной стали распрямляться, выгнулись дугой и снова распрямились. Они оказались огромными и почти прозрачными. Шаги стали убыстряться. И вдруг он, легко пробежав несколько шагов, прыгнул, крылья с тихим свистом располосовали воздух и замерли. Он описал полукруг и мягко опустился на траву. С озера вдруг резко дунул ветер, сдув с Витькиной головы панамку. «Лети уж, лети»,— заворожённо зашептал он, судорожно сцепив ладони. Снова прыжок... А потом без всякого разбега он стремительно и круто взмыл ввысь, серебристый его силуэт мгновение повисел над кроной ивы и... пропал. Начисто пропал, растворился в кипящем потоке лунного света.
***
Мы возвращались молча, не осталось уже ни восторга, сожалений, ни предчувствий, а лишь отсыревшие ступни и изнывающие от крапивных укусов колени... Луна уже тщетно таращилась нам в спины, её бесхитростные флюиды впустую отскакивали от нашей пупырчатой от озноба кожи
— Что деду скажешь? — участливо спросил я Витьку,
— Скажу, что дверь забыл запереть, он и удрал, — ответил, помолчав, Витька.
— А поверит?
— Дед-то? Поверит он, шиш. Он себе-то не верит.
— И что будет?
|— А ну его! — Витька с досадой махнул рукой. — Да нечего он не сделает. Домой отправит, к родителям, вот и все, уже давно грозился.
На том и расстались. Досыпал я оставшуюся ночь без снов, проснулся поздно.
***
Витьку на другой день отправили домой.
Провожала его сокрушённая тётя Луша, которая так ничего и не могла понять — дядя Саша, опасаясь её предрассудков, о загадочном пленнике так ничего ей и не сказал. Витька хмуро и торопливо шагал к автобусной остановке, размахивая маленьким банным чемоданчиком, и заплаканная тётя Луша едва поспевала за ним.
Больше в то лето в Борисково он не появлялся. Не было его и на следующее лето. Приехал год спустя на похороны тёти Луши, такой же хмурый, неузнаваемо вытянувшийся. Поговорить с ним так и не удалось, да и не до того было. Он едва кивнул мне и тут же исчез, затянутый горестной похоронной суетой.
Похороны были суматошные и какие-то неустроенные. Дядя Саша ходил несколько дней при всех своих орденах и был необычайно словоохотлив, но в конце разговора мрачнел, кому-то грозил и говорил, что они за все ответят; Прибыл и Витькин отец, тощий, как стиральная доска, и неуместно пестро одетый. Он поначалу вообще, кажется, ничего понять не мог, потом с похмельной суетливостью ко всем приставал, знакомился, отрекомендовывался то начальником депо, то оперативным уполномоченным, начиная разговор с неизменного «Да-а. Так вот уходят достойные люди...», а потом вдруг разом отяжелел, его, бормочущего, насилу уложили в сенях и на кладбище поехали ли без него.
«Легко померла Лукерья,— говорили про покойна старухи на поминках, — ангелы прибрали». Я-то знал, это действительно так.
