ДАЙ БОГ, ЖИВЫМ УЗРЕТЬ ХРИСТА...

 

(Эссе о творчестве Евгения Евтушенко)

 

4.

 

Когда слушатели в Политехническом музее просили Евгения Евтушенко прочитать что-нибудь о любви, он весьма часто (нравились ему такие контрасты) читал стихи остро гражданские, и, наоборот, читал любовную лирику, когда просили исполнить нечто эдакое злободневное. Но стихи о любви поэт читал чаще. Он любил и сочинять, и доносить до слушателей сочинённое на эту тему. И мы, наверно, не совершим ошибки, если скажем, что Евтушенко изучил это жизненное явление не меньше Есенина, и его любовные стихи не менее почетаемы среди истинных ценителей лирической поэзии. Вот интересный, можно сказать, блоковский аспект вечно не увядающей темы:

 

Моя любимая приедет,

меня руками обоймёт,

все изменения приметит,

все опасения поймёт.

 

Из чёрных струй, из мглы кромешной,

забыв захлопнуть дверь такси,

вбежит по ветхому крылечку

в жару от счастья и тоски.

 

Вбежит промокшая, без стука,

руками голову возьмёт,

и шубка синяя со стула

счастливо на пол соскользнёт.

 

Современные любители эротики, если не сказать резче, такое бы тут наразвивали в деятельности героев, но 24-летний Евгений Александрович остался верен русской классической традиции, издавна наложившей строгий запрет на непозволительные интимности. Но пойдём дальше по раскрытию тематики, за которую брался молодой автор-самородок (такое сравнение тоже, на наш взгдяд, допустимо). Он без самохвальства бросил в то время такие строчки:

 

Всё на свете я смею,

усмехаюсь врагу,

потому что умею,

потому что могу.

 

И действительно — умел и мог. Вот яркая картина ушедшей военной годины.

 

О, свадьбы в дни военные!

Обманчивый уют,

слова неоткровенные

о том, что не убьют.

 

Да, был тогда такой отчаянный вызов почти неминуемой смерти. Брали в армию необученную для войны молодёжь, и в городах и, особенно, в деревнях закатывали такие свадьбы, что полы проламывались от русских плясок. Признанным плясуном в Зиминской округе был тогда и классик будущий — Евгений Евтушенко.

 

Походочкой расслабленной,

с чёлочкой на лбу

вхожу, плясун прославленный

в гулящую избу...

 

Забыли все о выпитом,

все смотрят на меня,

и вот иду я с вывертом,

подковками звеня.

 

То выдам дробь, то по полу

носки проволоку.

Свищу, в ладоши хлопаю,

взлетаю к потолку...

 

Невесте горько плачется,

стоят в слезах друзья.

Мне страшно. Мне не пляшется,

а не плясать — нельзя.

 

В первой книге девятитомника Евтушенко, куда вошли труды пятидесятых годов, — 260 стихотворений. И каждое — добросовестное исследование российской жизни. Добросовестное настолько, насколько диктовали ему сознание, сердце, совесть, гражданственность. Нетрудно убедиться, что даже при тогдашнем незнании Истины Христовой поэту удалось дать замечательно правдивую картину России той эпохи, не без срывов, которые мы рассмотрим ниже, но всё же гораздо более широкую и глубокую, если сравнивать этот значимый параметр с другими нашими литераторами тех лет. Теперь ясно: нет ему достойных конкурентов.

 

Уже в те недоступные для критического осмысления времена поэт столько поднял ранее никем не затрагиваемых проблем, что диву даёшься, как его не выслали за границу Красной Державы, как, скажем, Солженицына. Одно объяснение — Господь спас. Мы уже упоминали взрывное стихотворение «Бабий Яр». Не менее опасным оказались и вот это — гвоздевое — «Нежность».

 

Разве же можно, чтоб всё это длилось?

Это какая-то неспаведливость.

Где и когда это сделалось модным:

«Живым — ранодушье, внимание — мёртвым»?!

 

Люди сутулятся, выпивают.

Люди один за другим выбывают.

И произносятся для истории

нежные речи о них в крематории...

 

Что Маяковского жизни лишило?

Что револьвер ему в руку вложило?

Ему бы, при всём его голосе, внешности,

дать бы при жизни хоть чуточку нежности...

 

Люди живые — они утруждают.

Нежностью только за смерть награждают.

 

Тут такая общечеловеческая правда, которая сродни правде шолоховского «Тихого Дона». Когда Сталин прочитал запрещённый цензурой первый том романа, то закурил трубку и сказал: «Какие же мы коммунисты, если правды боимся?». И написал резюме: «Печатать!»

 

Нечто такое же, видимо, произошло и с публикацией стихотворения «Считают, что живу я жизнью серой...» Его тоже процитируем без сокращений. К нему и комментарии основательные не понадобятся. Там всё сказано.

 

Считают, что живу я жизнью серой —

пишу, и всё, и что тут возражать!

А рядом есть народ — он строит, сеет,

и я его обязан выражать.

 

И что-то вроде вечного налога

плачу я, слыша громкие слова,

что я не знаю сущности народа,

что связь моя с его трудом слаба.

 

Народ — он не такой уж простоватый.

Мне говорят, кривя улыбкой рот:

«Народ не понимает Пастернака».

А я вот понимаю Пастернака —

так что же — я умнее, чем народ?!

 

Я не знаток в машинах и колосьях,

но ведь и я народ, и я прошу,

чтоб знали и рабочий и колхозник,

как я тревожусь, мучаюсь, дышу.

 

Меня не убедить, как не уламывай,

что он лишь тот, кто сеет и куёт.

А вот идёт на пальчиках Уланова,

и это тоже для меня народ!

 

Тут всё ясно сказано, и только один штришок добавим. Хоть здесь и есть уже едкие выпады против марксизма-ленинизма, как в ранее отмеченном стихотворении «Похороны Сталина», — поэт всё ещё был в юношеско-романтическом плену революции, запавшей в душу громко провозглашённой любовью к трудовому человечеству. При строгом анализе действительности молодой поэт всё ещё верил в «светлое будущее».

 

Я был мал, но был удал, и в этом взявши первенство,

Я между строчек исписал двухтомник Маркса — Энгельса...

 

И писал я нечто, ещё не оценённое,

длинное, военное, революционное...

 

Начало евтушенковского творчества, бурного, многопланового, яркого, удивительно переплело в себе яростное, непримиримое отношение к недостаткам основательно загнившей, заболотившейся уже советской действительности и никак не желавшую улетучиваться веру в то, что «революция дело весёлое, нужно весело делать её». О причинах этого странного сожительства в совестливой душе поэта мы поговорим в своё время, а пока продолжим анализ жизненного полотна, отражённого в стихах и поэмах.

 

Где-то сразу за опусом об использовании трудов Маркса — Энгельса не по назначению Евтушенко, со свойственным откровением, пишет вот эти важные для его понимания строчки:

 

Я жаден до людей,

и жаден всё лютей.

 

Я жаден до портных,

министров и уборщиц,

до слёз и смеха их,

величий и убожеств.

 

Как молодой судья,

свой приговор тая,

подслушиваю я,

подсматриваю я.

 

И жаль, что, как на грех,

никак нельзя успеть

подслушать сразу всех,

всех сразу подсмотреть!

 

Понятно, всё сразу подслушать и подсмотреть никакому гению не удалось и не удастся. Но вряд ли знал герой нашего эссе, что Господь даст ему такую долгую и до предела насыщенную писательской работой жизнь, что едва ли найдётся на свете тема, до которой не дошли бы его жадные слух и зрение.

 

Сама жизнь давала ему темы в изобилии.

 

(Продолжение следует)