ДАЙ БОГ, ЖИВЫМ УЗРЕТЬ ХРИСТА...

 

(Эссе о творчестве Евгения Евтушенко)

 

3.

 

Гражданственность — талант нелёгкий.

Давайте делаться умней.

Зачем тащить, как на верёвке,

надменно фыркающих — к ней?

 

Она совсем не понуканье,

а добровольная война.

Она — большое пониманье,

и доблесть высшая она.

 

Её бойцы не продаются.

Не очернят её основ

задор поддельных правдолюбцев,

напор неумных крикунов.

 

Пускай в игре своей несложной

то славят громко, то клянут, —

они гражданственностью ложной

от подлинной не оттолкнут.

 

В свои двадцать пять лет (а только что приведённое стихотворение было написано в 1957 году) поэт уже многое знал о гражданственности. То, что это талант дан Богом, что он неразрывно связан с совестью, что это яростная, неподкупная борьба с любой несправедливостью, с любой ложью, что на борьбу эту поэт идёт осознанно, что гражданственность — высшая доблесть, что примазываются к ней поддельные правдолюбцы и неумные крикуны и что, в конце концов, чистота гражданственности, чести и совести эпохи, останется незапятнанной.

 

Прошлую главу мы закончили стихотворением «В магазине», доказывающим, что совестливость, гражданственность, честность — уже к началу шестидесятых годов стали самыми значимыми свойствами поэзии Евтушенко. Но посмотрим, как эти качества вызревали в его буйно разворачивающемся и разрастающемся творчестве на десятилетие раньше.

 

Начинающему поэту очень важно как можно быстрее убедиться в силе своего таланта, в его нужности, необходимости людям, стране. Евтушенко тщательно присматривается к себе, к своим способностям, к явлениям в мире, о которых ему хочется рассказать, выразить поэтическое мнение. Сначала о своей причастности к поэзии он выскажется скромно, но уже, как это прозвучит ни странно, — мастерски:

 

...Застыли тени рябоватые,

и, прислонённые к стене,

лопаты, чуть голубоватые

устало дремлют в тишине.

 

О лампу бабочка колотится.

В окно глядит журавль колодезный.

И петухов я слышу пение

и выбегаю на крыльцо,

И, прыгая, собака пегая

мне носом тычется в лицо.

 

И голоса, и ночи таянье,

и звоны вёдер, и заря,

и вера сладкая и тайная,

что это всё со мной не зря.

 

Обратите внимание, через какую массу великолепно, поразительно точно и образно нарисованных деталей — рябоватые тени, лопаты с бледно-голубым оттенком, петушиное пенье, собака, радостно прыгающая от ранней встречей с человеком, таянье ночи, первые голоса, звоны вёдер и заря — прошло пока тайное ощущение в себе творческой уверенности, что всё замеченное происходит с ним не зря.

 

Потом, сочинив уже множество стихов, поэт скажет:

 

Удивляюсь баржам бокастым,

самолётам, стихам своим.

Наделили меня богатством.

Не сказали, что делать с ним.

 

Не пройдёт и двух лет, как Евтушенко внесёт в это высказывание существенную поправку:

 

Большой талант всегда тревожит

и, жаром головы кружа,

не на мятеж похож, быть может,

а на начало мятежа.

 

Мятеж призывает к буйству, крови и разрушению, а начало мятежа — это отчаянное желание совершить поступок, пойти на риск, чтобы изменить что-то, дерзновенно призвать людей к добру — и только к добру, потому что поэт — служитель только правды, милости и добра.

 

В самом начале этого эссе мы процитировали первый опус Евтушенко — о его ребячьем желании «стать пиратом и грабить корабли». Имея в виду миролюбивый характер всех его первых стихов, можно смело говорить, что то желание было связано только с добром по-робингудовски: грабить богатых, чтобы отдавать богатство бедным. Этакое дерзновенное желание возникло у мальчугана Жени. И мы назвали первые сочинённые строчки его неосознанным пророчеством, как бы предвидением дерзновенного поэтического пути, связанного с большим, но оправданным, благородным риском. Действительно, Евтушенко никак не отрывал поэзии от доброты, и вот вам ещё одно четверостишие пятидесятых годов:

 

Пусть и в жизни красивое будет,

и красивое снится во во сне...

Я хочу вам хорошего люди.

Пожелайте хорошего мне.

 

Итак, рано и благодатно проснувшаяся в поэте совесть привела его к пониманию того, что гражданский дар поэта — это борьба, безоглядная битва за правду и справедливость, обличение зла и его приверженцев, искреннее сочувствие людей, терпящих унижение. Вообще-то, стихи Евтушенко надо бы приводить целиком (они гораздо больше говорят о жизни, чем выдержки из них), но жанр эссе ограничивает нас, и по этой причине — сдадимся ему на милость.

 

Сейчас мало уже осталось свидетелей небывалой славы Евгения Александровича в дни его кипучей молодости. Опубликованные стихи разрывались, как бомбы, правда, ничего, кроме восторга или возмущения не приносили. Восторга было несоизмеримо больше. Его шедевр «Окно выходит в белые деревья» переписывали — это считалось хорошим тоном. Но стихи этого стоили.

 

Окно выходит в белые деревья.

Профессор долго смотрит на деревья.

Он очень долго смотрит на деревья

и очень долго мел крошит в руке.

Ведь это просто — правила деленья!

А он забыл их — правила деленья!

Забыл — подумать — правила деленья.

Ошибка! Да! Ошибка на доске!

 

Стихи, понятно, не про арифметическую ошибку, а о житейской драме, о том, что от профессора ушла жена, и он, на старости лет, остаётся один-одинёшенек и очень сильно переживает это.

 

Уходит он, сутулый, неумелый,

Какой-то беззащитно неумелый,

я бы сказал — устало неумелый,

под снегом, мягко падающим в тишь.

Уже и сам он, как деревья, белый,

да, как деревья, совершенно белый,

ещё немного — и настолько белый,

что среди них его не разглядишь.

 

Пожалуй, после стихотворения Исаковского «Враги сожгли родную хату» это были единственные стихи, с такой болью и с таким сочувствием написанные о семейном горе человека. Потом в нашей поэзии появилось немало других, но, в основном, они принадлежали перу всё того же автора — Евтушенко.

 

Впрочем, нет таких тем, кроме критических, иронических, сатирических, которые бы герой нашего эссе не раскрывал без сердечного жара, без соучастия, без сочувствия. Кажется, гениальные строчки Тютчева о том, что «нам сочувствие даётся, как нам даётся благодать» стали для него главной поэтической заповедью. Не приходит на память ни один классик, кто бы сказал о том, что раскрывать тему в произведении надо всегда интересно, нетрадиционно, необычно, хотя это было правилом для всех. И для Евгения Александровича стало нормой. Не встретите у него произведения, где бы два отеченных нами кредо себя не проявили.

 

Давно не поёт моя мама,

да и когда ей петь!

Дел у ней, что ли, мало,

где до всего успеть!..

 

Были когда-то концерты

с бойцами лицом к лицу

в строгом, высоком, как церковь,

прифронтовом лесу.

 

Мёрзли мамины руки.

Была голова тяжела,

но возникали звуки,

чистые как тишина...

 

Это из стихотворения «Мама». Да, был голос, был талант. Но время украло и то, и другое. И теперь по просьбе гостей споёт, скажут ей: «Молодцом!», но она убежит на кухню — и всплакнёт там. А потом её снова попросят...

 

Мама, прошу, не надо.

Будешь потом пенять.

Ты ведь не виновата —

гости должны понять.

 

Пусть уж поёт радиола

и сходятся рюмки, звеня...

Мама, не пой, ради бога!

Мама, не мучай меня!

 

Насколько проникновенные стихи! — слёзы из глаз выжимают. Но в сочетании «ради бога» — слово «бог» с маленькой буквы. Заметьте. Это нам вскоре пригодится. Ведь разовор у нас, в общем-то, о Боге в поэтическом творчестве.