ДАЙ БОГ, ЖИВЫМ УЗРЕТЬ ХРИСТА...

 

(Эссе о творчестве Евгения Евтушенко)

 

2.

 

Легенду о Евтушенко-безбожнике создал не кто-то иной, а он сам. В начале своего сочинительства Женя (тогда его по-дугому и не звали) опубликовал удивительно яркое, поразительно сильное по технической завершённости и завидной по тем временам идейности стихотворение, начинавшееся так:

 

Пусть это выглядит дерзко,

но, в горн упоённо трубя,

я с самого раннего детства

считал коммунистом себя.

 

У наших костров негаснущих

с волненьем, навек дорогим,

мы в пионерских галстучках

пели партийный гимн...

 

По какой-то неведомой нам причине поэт не включил эти стихи в девятитомное, полное собрание поэтических произведений. А напрасно! Как всё здесь точно и жизненно верно, искренне. Почти все тогдашние малчишки и девчонки пели у пионерских костров песни революции и горели желанием идти за торжество коммунизма и в огонь, и в воду.

 

Об этой своей святой верности юношестким идеалам Евтушенко за свою долгую жизнь повторит не раз, правда, в более зрелом возрасте уже с другим, трагическим акцентом, но до той поры надо было ещё дожить, многое пересмотреть в мировоззрении. А в начале пути, и чуть позднее, поэт пел, действительно, «упоённо»:

 

Лучшие из поколения,

цвести вам — не увядать!

Вашего порения

Бедам не увидать.

 

Разные будут случаи —

будьте сильны и дружны.

Вы ведь на то и лучшие —

выстоять вы должны.

 

Петь вам, от солнца жмуриться,

но будут и беды и боль...

Благословите на мужество,

благословите на бой!

 

Возьмите меня в наступление —

не упрекнёте ни в чём.

Лучшие из поколения,

возьмите меня трубачом.

 

Я буду трубить наступление,

ни нотой не изменю,

а если не хватит дыхания,

трубу на винтовку сменю.

 

Пускай, если даже погибну,

не сделав почти ничего,

строгие ваши губы

коснутся лба моего.

 

И здесь какое дивное пророчество случилось (к пророчеству первых виршей Жени мы ещё вернёмся)! Поэт обращается как бы к самым стойким борцам за коммунистические идеи; уже тогда он видел, как эти идеи извращаются в жизни и не мог не говорить в стихах о горячем отрации этих извращений. Он уже тогда начал понимать, что хорошо для нашего народа, а что плохо. Для всего народа и для каждого простого русского в отдельности.

 

Казалось бы, такое раннее понимание в годы мощного партийного диктата в стране было невозможно. И оно было невозможно для многих. Но Евтушенко не был из числа многих, он был из числа призванных, из числа освящённых большим поэтическим талантом, из числа наделённых особой совестью — не побоимся сказать даже так: совестью гениев России — Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Бунина, Есенина.

 

Именно эта совесть, вложенная Богом во всех людей, а с особой действенностью в людей избранных, до поры до времени является заменителем незнания истин Христовых, которые только и помогают видеть правду жизни и чётко отличать её от хитроватой извращёнки — житейской лжи и хитроватого извращенца — зла. Но и болевая совесть, пусть не с такой силой, не с такой полнотой и глубиной, — даёт возможность не сказать, а прокричать о проблемах жизни, возникших в связи с отходом от заповедей Спасителя.

 

У литераторов, одарённых большим талантом, получается это весьма ярко, убедительно, хотя, как мы уже говорили, им пока неведомы Законы Вечности, заложенные в учении Христа. В двадцать четыре года Евгений Евтушенко написал о человеческой истории так, как большинство тогдашних историков и не думали о своём любимом предмете.

 

История — не только войны,

изобретенья и труды,

она — и запахи, и звоны,

и трепет веток и травы.

 

Её неверно понимают

Как только мудрость книжных груд.

Она и в том, как обнимают,

как пьют, смеются и поют.

 

В полёте лет, в событьях вещих,

во всём, что плещет и кипит,

и гул морей, и плечи женщин,

и плач детей, и звон копыт.

 

Сквозь все великие идеи

плывут и стонут голоса,

летят неясные виденья,

мерцают звёзды и глаза.

 

Совесть — шестикрылый серафим — заставила поэта глубоко исследовать явления, прежде чем написать о них. И это, к великому счастью и кропотливому, упорному труду Евтушенко, стало его душевным, а потом и духовным стержнем, а точнее живой его болью. Мир для него стал бытийствующим, требующим понимания и сочувствия существом. Совесть по-другому его не понимала и по-другому понимать отказывалась. Потому что она не только шестикрылый серафим, но еще и предтеча Истины Христовой, которая готова прийти к нам, как только мы духовно к этому приходу созреем.

 

Где-то в в самом начале шестидесятых годов композитор Дмитрий Шостакович, к тому времени уже ставший всемирно известным, занимался упорным поиском того, как выразить в музыке такую непростую, но жизненно важную данность, как совесть человеческая. Ему уже представлялась некая большая симфония, где бы удачно соседствовали оркестр, хор, голос и стихи. В море тогдашних стихов, далеко не лучших для поэзии, попадалось мало подходящего. И вдруг — ниагарское извержение совестливой поэзии Евтушенко! В книге о поэте, вышедшей недавно в серии «Жизнь замечательных людей», читаем:

 

«Дмитрий Шостакович звонит Евтушенко и просит разрешения написать музыку на «Бабий Яр». Правда, оказывается, что вчерне он уже кое-что сочинил. Евтушенко с женой приезжают к Шостаковичу домой. Он играет на рояле и поёт вокально-симфоническую поэму с одноимённым названием... Затем начинается разрастающаяся работа над сочинением — появляются новые части: «Юмор», «В магазине», «Страхи» и «Карьера»... 18 декабря 1962 года состоялась премьера симфонии в Московской консерватории, играл филармонический оркестр под управлением Кирилла Кондрашина».

 

Сам поэт так вспоминает об этом событии: «Хотите — верьте, хотите — нет, но, слушая симфонию, я почти забыл, что слова были мои, — настолько меня захватила мощь оркестра и хора, да и, действительно, главное в этой симфонии — конечно, музыка».

 

Поэт отдал предпочтение в «Тринадцатой симфонии» Шостаковича музыке, но, кажется, ошибся. Произведение, в самом деле звучит мощно, однако, к великому сожалению, здесь велика уступка модному веянию современности — поиску красоты в сфере нетрадиционной мелодики, мы бы так сказали, антимелодичного звучания, то есть на лицо уступка, к сожалению, осознанная композитором, назойливым лжезаконам пресловутой толерантности, недозволительной всеохватности, доходящей до гибельного уравнивания добра и зла. Это уравнивание уже тогда нагло раздвигало и ломало классические традиции, как известно, тесно связанные с заповедями Спасителя. Особого расцвета явление это достигло в наши дни. Но вернёмся к симфонии на стихи героя нашего эссе.

 

Не нарушим Истины, если оспорим высказывание молодого Евтушенко. В том сложном сочинении всё-таки не музыка главенствовала, а стихи. Музыка замутняла произведение немелодичным модернизмом, а стихи были по-настоящему классическими, чистыми, душевными, русскими. Они в высшей степени совестливо, талантливо, с великой болью за судьбы людей отражали действительность той поры, да и не только — прослеживалась связь поколений в истории. Мы приведём лишь одно стихотворение — «В магазине»:

 

Кто в платке, а кто в платочке,

как на подвиг, как на труд,

в магазин поодиночке

молча женщины идут.

 

О, бидонов их бряцанье,

звон бутылок и кастрюль!

Пахнет луком, огурцами,

пахнет соусом «Кабуль».

 

Зябну, долго в кассу стоя,

но покуда движусь к ней,

от дыханья женщин стольких

в магазине всё теплей.

 

Они тихо поджидают,

боги добрые семьи,

и в руках они сжимают

деньги трудны свои.

 

Это женщины России.

Это наши честь и суд.

и бетон они месили,

и пахали, и косили...

Всё они переносили,

всё они перенесут!

 

Всё на свете им посильно, —

столько силы им дано!

Их обсчитывать постыдно.

Их обвешивать грешно.

 

И в пальто пельмени сунув,

я смотрю, смущён и тих,

на усталые от сумок

руки праведные их.

 

Уже только громкий протест против магазинных обсчитываний и обвешиваний поэту надо сказать громадное спасибо. Сколько их было в советское, по сути, полунищенское существование. А всего другого-прочего! Заявить об этом на всю державу, на весь мир во времена, когда у нас, советских, была собственная гордость — смотреть на буржуев свысока, — да! тут нужны были смелость да смелость, совесть да совесть, служение да служение правде жизни, которая в православии и есть Истина.

 

В следующих главах продолжим анализ трудного, но неуклонного восхождения Евгения Евтушенко к самой главной высоте подлинного русского поэта — высоте, которая коротко по названию — БОГ, но неохватно по содержанию.