Лоскуты.
* * *
Жизнь складывается из таких разных вещей: занятия, трамвай, переход улицы из-под машин, магазин, хлеб, рассказ о прошедшем взахлёб на кухне, радио с новостями, музыка-ассорти, сквозь решётку балкона солнце после страшного ливня, девушки: одна с улыбкой, другая с прозрачной пелериной поверх брюк; старая ободранная школа (слава богу, скрывают деревья), воздух сырой и хладный, острая, глупая тревога за Него, до боли глупая тоска по нему, уходящему, хотя и только на час, бредущему одиноко, без меня.
Снова холод, пытаюсь закрыться, открываю Бэкона: «Ибо не мир нужно подгонять под узкую мерку разума, а раздвигать и расширять границы разума, чтобы сделать его способным воспринять такой образ мира, каким он является в действительности», и жалкая судьба самого Бэкона.
Вот и Он, замёрзший и злой, музыка и радостный танец, на душе плохо и странно. Что это все? Не понимаю, не ощущаю, есть так, как всё есть, да и как ещё может быть? И прошлое время сжито всё так же, безвременье хаотичности, расстроенности жизни.
Постоянно делаю лицо, что всё, как нужно, храню, креплю цементом эту размноженность, болезнь разрывает снова, болезнь выводит весь абсурд, ставит его пред тобой: вот - это твоя жизнь, склеенное тобою стекло.
Каждый день чудо-бессмысленнен. Все муравьи над своими задачами: держим цивилизацию, её, обреченную на смерть, мы, обреченные на смерть. Я биолог и меня спрашивают: «Как может биолог бредить всей этой чушью?» Думать, что он больше, чем колония клеток? И вправду, как? Как можно позволить себе быть душой, так и не доказанной в своём существовании? Как может болеть то, чего по общему определению нет?
Сейчас повернусь и скажу: «Давай спать, поздно уже». Последний кусок приклеен.
(2004)
Жизнь складывается из таких разных вещей: занятия, трамвай, переход улицы из-под машин, магазин, хлеб, рассказ о прошедшем взахлёб на кухне, радио с новостями, музыка-ассорти, сквозь решётку балкона солнце после страшного ливня, девушки: одна с улыбкой, другая с прозрачной пелериной поверх брюк; старая ободранная школа (слава богу, скрывают деревья), воздух сырой и хладный, острая, глупая тревога за Него, до боли глупая тоска по нему, уходящему, хотя и только на час, бредущему одиноко, без меня.
Снова холод, пытаюсь закрыться, открываю Бэкона: «Ибо не мир нужно подгонять под узкую мерку разума, а раздвигать и расширять границы разума, чтобы сделать его способным воспринять такой образ мира, каким он является в действительности», и жалкая судьба самого Бэкона.
Вот и Он, замёрзший и злой, музыка и радостный танец, на душе плохо и странно. Что это все? Не понимаю, не ощущаю, есть так, как всё есть, да и как ещё может быть? И прошлое время сжито всё так же, безвременье хаотичности, расстроенности жизни.
Постоянно делаю лицо, что всё, как нужно, храню, креплю цементом эту размноженность, болезнь разрывает снова, болезнь выводит весь абсурд, ставит его пред тобой: вот - это твоя жизнь, склеенное тобою стекло.
Каждый день чудо-бессмысленнен. Все муравьи над своими задачами: держим цивилизацию, её, обреченную на смерть, мы, обреченные на смерть. Я биолог и меня спрашивают: «Как может биолог бредить всей этой чушью?» Думать, что он больше, чем колония клеток? И вправду, как? Как можно позволить себе быть душой, так и не доказанной в своём существовании? Как может болеть то, чего по общему определению нет?
Сейчас повернусь и скажу: «Давай спать, поздно уже». Последний кусок приклеен.
(2004)
