Москва
Город такой, словно его описал Буковски:
Бездорожье, ухабы, тормоза, пробуксовки,
Кривые дома, ветер, заборы, на них листовки.
Бетонные стены, дома, чей-то поспешный топот,
Дороги, дворы, переулки, тропинки, тропы.
В небе нет облаков, вместо них изотопы.
Из точки «А» вышел со взором горящим
Юноша в точку «Б», чтоб там сыграть в ящик
Или же обойти и просто направиться дальше.
—
Игла телебашни, нарывы в виде ненужных строек,
Город, как опухоль, каждый год вырастает втрое,
Грозясь повторить участь Вавилона и Трои.
Лес на Каширке как один кембриджский Jesus Green,
People are looking into their cellphones and screens,
They've lost honor, love, kindness, swapped it to greed.
Бомжи на вокзалах, как память о красном прошлом,
Красный октябрь, красные стены и площадь.
Красный как бархат цвет (страна села в неё) калоши.
—
На стенах два флага - КША и Израиль.
За окнами люди. Уже не попасть в рай им.
Вряд ли вообще он есть. Телеэкраны наврали.
В центре осталось что-то. Дальше есть чья-то старость.
Где-то в парке двое в небо с иглы сторчалась.
Таганка. Текстильщики. Воеводино. Моё колесо Сансары.
Концерты ряженых клоунов, депутатов и шлюх,
Веселье по каждому поводу и без, снова салют.
Кофейня, остывший кофе, несказанное «люблю».
—
Маршрутки мимо остановок, куплено у кого-то время.
Приехал на домодедовскую, хотя хотел в Бремен.
Хотел стать большим и сильным, но оказался евреем.
В мосводканале вместо воды менделеевская таблица.
Это, видимо, сделано, чтоб, если не смог утопиться,
Отравился б и умер какой-нибудь суицидник-тупица.
Там не купить себя, там можно себя убить.
Можно себя пропить, добить, и, даже смени ты вид,
Тебя догонит время тяжестью бейсбольных бит.
—
Этот город не очистят никак, не отмоют,
Как не очистят от дырок пальто, побитое молью.
Его можно только, как раком больного, отправить к морю,
Чтобы он там и умер, насладившись прибоем,
Представил себя кораблем, тонущим от пробоин
Или молодым поросенком на одной из боен.
В этом городе холодно, ветер со снегом и зноем.
Апрель заливает бетон декабрьской белизною.
Солнце не смотрит вниз. Оно, видимо, на город злое.
—
Я в этом городе вырос. Вместе с его проводами.
Позже, похоже, привык, что они вдалеке пропадали,
Пока в автобусе рассуждал про частное и про детали.
Айом бидьюк йом азэ кедэй hитгорэр мехадаш,
Как говорят на идише. Ведь судьбе взятки не дашь.
И увы, лифт, открывая двери на четырнадцатый этаж,
Не думает о том, есть ли бог или он умер.
Он открывает двери и всё. Это предел его раздумий.
Лифт остается лифтом. И не следует вызывать его всуе.
