Трубка мира

1

Пожалуй, и она свое возьмет,

вся эта жизнь с ее насущным хлебом.

Вот только хлеб в иной закрытый рот

хоть правой подноси рукой, хоть левой,

хоть черного, хоть белого кусок…

А все, что есть открытого — висок.

 

И все через висок — и боль, и слух,

и голос — мой или других старух

и стариков, подрастерявших время.

Уснул юнцом, проснулся теми всеми,

а дух не испустил, вот только дух…

 

Пожалуй, что и нечего ей брать,

всей этой жизни с памятью короткой.

Проснешься и подумаешь, что брат

ушел за солью, спичками и водкой.

А то что не вернулся — так не смог

зажать рукой открывшийся висок.

 

2

Больше года в сослагательном

проживаю каждый крок.

Если Ирода в приятели,

сколько б жизней уберег,

cколько стоила бы золотом

перспектива замолчать —

чай в стакане, сахар колотый,

школа, азбука, тетрадь.

 

Если недруга в сожители,

всякий грех себе в вину…

если б вышло в повелительном

Богу в душу заглянуть.

 

3

И я давно не знаю, что сказать,

когда дыра, простенок и кровать,

сечения армированных балок,

пустоты плит, надломы старых лаг,

все то, что остается, в двух словах,

от сих, сколь обустроенных, столь малых.

Не вижу, что газета на столе,

разбитые очки в печной золе,

осталась только функция — строитель.

Потомственный такой Сизифов труд,

который за день в порошок сотрут,

и дальше как хотите, так живите.

 

Как мы хотели, так любой хотел —

витать среди любимых душ и тел,

витаться в праздник на проезжей части,

витийствовать: поребрик — Мандельштам,

леса — монтаж — не где-нибудь, а там,

где до щебенок раскрошили Счастье,

такую категорию, ага.

Для нового смертельного врага

душа не подготовлена покуда,

но вот плывет — с фонариком в руке

по жирной мандельштамовой реке

к тебе, мой Брут, к тебе, мой брат Иуда.

 

4

Когда проглотишь невзначай

комок самарского плебейства,

утешит томская печаль

и полупольское еврейство,

и призрак герба на стене,

и призрак стен или удела,

чужие паростки корней

от Витовта или Ягелло.

И так выдерживаешь день

поджарым мясом, без гарнира,

и бродишь тенью. Будто тень

бродить способна без Шекспира.

И так вынашиваешь ночь,

«нестерпно» сплющивая в «сумно»,

как будто тучу гонят прочь

в чужие земли за Изюмом.

 

5

Что останется нам теперь…

Кремль-брюле,

Новгородский детинец, кукуй его через Волхов…

Ты со мной на одном,

но, как слово честном, крыле,

так волхвуй, покуда не взвыли волки.

Мы не мерзнем,

идем на юг и не смотрим вниз,

уповая на твой язык и твое наитье,

на погоду и мой отдаленный по сроку криз

в Финикии какой-нибудь

или уже на Крите.

Повивальный Зевесов кряж, роковая дань.

Вспомнишь век —

телефонный идол начислит бонус.

Погляди на свои ладони,

подумай: длань.

Только так на минуту и будет повержен Кронос.

 

Только так: два гепарда…

две нити, один клубок,

черный парус, а ножик лаковый, перочинный.

Размешаем в эгейской соли чернильный сок,

миновав зону связи следствия и причины.

Что останется нам…

обещай мне, что ничего.

Неделимость, как жизнь, задумана без остатка.

Вон душа летит,

будто кто-то ее зовет,

бросив трубку и мир, и курево,

и перчатку.