Трубка мира
1
Пожалуй, и она свое возьмет,
вся эта жизнь с ее насущным хлебом.
Вот только хлеб в иной закрытый рот
хоть правой подноси рукой, хоть левой,
хоть черного, хоть белого кусок…
А все, что есть открытого — висок.
И все через висок — и боль, и слух,
и голос — мой или других старух
и стариков, подрастерявших время.
Уснул юнцом, проснулся теми всеми,
а дух не испустил, вот только дух…
Пожалуй, что и нечего ей брать,
всей этой жизни с памятью короткой.
Проснешься и подумаешь, что брат
ушел за солью, спичками и водкой.
А то что не вернулся — так не смог
зажать рукой открывшийся висок.
2
Больше года в сослагательном
проживаю каждый крок.
Если Ирода в приятели,
сколько б жизней уберег,
cколько стоила бы золотом
перспектива замолчать —
чай в стакане, сахар колотый,
школа, азбука, тетрадь.
Если недруга в сожители,
всякий грех себе в вину…
если б вышло в повелительном
Богу в душу заглянуть.
3
И я давно не знаю, что сказать,
когда дыра, простенок и кровать,
сечения армированных балок,
пустоты плит, надломы старых лаг,
все то, что остается, в двух словах,
от сих, сколь обустроенных, столь малых.
Не вижу, что газета на столе,
разбитые очки в печной золе,
осталась только функция — строитель.
Потомственный такой Сизифов труд,
который за день в порошок сотрут,
и дальше как хотите, так живите.
Как мы хотели, так любой хотел —
витать среди любимых душ и тел,
витаться в праздник на проезжей части,
витийствовать: поребрик — Мандельштам,
леса — монтаж — не где-нибудь, а там,
где до щебенок раскрошили Счастье,
такую категорию, ага.
Для нового смертельного врага
душа не подготовлена покуда,
но вот плывет — с фонариком в руке
по жирной мандельштамовой реке
к тебе, мой Брут, к тебе, мой брат Иуда.
4
Когда проглотишь невзначай
комок самарского плебейства,
утешит томская печаль
и полупольское еврейство,
и призрак герба на стене,
и призрак стен или удела,
чужие паростки корней
от Витовта или Ягелло.
И так выдерживаешь день
поджарым мясом, без гарнира,
и бродишь тенью. Будто тень
бродить способна без Шекспира.
И так вынашиваешь ночь,
«нестерпно» сплющивая в «сумно»,
как будто тучу гонят прочь
в чужие земли за Изюмом.
5
Что останется нам теперь…
Кремль-брюле,
Новгородский детинец, кукуй его через Волхов…
Ты со мной на одном,
но, как слово честном, крыле,
так волхвуй, покуда не взвыли волки.
Мы не мерзнем,
идем на юг и не смотрим вниз,
уповая на твой язык и твое наитье,
на погоду и мой отдаленный по сроку криз
в Финикии какой-нибудь
или уже на Крите.
Повивальный Зевесов кряж, роковая дань.
Вспомнишь век —
телефонный идол начислит бонус.
Погляди на свои ладони,
подумай: длань.
Только так на минуту и будет повержен Кронос.
Только так: два гепарда…
две нити, один клубок,
черный парус, а ножик лаковый, перочинный.
Размешаем в эгейской соли чернильный сок,
миновав зону связи следствия и причины.
Что останется нам…
обещай мне, что ничего.
Неделимость, как жизнь, задумана без остатка.
Вон душа летит,
будто кто-то ее зовет,
бросив трубку и мир, и курево,
и перчатку.
