Монах, который умел петь

Холодные потоки воздуха скользящими легкими прикосновениями играли с голыми ногами отца Феофана. С трудом, подобно старому несмазанному механизму, он поднялся с кровати. На часах ядовито-красным цветом значилось пять тридцать один, из стеклянной банки, стоящей на обеденном столе, слышалось стрекотание – там, активно перебирая лапками, суетились мясные тараканы. «Мой завтрак уже проснулся, а я все еще нет». Феофан в нерешительности замер посреди скромного жилища, затем, шаркая по бетонному полу, подошел к аквариуму с морскими водорослями, отодвинул в сторону крохотную ультрафиолетовую лампу и погрузил ладонь в теплую воду. Тонкие изгибающиеся стебли растений отозвались плавными, едва заметными движениями.

 

«Так, сперва молитва», - напомнил себе священник. Победив желание немедленно заняться приготовлением пищи, он шагнул в сторону и, щелкнув тумблером, включил свет. Тьма тут же расслоилась на многочисленные тени, которые до поры до времени расползлись по углам – под кровать, стул, полированный невзрачный стол.

 

Вот уже тридцать лет отец Феофан нес монашеский обет и – чуть меньше – добросовестно исполнял обязанности священника в подземном городе. Он состарился и устал – не столько от ежедневных утренних служб и вечерних бдений, сколько от постоянного наплыва прихожан, с каждым днем все больше теряющих веру.

 

С кряхтением накинув рясу, мужчина позволил себе взглянуть в зеркало с отбитым в виде полумесяца краем. Человек, отразившийся в мутном стекле, поднес руку ко лбу. Запястье было покрыто зеленым налетом, похожим на плесень. Доброе морщинистое лицо обнажило зубы в горькой полуулыбке.

 

— Да, запустил ты себя, приятель.

 

Плесень, погубившая всю растительность на поверхности, для человека фатальной опасности не представляла, просто нужно ее вовремя удалять, иначе со временем она покрывала все тело и приводила к серьезным физиологическим нарушениям, а после и к летальному исходу. Иеромонах Феофан ложился спать, не мывшись, несколько дней. За это время он дважды выходил наружу – молился, обильно кропил святой водой покрывавшее землю зеленое сукно плесени, простиравшееся до горизонта. Скорее всего, оттуда он заразу и принес. «Надо этим заняться, а то перед людьми стыдно. Подойдет человек под благословение, а я ему такую ручку для поцелуя».

 

Придерживаясь за выемку у стены, как скалолаз, устремляющийся к вершине, Феофан принялся за молитву.

 

«Слава тебе, Боже. Слава тебе, Боже. Слава тебе, Боже...» - выводил он звучным голосом.

 

Привычка молиться нараспев, особенно в тяжелые моменты, прижилась у отца Феофана с молодости. Тогда, до пострижения в монахи и экокатастрофы, он был певчим в храме. Да и вообще он любил петь и пел часто и много, прежде людям это нравилось, но в последние годы, после крупной поломки на гидрофабрике, производящей питательные водоросли, всем стало не до песен. Люди стали чаще болеть и умирать, особенно дети. Всеобщая озлобленность то росла, как катящийся с горы ком, подпрыгивающий на ухабах панической истерии, то сменялась полной апатией.

 

Священник заканчивал молитвенное правило, с прискорбием осознавая, что оно не отозвалось ни единым звуком в его сердце.

 

«Плохой знак».

 

Через час, уже стоя за алтарем и поднимая чашу, отец Феофан вспомнил о зеленой плесени, которую так и не убрал с руки. «Боже, прости меня... – привычно начал священник, но следующая мысль пресекла его покаянные слова. – Я слишком устал и вымотан, чтобы просить прощения за такую мелочь».

 

Рука неимоверно чесалась на протяжении всей службы. Уже после, выходя из помещения храма в соединительный туннель, обессиленный утомительной службой и долгими разговорами с прихожанами, многих из которых пришлось убеждать не терять присутствия духа, он наконец-то взглянул со страхом и жалостью на руку и обнаружил на пальцах несколько бледно-зеленых волдырей. «Это что еще за...»

 

- Отец Феофан! – он обернулся и увидел невысокого темнобородого старика, главу местного административного округа.

 

- Да, Казимир Игнатьевич, здравствуйте, как дела на фронте?

 

- Неважно. Впрочем, как и всегда, - тихо ответил тот.

 

- И какой прогноз на ближайшие сто лет жизни? - попытался пошутить Феофан.

 

- Ядерный реактор, вероятно, продержится еще несколько десятков лет, а потом нам всем крышка, если не найдем способ борьбы с плесенью. А мы его найти в ближайшем будущем... нет уверенности, что сможем. Если нас до этого не скосит какая-нибудь очередная болезнь. Вы же выходили не так давно наружу?

 

Священник виновато ссутулился.

 

- Что я могу? Я не ученый, помолился, водой окропил – вот и все мои убогие дела.

 

- Как раз по этому поводу у меня, отец, к вам и просьба. - Казимир бережно пригладил полы пиджака. - Сходите, очень прошу, прямо сейчас, в наш больничный сектор. Трое пацанов поступило... в тяжелом. Родители места себе не находят. Помогите им вашими молитвами и участием.

 

- У меня сейчас важное дело... - вырвалось у отца Феофана, однако, почувствовав неуместность начатой фразы, он стыдливо продолжил. - Впрочем, это подождет, конечно схожу.

 

- Люди верят вам, надеются, – продолжил Казимир Игнатьевич. Его всегдашняя отрешенность пропала, он говорил со страстью и надеждой. – Понимаю, вам не вылечить тело, но вы лечите наши души, даете возможность отчаявшимся людям не потерять себя. Поверьте, это больше и важнее, чем вам может показаться. Мне иногда кажется, что это важнее, чем вся работа нашего научного отдела.

 

Обменявшись парой уже не таких значительных фраз, они распрощались и двинулись каждый в своем направлении.

 

Путь отца Феофана лежал в недра подземного города, и через четверть часа его настигло и поглотило странное, фантастическое ощущение, что он шагает внутри длинной извивающейся кишки какого-то доисторического гигантского животного. Не замечая скромного эха собственных подшаркивающих шагов и не обращая внимания на ветвящиеся ленты светодиодов, обычно напоминавшие ему звездное небо, Феофан старался собраться с мыслями.

 

Он двигался не спеша, решив не пользоваться пневмолифтом, чтобы успеть хоть как-то подготовиться и предстать перед родителями не растерянным, немощным попом, а иеромонахом с непоколебимой верой в необходимость страданий для очищения души, в силу молитвы, в любящего Бога...

 

«Да, да, именно в Бога, в кого же еще нам верить, не в дьявола же», - безотчетно подумал священник, подходя к дверям больничного сектора. Перед тем как войти, он вдохнул полную грудь воздуха, как ныряльщик за жемчугом перед погружением.

 

Родители держались на удивление мужественно и стойко, изливали ему свои переживания тихо, почти шепотом, однако по их бледным лицам-маскам и тревожным взглядам было видно, что они воспринимают священника как непременный атрибут скорой смерти.

 

Один из отцов, мужчина в годах, ненамного младше самого батюшки, не выдержал и с горечью, выплевывая слова словно ругань, проговорил:

 

— Мы двадцать лет жрем жуков и червей, закусывая эти мерзкими водорослями, как будто крысы какие. Мой ребенок видел дневной свет за всю жизнь пять раз от силы. А теперь он здесь. Какому богу это нужно?

 

Его жена, худая брюнетка с мокрыми от слез глазами, обхватила мужа и, стесняясь его порыва, прошептала:

 

— Коля, не надо, я прошу тебя.

 

Тот заплакал, как плачут мужчины при большом горе – сосредоточено, внутрь себя. А брюнетка умоляюще сказала:

 

— Прошу вас, помолитесь за нашего... за наших детей.

 

Зная, что сейчас любые его слова будут неуместны, священник молча кивнул и, пригнувшись, как в поклоне, перед низким дверным косяком, вошел в детскую палату. Вдоль стен стояло четыре кровати, отделенных друг от друга белыми занавесками. Одна – запятнанная, взбаламученная, как будто на ней вил кольца гигантский удав – пустовала. На остальных лежали дети под капельницами. Отец Феофан, не раздумывая, шагнул к ближайшей. Бледная, тусклая кожа, обвисшие щеки и губы мальчика делали его лицо отталкивающе безобразным. Феофан сел на край кровати, чтобы быть как можно ближе к больному, взял его безвольную руку в свои и начал молитву. Рукав рясы, задравшись, обнажил запястье, покрытое зеленой плесенью. У священника мелькнула было мысль, что он может заразить ребенка, но – подумал он – если и так, навряд ли тому может что-то повредить.

 

Как только эта жестокая, немилосердная мысль оформилась в его голове, в то же мгновенье лампочки все разом моргнули и потухли, погрузив палату в беспросветную тьму. И часть этой тьмы, казалась, вползла внутрь отца Феофана, а вместе с ней ворвался леденящий страх богооставленности. На секунду священника парализовало. Озарение сверкнуло подобно молнии, осветив предыдущую помраченность жизни. Он увидел себя со стороны –среди плесени, покрывающей стены разрушенных домов, дорогу, игровую площадку, кривобокие покосившиеся столбы линии электропередач. Увидел, как он сам механически, с безразличием окропляет святой водой землю, жмурится от солнца, прикрывая ладонью глаза, безнадежно и уныло поворачивается спиной, удаляясь в тень возвышающегося входа в подземный город. И там, внутри, в храме, говорит прихожанам формальные, холодные слова о покаянии и терпении.

 

«Это не люди теряют веру, это я ее теряю! - пронеслось в голове Феофана. Господи! Помилуй меня... я совсем запутался...»

 

— Это перебои на электростанции, — послышалось из коридора, — Сейчас все восстановят.

 

И вправду отец Феофан пребывал в темноте всего несколько секунд, затем с прежней яркостью вспыхнул свет, и голова мальчика дернулась, а из горла вылетел хриплый шипящий звук, как будто он вот-вот задохнется. Феофан пытался бережно вернуть голову ребенка в прежнее положение, но мышцы шеи, сведенные судорогой, отказывались слушаться. Одна из мозолей на руке священника лопнула, и белесая жидкость, похожая на молоко, попала на кожу больного, мгновенно впитавшись.

 

Испугавшись, отец Феофан отдернул руки от мальчика, как от раскаленной сковороды. Сперва он хотел крикнуть, позвать врача, но почему-то не решился. Тем временем шея мальчика распрямилась, дыхание стало глубоким и ровным, веки затрепетали – и открылись.

 

— Где я? — он обвел глазами комнату, стараясь осознать происходящее. — Мама!

 

Его слабый вскрик услышали за дверью, и в палату буквально ворвались родители.

 

— Митя! — истерично вскрикнула невысокая женщина, и началась всеобщая суматоха.

 

Все плакали, обнимали и целовали мальчика, а священнику норовили упасть в ноги, благодаря за чудотворение, богоносную молитву и святость, и просили помолиться об остальных детях.

 

Бесконечно смущенный, отец Феофан согласился – при условии, что все удалятся на время молитвы. Через секунду палата опустела, в коридоре воцарилась напряженная тишина, и только мерно гудели лампы под потолком.

 

Священник нерешительно подошел к следующему ребенку, склонился, собираясь прочесть молитву, но пальцы его руки, словно обретя собственную волю, нажали на мозоль, выдавливая белую жидкость на лицо больного. Ребенок почти мгновенно пришел в сознание. С третьим пациентом Феофан проделал ту же процедуру уже уверенно.

 

Тревожно кольнуло под сердцем, но возбуждение от произошедшего чуда притупили духовное чутье монаха. «Нам зачастую неведомо, через что и как Бог приходит на помощь», - думал он, стараясь найти если не объяснение, то оправдание.

 

После этих событий популярность иеромонаха взметнулась, как пламя огня, подкормленное сухим хворостом. Отца Феофана без конца звали для его святой молитвы в дома, больницы и госпитали, маленькое помещение его церкви во время литургии забивалось прихожанами до предела.

 

Но вечерами, когда он оставался один на один с самим собой, тревожные мысли, как стервятники над погибающей жертвой, кружили над его страдающей совестью. Он понимал, что способность исцелять безнадежных больных, которой его одарил Господь, дарует надежду и приносит счастье многим и многим, но ведь люди не знали, как он это делает. Они славили его как великого молитвенника, а для исцеления молитва была не нужна. И вот это священника мучило.

 

«Возможно, Господь так проверяет меня».

 

Сперва отец Феофан собирался пойти в медицинский центр и честно во всем признаться, но он опасался, что его чудесный дар может исчезнуть, если тайна будет доверена кому-то еще. Он был уверен, что испытание славой, которое его настигло, нужно пройти смиренно, понимая, что он, грешный, не заслужил, не достоин, чтобы его молитва была хоть сколько-нибудь действенна. Чудесные исцеления – не знак его веры, потому что её нет. Это Божья милость, данная ему и всем – авансом, чтобы Феофан вспомнил о своем предназначении и молился покаянно о своей грешной душе, пока народ его превозносит и возвеличивает .

 

«Мое прославление будет мне моим бичом и моим испытанием».

 

Меж тем слава его росла. Казалось, не было в городе человека, который не стремился бы увидеться с отцом Феофаном, чтобы поблагодарить его и восхититься его святой молитве, чистой духовной жизни, смиренномудрии и скромности. Его караулили с раннего утра до позднего вечера, в туннеле рядом с его каморкой зачастую невозможно было протиснуться – толпы верующих жаждали встретится со святым старцем и получить его благословение.

 

А ночью монах молился, бесконечно укоряя себя за неверие.

 

Однажды после литургии к нему подошла пожилая женщина с красивым строгим лицом. Она долго медлила, подбирая нужные слова, и отец Феофан успел почувствовать исходящее от нее тонкое, еле заметное благоухание, как от еще нераспустившегося цветка.

 

- Отец Феофан, я давно страдаю... - сказала она и запнулась, стараясь восстановить сбившееся дыхание.

 

- Я знаю, что если коснусь ваших одежд, то... то непременно… Ах... – женщина ухватила край рясы священника – ...По вере моей воздастся.

 

Закрыв на мгновение глаза, она замолчала, а потом с жаром продолжила:

 

- У меня есть дар – прозревать истинную суть людей, во сне. Я видела, как вас благословляет Отец наш небесный и посылает на землю, чтобы спасти нас!

 

Последнюю фразу она почти выкрикнула, и священник с беспокойством огляделся – не осуждают ли окружающие женщину за эту ересь.

 

Но то, что Феофан увидел, заставило его сердце болезненно сжаться: ни один из присутствующих не услышал в этих словах дурного, наоборот, во взглядах, наполненных глубоким сиянием, в умиленных выражениях лиц, в ожидающих откровения позах читалось лишь одобрение и согласие.

 

Ноги его стали ватными, руки опустились и перестали слушаться.

 

- Подождите... мне надо… прошу простить.

 

Расталкивая людей, преодолевая тяжесть и неповоротливость собственного тела, он устремился прочь из храма. И чем дальше он уходил, тем скорее становился его шаг, а сил становилось все больше. Исчезла вечная шаркающая походка, он уже почти бежал, не понимая, куда спешит. Его гнало желание уйти от людей как можно дальше. Преодолев бесконечные переходы от лифта к лифту, из туннеля в туннель, Феофан поднялся на самый верхний ярус и, опомнившись, обнаружил, что стоит перед пунктом контроля выхода на поверхность.

 

«Стоп, дальше меня без пропуска и сопровождения не пустят».

 

Однако охранник почтительно поздоровался и нажал на рычаг. Железная решетка, пискнув, отъехала в сторону.

 

- Вы уж помолитесь о нас и за Землю, батюшка.

 

Пока Отец Феофан натягивал на себя мешковатый защитный костюм, он пел псалмы – то ли для храбрости, то ли для успокоения. Пройдя комнату химической обработки и оказавшись в круглом бетонированном коридоре, поднимающемся вверх, он ступил на металлическую ступеньку, ведущую к мощной бронированной двери, последнему препятствию на пути к поверхности.

 

Рёв сервомеханизма, отпирающего сложный замок, показался священнику трубным гласом, возвещающем о страшном небесном явлении.

 

Он на секунду замер, с благоговением взглянув на чистый, бесконечно высокий голубой свод неба, и робко шагнул на зеленую мягкую поверхность. Ноги его подкосились, и он с плачем рухнул на колени.

 

- Господи, помилуй меня! Я не просил этого дара, я его не достоин. Прошу Тебя, не лишай людей надежды, пусть кто-то более сильный примет эту ношу! Я слишком слаб и немощен! Я отказываюсь от него! Он убивает...

 

С надрывного крика Феофан перешел на шепот:

 

- ... убивает меня, мою душу. Господи, будь милосерден, пусть будет воля Твоя, но не так, как я хочу...

 

И тут он услышал пение. Несколько голосов пели один из псалмов, но какой – было не понять, хотя священник знал их все наизусть. А когда хор стих, в голове отца Феофана отчетливо прозвучало: «Дай кровь и прими дух».

 

Он стал повторять ее как заклинание, одновременно что-то ища в карманах. Наконец вытащил, словно бесценную реликвию, небольшой складной нож и расстегнул защитный костюм, не переставая произносить:

 

- Дай кровь и прими дух, дай кровь и прими...

 

Приставив лезвие к руке, он резким движением срезал кожу, покрытую волдырями.

 

- Прими обратно, я не заслужил!

 

Кровь брызнула на рясу, расстегнутый защитный костюм и – на покрытую плесенью землю. Там, где красные капли, упав, касались плесени, ее поверхность начинала темнеть, высыхая и превращаясь в тонкий коричневый пепел, который легкой волной начал стремительно поглощать зеленое пространство, обнажая голую землю. Ту самую многострадальную землю, к которой за много лет впервые прикасались лучи солнца.