фарисей
СИМЕОН
...и Тебе Самой оружие пройдет душу...(Евангелие от Луки)
А Симеон сутулится, гляди...
И ныне отпущаеши, Владыко,
не известил, что прочишь впереди.
Ни лика здесь, на Сретенке, ни блика.
Метет, метет... И кто достал чернил,
чернит и полагает, занят делом.
Кто был рабом Тебе, Владыко, -- был.
И всякий -- был. Хоть преданным, хоть беглым.
До Сухаревской площади, а там...
Все умерли, но жизнь вошла в привычку:
зажжется в небе первая звезда,
и чайник набираешь, чиркнув спичкой.
И вот уже корица, кардамон
благоухают. И берешь чернила:
отсюда начинается амвон,
из комнатки -- невзрачной и унылой.
От стертых половиц и до стропил,
все ниже расстояние, все уже...
Кто был не прав в сомнениях -- тот был.
И мальчиком, и отроком, и мужем.
Быть стариком пора в чужих глазах --
желать всего, не мочь совсем простого --
пока лежит ребенок на весах,
не понимая, Господи, ни слова.
Пока в груди невинной молоко
(на Сухаревской хлеб, гляжу, дороже!)
бежит, чего страшимся -- далеко,
и Ты, Владыко, хочешь все, что можешь.
Прошел сквозь лоно и не запятнал,
ни очага, ни веры не разрушил.
А вот спешит, и Дева, и Жена,
к железу, проходящему сквозь душу.
ПЕТУХ
Опять заголосит
в надорванную просинь
петух или другой бессонный бузотер.
И чей-нибудь птенец,
прекрасный как Иосиф,
проснется и уйдет от братьев и сестер.
За тридевять страниц
за вычетом пролога,
на литографский слой песка у мыса Горн
где менее всего охота слыть пророком
и миру предвещать погоду и прокорм,
и тучные стада и облачные перья,
покуда не взойдет нагрудная звезда
у вечного жида и юного еврея,
виновного что ночь,
и суша, и вода.
Стирается свинец в неистовых широтах
и черная волна выбрасывает соль --
хоть пальцами читай,
ощупывая что-то
и вещное как плоть,
и вещее как боль,
и ветхое как пыль с подветренной страницы --
вот так и пролистать, отряхивая год.
Но снова прокричит заезженная птица
и вечное перо продолжит оборот.
ФАРИСЕЙ
Вначале были негативы слов,
рентгеновские пленки сочленений,
проявленный крупнозернистый слой
просвета --
под корундовой иглой,
записанный на ребрах и коленях
запретный искушающий мотив --
задолго до всего,
до первой ночи,
седьмого дня, учений подзамочных.
Вот, кажется,
и весь аперитив.
И не с кем было пить и говорить.
В солоноватом воздухе пустыни
кипел санскрит и разводил иврит
очаг неугасимый на холстине,
кадящий по углам курной избы
в порядке исключения и чуда.
Один мотив навязчивый подспудно
вибрировал на кончике судьбы.
И вечер был,
и было много дней,
и диск земной вращался как пластинка.
Состаришься, не веря, фарисей,
в тождественность запиленного снимка
и первого послания к тебе --
еще нежней, чем губы на трубе.
МАТЕРИК
В пустынный материк аэродрома,
на белые пеленки повитух,
исчадья подземелий и погромов,
проросшие на ощупь и на слух,
мы выпали живьем, не выбирая
походку, темперамент и акцент.
Уверь меня, что глинопись мирская
троична в окаянном пришлеце,
что черное отчетливей на черном,
что горькое уймется без воды.
И знаки этих прописей нагорных
я тоже повторю на все лады.
ФОМА БЛИЗНЕЦ
Ты ждешь, Исус? Мне горько, я устал.
От мук неверья, страшного креста,
лишь пятая стрела сулит свободу.
Ты ждешь, а вдруг любовь уже не та…
мы сдали дом Отца, и дом распродан.
Я шел сквозь сети, сам себе рыбак
и сам -- близнец, двоясь и уменьшаясь.
Всепетая вела и Всеблагая,
тебя лелея.
Будто кровный знак
я нес -- ее, и был тебе отцом,
и ревновал вас -- к черным и парадным,
к любови, неземной и беспощадной,
скрывающей от всех твое лицо...
К хитону, Боже! -- лицевая нить
к изнанке липла, к образу на теле.
Я кожу драл, чтоб в кровь мою поверить
ты мог, и мог персты свои вложить.
Ты ждешь у моря или между скал,
с Петром? а я узнал родство с Иудой…
Как дичь твою, я гнал себя повсюду,
и вот теперь, как старый пес, упал.
Посмейся, Петр, а лучше ужаснись --
вода, как червь, подтачивает камень.
Душа Иуды опускалась вниз,
пока я веру осязал руками.
Послушай, древний кедр дрожит, как лист,
и тучи заглушают «Амен».
ГЕОРГИЙ И САРАЦИН
Держись за седло, сарацин --
опустимся в пропасть во ржи.
Есть несколько веских причин,
чтобы жить
(и каждый опробован палец,
чтоб высосать повод --
и зубы ломались,
и рот, будто корчами, скован).
Умерь ликованье мое: "наконец-то один!",
держась за седло, сарацин.
А рожь-то в цене?
(а пропасть упала в значенье) --
к ближайшей зиме
запасы, как небо, плачевны.
И время уходит:
стыжусь и морщин, и седин.
...ты здесь, сарацин?
Какая печаль,
что мы повстречались так поздно.
Удача встречать
иному доступней, чем воздух
(а к нам преисподней
навстречу спешит господин --
молись, сарацин?)
Гортанный напев
тревожит и мнится зловещим.
Божественный гнев
оправдан лишь тем, что обещан.
К первейшей из женщин
последним приду из мужчин.
Молчи, сарацин!
ИСКАРИОТ
Искариот родил Искариота; Искариот родил Искариота;
Искариот родил Искариота и братьев его;
Искариот… ("По улице моей, который год…" 3: 3-4)
И вот пошли стихи по всем журналам
«Вражда народов», «Мир рабов», «Тишрей».
Держи обол, вчерашний казначей,
честнейший среди избранных и малых,
кто был ни тем ни сем,
никем,
ничей.
Слепой подкидыш, сын детоубийц,
я привыкаю к запаху страниц,
к порядку слов
и азбучным началам.
Вот первая печатная строка:
морская соль целебней молока
родивших и отрекшихся от сына.
На ней взрастает зверь, а не мужчина,
несытый зверь под видом чужака.
Зачем судьба у зверя шестикрыла,
вражда народов мир рабов нисан.
Непосвященный в тайны,
я писал:
морская соль прозрачна как чернила,
отпущенные в лавке у менял.
Cкажи, моя любовь, а ты любила
меня,
еще безгрешного меня.
Меня, чей грех зацвел как мертвый посох,
едва кропимый влагой изо рта.
Морская соль упрямей, чем вода,
смывает грех за изгородь погоста:
молчишь и оформляешься в кристалл.
Вражда народов, мир рабов, суббота.
Не кошелек, не божия забота,
к писательству таинственная страсть
на век-другой позволит не пропасть.
Пока глядит
немотствующий кто-то
бесстрастно то ли в душу,
то ли в пасть.
КРЕСТ
О чем, стыкуя кипарис и певг,
подумал человек из Иудеи,
пока фуганок пел,
верстак кипел...
Отдать заказ и не коснуться денег,
забыть,
смолистых не считать стволов,
порезанных на брус и на консоли.
...вот кровь на пальцах, как же это
кровь,
чужая словно, вышла прежде боли.
А для подножья взять пьянящий кедр,
как жало гвоздь чернеет на подножье,
и шкурить, шкурить каждый сантиметр,
не для цены, а так,
во славу божью.
Однако же, какая духота,
томится человек из Иудеи.
Мерещится дорога и вода,
и голый певг, до заболони — тенью,
не ведающей места на земле,
родившейся, должно быть, прежде тела...
такой ни воплотиться, ни истлеть,
а будто чьим-то саваном задела.
И поспешает прочь
от мастерской
испуганный прообразом, идеей,
чужой и настигающей судьбой
достойный человек из Иудеи,
ремесленник, отец
и добрый сын,
поборник правоты в житейском споре.
И на ходу выкидывает клин,
откол сосны, уже пустивший корень.
НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ
Как синий дьявол в пекле саксофона
корячится, кукожится, сипит,
мотив пурги сгущает обертоны
над слушателем, пойманным в степи.
Материальной меркой не измерить,
какой резон играть для одного
двуногого испуганного зверя,
отставшего от стада своего.
Он не расскажет городу и миру,
как снег рычит и ухает сугроб,
и круговерть проносится кумиром
и выдувает верхние без проб,
без счета, без ошибки, без разбора --
хватает и уводит в никуда.
В такое одиночество, в котором
была звезда.
…СИМЕОН
Ненадолго присядем, Симеон,
дай рассмотреть твою земную славу,
закутанную в козью шерсть и лен,
сокрытую за роговой оправой.
Не жги свечу, вот лампа на столе.
Глаза от долгих сумерек устали.
Прости мне все, любую параллель,
исторгнутую из любой печали.
И собственно печаль, которой нет,
поскольку для речей неуловима,
как сумерки вот эти. Или свет,
то присно угасающий, то мнимо.
У нас теперь ни суток за душой.
Остатки дня и ужин без остатка
мадеры и какой-нибудь иной
приметы старосветских распорядков.
Пока еще в активе стол, скамья
и улица, забытая Прокрустом,
длиннее, чем веревка для белья,
и бисерная ниточка предчувствий.
Когда знаменований ищет плоть,
наивность, и блажная, и святая,
ей потакает все, и сам Господь,
подглядывая и запоминая.
Записочки оставит между книг
и вдруг перечитает на колене
отроческий лепечущий язык,
глоссарии пророчеств и прозрений.
...Вот так наступит утро, Симеон,
и так с тобой засиживались втуне
десятки тысяч. Улица, хитон,
отступники какой-нибудь из уний.
