На берегах

[Финал романа «Сказание о Летучем Голландце]

 

 

Печально завершил свою жизнь капстадский торговец, бывший матрос с флейта «Сивилла» господин Бернт Янсен. Двенадцатого сентября 17… года, загуляв по обыкновению в трактире «Русалочий хвост» с пропойцей Виллемом Бремером, он поздно вечером отправился с ним прямиком на океанский берег. Бог знает, что они там делали, в тот поистине жуткий штормовой вечер, но со сбивчивого рассказа Бремера дело обстояло так: развели они костёр под утёсом, и вдруг господин Янсен как-то странно оборвал разговор, вперился в беснующееся море, переменился в лице, взвился« завопил: «Он там, Виллем! Я его вижу! Я же говорил, он придёт за нами!» и кинулся прямо к морю. Первою же Волной его сшибло с ног и наверняка утащило бы в глубину; но Бремер успел подхватить его за рубаху и отволочь на берег.

 

Домой он пришёл под утро, бледный, с лязгающими от озноба зубами и, никому ничего не сказав, завалился в постель. Госпожа Янсен сперва не придала этому значения. Спохватилась она лишь на Третьи сутки, когда у Янсена начался сильный жар и кровохарканье. Вызвали лекаря, тот велел пить какие-то снадобья, пустил кровь, да, видать, поздно. Вскоре господин Янсен впал в забытьё, начал бредить, метаться, ругаться ужасными словами, а на шестой день помер, так не придя в себя.

 

***

Печальна была участь и бывшего каптенармуса с «Сивиллы» квартирмейстера Питера де Кифта. Оставив в тот памятный день судно, он вернулся в Голландию, подался в военный флот, участвовал в войне с Англией и году пал в морском бою у мыса Дюнкерк. Баркентина «Фрисланд» была зажата в клещи двумя английскими корветами, попала под разящий перекрёстный огонь. Капитан был убит в первые же минуты боя, командование принял второй штурман де Кифт. Убедившись, что от преследователей не уйти, он решил пойти па абордажный бой, однако был встречен плотным пушечным огнём, баркентина лишилась мачты, потеряла управление, на юте вспыхнул пожар. Продолжать бой было бессмысленно, де Кифт приказал уцелевшей команде грузиться в шлюпки, а сам, оставшись на судне один, чудом сумел развернуть объятую пламенем баркентину, прикрыв бортом своих, успел сделать в неприятеля два выстрела из пушки и был убит наповал.

 

***

Коммодор английского флота Джеремия Спенлоу погиб в октябре 17… года. Обнаружен был повешенным на гафеле собственного судна, фрегата «Сент Пол», в двух милях от острова Невис. Что стало с его командой, неизвестно. Зато ни у кого не вызывало сомнений, чьих рук это дело. Бывший капер Уильям Флетчер, прозванный Сарагосой, свёл счёты с тем, кого в ту пору считали виновником гибели его названного братца, Трёхпалого.

 

То была, однако, последняя кровавая победа Сарагосы. Ибо вскоре приключилось событие вовсе невообразимое — одиночный рейд на Тортугу.

 

На Тортуге уже много лет росла, набухала, как опухоль, пиратская вольница. Там быстро и по дешёвке сбывали награбленное, продавали и меняли пленников, гноили заложников. Там буканьеры, тайные работорговцы, контрабандисты, торговцы «сатанинской соломкой», фальшивомонетчики и беглые преступники находили временный приют в хижинах и притонах, которые лепились вдоль побережья, как ракушки по дну лодки. Испанцы трижды пытались сбросить эту бесноватую свору с острова. Однако вероятно слишком многим из сильных мира сего был до зарезу надобен этот адский нарыв.

 

Атаковать Тортугу врасплох было немыслимо: подойти ночью не отважился бы никто из-за несметного числа рифов вокруг острова. А днём любая эскадра была бы замечена за десяток миль.

 

***

Однажды на острове появился человек. Поначалу странноватым показался, подозрительным: одет скудно, однако опрятно, по всему видать, не из бедняков. Поселился в подсобке у стряпухи Жаклин, беглой невольницы с Эспаньолы. Выяснилось, что владеет великим множеством языков и туземных наречий, может быстро и безошибочно выявить фальшивку, подделку, легко разгадывал запутанные шифры, карты читал как свои пять пальцев, мог хвори врачевать, да и вообще много умел такого, что на острове ценилось, как золото.

 

Однажды решили-таки его прощупать. Вошли трое прямо в подсобку и, поигрывая тесаками потребовали рассказать, кто он, откуда, и какого рожна ему надобно. Тот, однако, не струхнул ни мало, сказал, что скрывать ему нечего, хотя и болтать незачем. Сказал, что плавал подшкипером у капитана Вернона на шлюпе «Трапезунд». Потом, когда шлюп захватили люди Трёхпалого, подался к ним. А шлюп сел на мель возле Антигуа, и его расстрелял в упор какой-то чёртов фрегат. Да так, что в живых, считай, никого и не осталось. И вот теперь ищет хоть кого-то из былой команды, может, уцелел кто. Знающие люди сказали, мол, так и было, не врёт пришлый человечек, пускай живёт себе. Да ещё добавили, что, вроде, у ювелира Леви Коэна уже года два как есть в услужении мальчишка, щуплый такой, имени его никто не знает, прозвище только — Пуссе́н, [Poussin (франц.) цыплёнок] и что мальчишка тот, вроде какое-то касательство имеет к тому шлюпу.

 

Вот вся история, ибо на следующий же день незнакомец тот пропал начисто. Вместе с нем исчез с острова и мальчишка Пуссен. Никто их не хватился, да и ювелир особо не горевал: мальчишка был угрюмый, к делу ни к какому делу не приученный, и всё порывался дать стрекача.

 

***

А ровно через неделю и случился тот самый Одиночный рейд.

 

Никто из наблюдателей в окрестных горных крепостях, коими кишели пологие, лесистые склоны, не мог припомнить, а как он вдруг явился, невесть откуда, этот окаянный корабль? Погода была яснее ясного. Но даже это никого тогда не встревожило. Эка беда, фрегат. Пусть и сорокапушечный. О Тортугу целые эскадры ломали зубы.

 

Шлюп «Лайтнинг», прозванный неуловимым, принадлежал Уиллу Флетчеру, по прозванию Сарагоса. Сам капитан, одетый в дорогой, но тесноватый, явно снятый с трупа испанский камзол, уже собирался торжественно сойти на берег, однако был неприятно удивлён беспардонностью никому не ведомого фрегата да ещё под каким-то непонятным вымпелом. Он распорядился подать ему подзорную трубу и послал за старшим помощником, дабы разузнать поближе, откуда ж взялся нахальный новичок. Он успел прочесть название фрегата — «Эвенджер …

 

И вот тут грянул залп.

 

Два десятка сорокафунтовых ядер, выпаленных почти в упор, с полста ярдов, раскромсали в щепы левый борт «Лайтнинга». Качки почти не было, все ядра угодили в цель. Второй залп свалил обе мачты и разнёс кубрик, шлюп стал гореть и крениться. Не дав рассеяться дыму, на палубу тонущего шлюпа перебралось полтора десятка людей, вооружённых лишь абордажными палашами. И после недолгой схватки захватили и увели с собой на судно троих-четверых из команда «Лайтнинга». Включая Сарагосу.

 

Безвестный фрегат исчез из виду столь же внезапно, как и появился. Впрочем, наблюдатели на горных крепостях уверяли, что был ещё один корабль, он стоял чуть в сторонке за мысом, в бой не ввязывался. Скрылись они, однако, оба вместе. О погоне никто не подумал, да и какая погоня, когда тонущий «Лайтнинг» закупорил вход в бухту

 

***

Не прошло и двух недель, как на Ямайке после короткого суда, на крепостном дворе был повешен гроза Антильских морей флибустьер Уильям Мэтью Флетчер, прозванный Сарагосой. С ним был повешен квартирмейстер. Двоих других отправили на каторжные работы на плантациях Ямайки.

 

Надо сказать, однако, что прибыли бандиты на Ямайку весьма странным образом. Их высадили в порту с лодки, отшвартовавшейся от фрегата, стоявшего на дальнем рейде Кингстона. Бандиты были связаны попарно, спина к спине, сопровождали их четверо — капитан фрегата и трое матросов. Прямо на пирсе капитан, представившись Кристофером Херстом, коммодором флота Его Величества, попросил выйти к нему коменданта порта. Документ, который он предъявил, отчего-то показался сомнительным, и комендант порта распорядился взять под стражу не только связанных флибустьеров, но и сопровождавших. Однако те, вместо того, чтобы с должной готовностью отдать себя в руки властям, учтиво отказались от приглашения, подкрепив слова пистолетом и двумя невесть откуда взявшимися мушкетами, попрыгали в лодку и с необыкновенной для шестивёсельного яла скоростью направились к фрегату. Комендант задумал было снарядить за наглецами погоню, однако, поколебавшись, отказался. Тем более, что в пленниках впрямь признали Уильяма Сарагосу и, главное, его каптенармуса Лукаса Тернера, человека обширно осведомлённого, и оттого весьма разыскиваемого. Генерал-губернатор Ямайки был несказанно доволен, что Сарагоса и его каптенармус попались в руки именно ему, а не кому-либо другому, посему о каком-то дерзком капитане Херсте даже и слушать не стал.

 

***

Сам же капитан Херст воротился в Англию, в Ливерпуль, год спустя, где вновь стал Персивалем Верноном. К несказанной радости отца и к разочарованию замужней младшей сестры Эстер. Воротился вместе с десятилетним мальчиком Томом, коего представил отцу как родного сына. Старый лорд Эдвард был настолько счастлив увидеть единственного сына, коего давно счёл погибшим, что не только безоговорочно признал в маленьком Томе внука, но и безмерно к нему привязался, подолгу, порой до изнеможения играл с ним в крокет, и хохотал, как ребёнок, когда однажды Персиваль спустил с лестницы мужа его дочери Эстер, альфонса и игрока, за то, что тот обратился к мальчику: «Эй ты, гадёныш, поди сюда!»

 

Сэр Персиваль — пожалуй, один из самых состоятельных людей Ливерпуля. Совладелец огромной Ливерпульской судоверфи, председатель престижного, дорогого и весьма закрытого шахматного клуба «Rook Club», завидный жених, признанный атлет, дважды побивший в кулачном бою на Ярмарочной площади знаменитого квартерона Джимми Монтего. О своём морском прошлом Сэр Персиваль говорит неохотно. Точнее вовсе не говорит, что временами порождает всяческие слухи, которые, однако, вскорости рассеиваются. Корабли сэра Персиваля интересуют как каждодневное дело, как источник выручки, и никак более. Он спокойно провожает их в плаванье и тотчас позабывает о них.

 

Когда однажды в верфи на ремонт встал потрёпанный штормом фрегат «Авенджер», которым сэр Персиваль некогда командовал, он лишь приветливо махнул рукой капитану, и от приглашения войти на борт вежливо отказался.

 

Однако — есть один день. Да, есть один день, и приходится он на двенадцатый день сентября. В этот день господину Вернону не сидится в душной, замкнутой раковине конторы, он вдруг с удивлением оглядывает бледные лица служащих, словно видя их впервые, нахлобучивает шляпу и уходит вон, ничего никому не сказав. Давно знающие его служащие понимают, что в контору он сегодня более не вернётся. Да и завтра едва ль…

 

Покинув контору, господин Вернон, вроде бы, бесцельно бродит по верфи. Он подходит к недостроенным кораблям, осторожно, точно боясь спугнуть, гладит вздыбленные, ещё не обшитые шпангоуты, что-то как будто нашёптывает. Он бродит по вечернему порту, заходит в злачные места, заводит разговоры с матросами. Те поначалу относятся к богато одетому господину насторожённо, но вскоре, признав в нём своего брата моряка, да ещё щедрого на угощение, теплеют душой. Господин Вернон пьёт с ними пиво, горланит заунывные матросские песни, выслушивает душещипательные.

 

Домой возвращается затемно. Запирается в кабинете, достаёт из самой глубины сейфа самодельную тетрадь с переплётом из буйволиной кожи и что-то пишет, порой торопливо, что-то невнятно бормоча под нос, порой вдруг надолго замирает, словно мучительно силясь что-то вспомнить. И так пока время не подойдёт к полуночи. Тогда он прячет тетрадь и на цыпочках, дабы никого не разбудить, поднимается наверх, в комнату Тома, присаживается у изголовья. Ждёт. Он знает, вскоре после полуночи Том начнёт сперва беспокойно ворочаться, затем всхлипывать и вскрикивать во сне. Поначалу бессвязно, затем отчётливо, начнёт звать отца, но не его, а того, другого, о котором в обычные дни вспоминает уже всё реже. Сэр Персиваль знает: именно в этот момент мальчика надобно разбудить. Осторожно, плавно, дабы ночной кошмар не перетёк из сна в явь. Затем, всё так же осторожно помогает ему ещё сонному, одеться, они спускаются в сад. И долго сидят на скамейке возле ограды. Просто сидят, не произнеся ни единого слова. Потом сэр Персиваль задаёт ему взглядом немой вопрос, тот кивает и они возвращаются в детскую, где Том Кристофер Вернон засыпает, уже спокойно и безмятежно.

 

***

Время подходило к полуночи, таверна «Эль Параисо» была закрыта. Хозяин, Крисанто Руис, завершил неспешные дела и присел за стол осушить по обыкновению стакан риохи. И тут дверь, всегда скрипучая и неподатливая, вдруг отворилась почти бесшумно и в таверну медленно, мягко ступая, сняв шляпу и прижимая её к груди, вошёл, человек. Крисанто сразу, без всякого удовольствия признал в нём Тано Кассию.

 

— В чём дело, Тано? Таверна закрыта, ты же знаешь. Если невтерпёж выпить, так налей себе сам. И помни, ты не из тех, кому я наливаю в кредит.

 

— Есть разговор, Крисанто, — медленно с растяжкой произнёс Тано, ногой пододвинув скамью. — Серьёзный разговор.

 

— А нам говорить не о чем, как будто, — поморщился Крисанто.

 

— Э, нет. Говорить всегда есть о чём. Постараюсь покороче: в городе есть один человек. Назову его señor Alguien. [господин Никто] Я его плохо знаю. Зато он меня знает. То есть, обо мне. Ну есть такие люди, которым положено знать про людей именно лишнее. Так вот, он и о тебе знает более чем. И о Каталине …

 

— Не возьму в толк, Тано, с чего это ты на ночь глядя задумал мне морочить голову. Я, видишь ли, человек занятой, мне эти твои байки не надобны.

 

— А интересует его одна девушка, годов пятнадцати от роду, — словно не услышав его, продолжал Тано. — Англичанка. Та, которую привёз сюда тот голландец. Привёз да и оставил на вашу голову.

 

— Насчёт англичанки я тебе вот что скажу: брось ты это пустое дело. Не обломится тебе с того пирожка ни крошки. Нету её у нас.

 

— Так я знаю, — Тано кивнул и улыбнулся, — знаю. В твоём доме нет. Ни в доме, ни во флигельке, ни на чердаке, ни в подвале, ни в подсобке. Нет, чёрт побери! Но! Знаю, что она всё равно у вас. Остров она не покидала, это точно. У меня везде люди — и в порту, и у солдат, и у контрабандистов. Везде, понимаешь? И вот тут вырисовываются два пути: ты говоришь, мне — тихо, по-дружески — где вы держите эту чёртову девку, она возвращается к папе, а señor Alguien платит нам хорошие, очень даже хорошие деньги. На которые ты сможешь поправить своё заведение. А то у тебя, я смотрю, уже и половицы сгнили. И даже подарить пару недешёвых побрякушек своей красотке. И есть другой путь: я её все равно найду. Но тогда вам всем придётся очень тошно. У тебя сутки, Крисанто. Даже не думай меня обмануть. Пойми одно: твоя семья ещё никогда в жизни не была в такой опасности. Так что ты сейчас ничего не говори, иди к Каталине, где она там с нею прячется, и всё это ей растолкуй.

 

— Тано, ты глухой? Я тебе ясно сказал: нету у нас той англичанки. Была, отпираться не стану. Хворала. Соледад за ней присматривала. Сильно к ней привязалась. А уж, считай, десять дней как нету.

 

— Нету? — Тано весь подался вперёд. — И где она тогда?

 

— Я так понимаю, там, где ей до́лжно быть. В Англии, в Дувре, в доме деда своего. Ты опоздал, Тано. Расскажу, коли тебе так интересно. Прожила у нас долго, считай, с лета. Поначалу не в себе была. Темноты боялась, при свете спала. А уж как кричала-то во сне… Потом поправляться начала. А за день до того, как в городе объявился этот твой сеньор Соглядатай. Соледад почуяла неладное. Сказала: уходить надо, немедля. Это же Соледад! У неё есть то, что ацтеки именуют «тлациута» — око души. Посему спорить не стали. Отправлять её в долгое плавание одну было нельзя, она корабля боялась, как чёрт святой воды. Потому с ней Каталина отправилась. Ночью посадили обеих на шведскую торговую шхуну «Ликлиг», заплатили квартирмейстеру. И с Богом. А ты чего побелел-то весь как, Тано? Ты виды что ли на неё имел? Вряд ли ты в её вкусе…

 

— Гляди, Крисанто, я всё проверю, — Тано впрямь был бел, как полотно. — И если вы меня обвели вокруг пальца…

 

— Да кто ж ты такой, Тано, а? Шулер, сводник, стукач и вымогатель. Кто ты есть, чтоб перед тобой юлить и отчитываться?

 

— …И если вы меня обвели вокруг пальца, — продолжал Тано, упершись кулаками в стол и злобно гримасничая, — я твою Каталину поставлю раком прямо перед тобой и отымею. А тебя…

 

Он недоговорил. Крисанто пинком вышиб из-под него скамью, смёл с него шляпу, схватил за волосы, с маху ударил лицом об стол и швырнул на пол.

 

— Теперь выметайся прочь, Тано. Ещё раз помянешь при мне грязным словом мою жену, убью на месте, прости Господи. И не пугай меня дружками и заступниками. Тебя полгорода ненавидит. Если с моими что случится, ты костей не соберёшь.

 

Тано, что-то бормоча, сплёвывая кровью, поднялся на ноги, пошатываясь, натыкаясь на столы, побрёл к двери. У порога он обернулся, глянул пристально уже начинающим заплывать глазом и вышел вон, распахнув пинком дверь.

 

***

Бывший губернатор Антигуа и Барбуды Хьюго Реджинальд Остин с дочерью Ванессой, воротился в Англию весной 17… года. Месяца через полтора после того, как на Ямайке был повешен флибустьер Сарагоса.

 

Что-то, видать, всплыло такое на том коротком судилище, что много голов полетело. Иные и в натуральном смысле. Указом генерал-губернатора Ямайки мистер Остин был лишён всех званий и прав, взят под стражу, правда, поначалу в собственном доме.

 

От горя, страха и унижения супруга его, мадам Гаэтан слегла, потеряла дар речи. Муж, занятый спасением семьи, определил её в приют Святого Януария, где она тихо и безрадостно угасла.

 

От каторги бывшего губернатора уберегло поспешное возвращение в родные места. Впрочем для того, чтобы оно совершилось, мистеру Остину пришлось расстаться со всем своим нажитым за многие годы. Расстаться в пользу нового губернатора островов, отставного адмирала. Даже с драгоценностями мадам Гаэтан пришлось распрощаться, ибо очень уж они глянулись юной дочери новоиспечённого губернатора. Семь золотых соверенов — вот всё, что осталось от былого изобилия и роскоши. Их хватило, однако, чтобы благополучно пересечь Атлантику, добраться до берегов Англии и далее, от Портсмута до Дувра на пароконном дилижансе.

 

Врата отчего дома открыла привратница, которая послушала высокопарную речь мистера Остина и, не дослушав, велела им обождать здеся, покудова она не доложится, как положено, госпоже. Ждать долго не пришлось. Вернувшись, привратница сообщила, что госпожа Элинор велела препроводить обоих во флигель, куда будет подан ужин и доставлено постельное бельё. Сама она выйти не может по причине, которая мистеру Остину вполне известна. Мистер Остин поначалу осерчал, но затем успокоился и потребовал себе виргинского табаку и к ужину бутылку бренди, что было исполнено.

 

Наутро мистер Остин, с усердием приведя себя в порядок, отправился было нанести наконец визит возлюбленной дочери, однако у двери флигеля его уже ждала та же привратница, которая не дав ему рта раскрыть, сообщила, что мисс Элинор его принять не никак может, но ежели, что надобно, то обращаться велено к ней, её привратнице, а уж она постарается…

 

Мистер Остин очень тому удивился и опять же осерчал. Хотел отпихнуть привратницу в сторону да и пройти, но наткнулся на, как из-под земли выросшего управляющего с телосложением сержанта гвардии Его величества. Он, улыбчиво пропустив мимо ушей брань, передал мистеру Остину небольшой свиток.

 

Прочтя его, мистер Остин пришёл в неистовство. Однако управляющий шёпотом добавил: «госпожа ещё велела сказать, что, мол, ежели господина Остина и его дочь не устраивают изложенные условия, они вольны в любой момент покинуть этот дом и устроить свою жизнь по собственному разумению».

 

***

…— Соледад, нам надо уезжать, — Крисанто говорил с трудом переводя дух. — Завтра же. У меня родня на Лансароте. Там переждём пока. В таверне останется Хосефа… Да и чёрт с ней, с таверной. Этот Тано…

 

Сразу после стычки с Тано Крисанто Руис едва не бегом ворвался в дом Соледад. Дверь её, как и всегда, была незапертой. Несмотря на полуночный час, старая женщина не спала, хотя всегда ложилась засветло. Сидела у окна, сцепив ладони у подбородка и вперившись глазами в море, словно ища там, за незримой кромкой моря и суши, ответ на какой-то терзавший её вопрос.

 

— Знаю, — тускло ответила она, — Уходить надо. Тебе. И не завтра. Сейчас уходить. Вот прямо сейчас.

 

— Погоди, — Крисанто опешил. — Что значит — тебе? А ты? Ты что, останешься тут. Да ты знаешь, что́ они могут с тобой сделать?

 

— Знаю. Я остаюсь, Крисанто. Стара я, чтоб козочкой скакать. А кого мне бояться? Тано? Да он сам меня боится, оттого бесится. А ты иди. Немедленно. Ничего с собой не бери. Лишнее сковывает тело и разжижает волю. Беги, Крисанто, беги. Молчи и беги. Храни тебя Бог!

 

Крисанто, помолчав немного, кивнул на висящий на стене нож. Соледад лишь пожала плечами, Крисанто сунул его за голенище и вышел в ночь.

 

***

А наутро в дом к Соледад вломились Тано и его приятель, колченогий карлик по кличке Чи́во. Пьяные и разгорячённые.

 

— Ну что, старая мегера. Взяли мы твоего зятька. — Тано стоял, широко расставив ноги, поигрывая кнутом с, резным кнутовищем. — Теперь спета его песенка. Он дурак, отбиваться вздумал. Одного нашего в бок пырнул. А нож-то, похоже твой? А?

 

— Мой, — равнодушно кивнула Соледад. — Вон на крючочке висел. Он взял, а мне что, отнимать?

 

— Старуха выжила из ума, — ухмыльнулся Чиво, — не ведает, с кем связалась.

 

— Всё я знаю, — Соледад покачала головой и наконец поворотилась к незваным гостям. — Всё ведаю. Я и о вас знаю, да такого, чего вы оба о себе не знаете. Не верите? Эй, парень, — она вдруг криво усмехнулась и поманила пальцем Чиво. — Поди-ка сюда. Хочешь скажу день твоей смерти? День в день. И тебе скажу, Тано. А? Вам будет интересно. Не так много времени осталось.

 

— А ну заткни пасть, старая потаскуха! — истошно закричал, Тано, побагровев, и замахнулся было кнутом, но замер, встретившись глазами с неподвижными, прожигающими насквозь глазами Соледад.

 

— Хочешь нагнать на меня страху, Тано Кассия? Чем? Этим своим кнутом? Тьфу! Я видывала кой-что пострашней. Святым Трибуналом? Они все служат Сатане и сама Геенна дышит им в спину, и они это чуют, оттого беснуются. Меня вам нечем запугать, Тано Кассия, посему убирайтесь вон оба!

 

Тано вновь поднял кнут, но Чиво, подпрыгнув, перехватил его за локоть, что-то шепнул, тот опустил руку, и они оба вышли.

 

***

Крисанто Руис был обвинён в злостном богохульстве, манихейской ереси, а также в покушении на жизнь служителей Святого Трибунала, был пытан огнём и водою, во всём признался, был препровождён в тюрьму, где вскорости умер неизвестно, от чего.

 

А наутро следующего дня, как был схвачен дядюшка Крисанто, на морском берегу был найден мёртвым некто Каэтано Кассия, каталонец. Судя по всему, его задушили и сбросили с прибрежной скалы. Убийцу не нашли, да, по правде сказать, и не слишком искали. Кто мог прикончить Тано? Да кто угодно мог. Оттого и не искали.

 

Примечательно, однако, что в тот же самый день из города исчез бесследно негр Сантоме. Куда он девался, воротился ли наконец с свою приморскую деревушку в Дагомее, или сгинул на пути к ней, неизвестно.

 

***

Мистер Хьюго Остин прожил в доме приёмной дочери год с небольшим. Поначалу вёл себя вызывающе, стуча тростью, прогуливался по мощёному дворику, отдавал раздражённые распоряжения слугам, пропускаемые, впрочем мимо ушей. Под окнами падчерицы, потрясая Библией, громогласно цитировал Исайю и Иеремию — о почитании родителей, пытался публично предать её проклятию, но был остановлен рано повзрослевшей дочерью Ванессой.

 

Однажды, дождливым вечером, возвратясь с прогулки он поскользнулся на крыльце, сильно ушиб колено и вывихнул лодыжку. С той поры слёг, и уже не поднимался, даже, когда нога благополучно зажила. Умер от апоплексии, от безмерного изобилия жирной пищи и горячительных напитков.

 

Перед смертью вызвал к себе приходского священника, коему исповедался, уже едва ворочая языком. После чего священника жестом отослал, призвал дочь и падчерицу. Завидев Элинор, мистер Остин остолбенел, не зная, что сказать, прошептал нечто благостное с подобием улыбки. Трижды пытался перекрестить падчерицу, но всякий раз рука тяжело падала на одеяло. Вероятно, это вывело его из себя, лицо вдруг исказилось, он приподнялся на локтях и, не сводя с падчерицы ненавидящих глаз, просипел что-то на непонятном свистящем, скрежещущем наречии. Элинор ничего не сказала в ответ, лишь побледнела и сцепила руки. Пришедшая вместе с нею Каталина тотчас прижала её к себе, словно стараясь огородить от злобных проклятий. «Прощайте, мистер Остин», — сказала Элинор, склонив голову, и пошла к выходу.

 

«Эй, сестрица, — произнесла доселе молчавшая Ванесса, — а хочешь, я переведу тебе то, что сказал папенька? Не хочешь? Зря. Но уж поверь, я постараюсь чтобы свершилось то, что он тебе пожелал. За всё надобно платить, милая сестрица…»

 

***

Ванесса Остин была одной из тех немногих, кто знал доподлинно историю похищения Элинор. По сути, именно она навела губернатора на эту мысль…

 

К своей сводной сестре Ванесса была равнодушна. Она нуждалась в людях ровно настолько, насколько это было нужно для поддержания той ступени, существования, с коей она свыклась с рождения.

 

Внешне она сильно походила на мать, пышную, смуглую брюнетку, однако ни на йоту не унаследовала её суматошный, импульсивный нрав, говорливость и безалаберность. Если отца вполне устраивала её покладистая невозмутимость, то в матери окоченелое равнодушие младшей дочери вызывала растущее год от года беспокойство. Полное внешнее подобие эту тревогу отчего-то усиливала. Она была — как волнистое отражение в дымящейся, студёной проруби…

 

В тринадцать лет Ванесса вдруг попросила отца взять её с собой в поездку на Барбуду. Поездки эти мистер Остин совершал четыре раза в год. Говорил вскользь, что встречается с вождями маронов дабы отвратить возможность очередной смуты. Мать слёзно увещевала дочь не ездить в те «тёмные, окаянные места», но Ванесса лишь и холодно улыбалась в ответ.

 

С той поры Ванесса не пропускала ни единой поездки. Стала ещё более замкнутой, часто и надолго запиралась у себя в комнате. Перестала ходить в церковь, а во время благодарственной молитвы перед едой демонстративно и шумно пила воду прямо из горлышка кувшина.

 

Однажды привезла с собой продолговатый мешочек из грубой холстины. Как-то горничная, пожилая ирландка Мэйгдлин, прибираясь в её комнате, обнаружила на столике большую, футов пять длиною, кость, видимо, часть позвоночника чёрного каймана, вдобавок, крайне дурно пахнущую. Она, брезгливо морщась, вынесла её вместе с мешком, да и выбросила в выгребную яму. Когда Ванесса обнаружила пропажу, она впала сначала в безотчётный ужас, затем, уяснив где оказались её реликвии, пришла в исступление. До крови отхлестала пожилую женщину плетью, погнала её к выгребной яме, заставила отыскать реликвию и отмыть, после чего вновь подтащила к яме и визжа от остервенения несколько раз окунула обезумевшую от ужаса женщину головой в помойную жижу. Бог весть, чем бы это закончилось, если б не Элинор. Она волоком оттащила кричащую, царапающуюся сестру. Подоспевшая мать окатила её холодною водой, затем отвела в комнату вместе с заветной реликвией.

 

Через час с небольшим Ванесса спустилась к обеду. Спокойная, бесстрастная, будто ничего и не произошло.

 

***

{“Папа, ты ведь говорил, что если Элинор, не приведи Бог, умрёт, то, все дедушкины денежки отойдут какому-то сраному монастырю ”.

 

“Не говори так, Ванесса, это грех!”

 

“Плевать, не до того. А вот если Элинор захворает, тогда что?”

 

“Что-что! Как захворает, так и поправится, — мистер Остин раздражённо пыхнул трубкой. — А ежели не поправится, а помрёт, то всё будет опять же, как сказано в завещании. Неужто непонятно.

 

«Понятно, понятно. А вот если она, к примеру, заболеет вот так»?

 

Ванесса закатила глаза и покрутила пальцем у виска.

 

«Элинор? А с чего бы это должно случиться. Чего, чего, а здравомыслия у неё на двоих хватит»,

 

«Сейчас — да. А если…Помнишь ты рассказывал про старую Нтанду. Там, на Барбуде? Говорил, что она может на два счёта сделать так, что человек позабудет кто он есть. А если чуть подольше, то и вовсе… Так вот, после того, как Элинор погостит полдня у Нтанды, ты повезёшь её в Англию. Элинор становится законной наследницей. Ну а ты — добрым опекуном. А потом…

 

«Ты сейчас говоришь о своей сестре?»

 

«Я сейчас говорю о человеке, благодаря которому мы можем остаться на бобах, а дедушкины миллионы достанутся не его родному сыну или родной внучке, а приблудной девке, а мы с тобой, папа, будем жить на её подачки, или вообще пойдём по миру, вот о ком я говорю».

 

Мистер Остин засопел и потянулся за огнивом, дабы разжечь погасшую трубку, долгим взглядом оглядел дочь.

 

«Не знал, что ты такая».

 

«Я твоя дочь, папа. В точности. В отличие от Элинор».

 

«М-да… Ладно, хорошо. Положим. Как ты себе это представляешь? Элинор никогда в жизни не поедет на Барбуду к маронам. Её просто мать не отпустит. Она их боится, как чертей.

 

«Но она может отправится туда не с нами. С кем? Вот к тебе приходит человек по имени Бен Тейлор. Да?

 

«Ну да, приходит, нахмурился мистер Остин. — Что с того?»

 

«С того, что он человек от флибустьера Трёхпалого. Я знаю. Подслушивать нехорошо, но я плохая девочка, мне можно. А Элинор обожает морские прогулки. А у мамы — морская болезнь, и она её никогда не сопровождает. Море это единственное место, где она без мамочки. Подумай, папа. Доброй ночи…»}

 

***

«Так ты меня хорошо поняла, Элли? — Ванесса цепко стиснула локоть сестры. — Задарма не даётся ничего. За всё плата своя».

 

«А я заплатила, За много лет вперёд… Кстати, ты можешь жить здесь сколько тебе надо. Захочешь уйти — удерживать не стану».

 

«Конечно, сестрица. Где ещё жить в доме, отца. В моём доме…»

 

«Она заплатила, — негромко произнесла Каталина, подойдя вплотную в Ванессе и глянув в упор в её насмешливо прищуренные глаза. — Не приведи Бог никому так платить, как она платила. Только и ты помни, дрянь порченая, платить и тебе придётся. Думай об этом. У Бога свои весы и мера своя…»

 

***

Мистер Остин был отпет в часовне Святого Эдмонда и погребён на окраине городского кладбища возле обрывистого берега реки Дуэ. Узкая, плоская плита серого гранита.

 

Hugo

Reginald

Austin.

He was only human.

 

(Хьюго Реджинальд Остин. Он был всего лишь человек).

 

Вот и всё.

 

В последний путь бывшего губернатора провожала падчерицада сосед, с которым покойный порой пивал бренди и перекидывался в криббедж.

 

Ванессы на погребении не было. Она с утра оделась и вышла из дому, не явилась и на поминальную трапезу. Воротилась лишь к полудню следующего дня. Разожгла камин во флигеле и сожгла там все отцовские вещи, в том числе Библию, псалтирь, а также свинцовую ампулку с частичкой мощей святого Дунстана. Всё свершила молча, обыденно, без озлобления и азарта. После чего ушла прочь, оставив дверь во флигель настежь распахнутой.

 

Явилась через неделю неузнаваемая: почерневшая, исхудалая, с расцарапанным лицом, ввалившимися глазами, накоротко и неровно остриженная. Её колотил озноб, но на сердобольное предложение прилечь во флигельке и перекусить, ответила ругательством и плевком, сказала, что ей срочно надобно видеть сестру.

 

— Пришла за деньгами? — спросила Элинор, нимало не удивившись приходу сестры и её обличию.

 

— Ну да. Ты удивлена?

 

— Ничуть. Сколько тебе нужно?

 

— Пока не решила. А сколько не жаль?

 

Элинор знаком велела ей сидеть на месте, вышла и вскоре вернулась с плотной пачкой пятидесятифунтовых банкнот.

 

— Этого довольно? — бросила пачку ей на колени.

 

— Ого! — Ванесса с тусклой улыбкой, не пересчитывая, провела большим пальцем, как по карточной колоде. — Неплохо. Для начала…. Кстати. У тебя ведь сохранились бабушкины драгоценности? Вернее так: драгоценности моей бабушки. Я хочу их видеть. Ты ведь не успела ещё их разбазарить?

 

Элинор кивнула, вновь удалилась и вернулась с продолговатой шкатулкой из гималайского кедра с готической серебряной монограммой. Положила её на столик перед Ванессой.

 

— Ключ?! — Ванесса требовательно протянула руку.

 

Элинор с улыбкой приподняла ладонь. С мизинца на тонкой, как паутинка, щепочка свисал ключ. С кольцом в виде цифры «8», коротким стержнем и вытянутой, как штык, бородкой.

 

— Дай его сюда! — Ванесса вновь повелительно выставила руку и вдруг прикрикнула: Сюда, я сказала!

 

— Нэсси, — Элинор вновь невозмутимо улыбнулась, — если ты ещё раз повысишь на меня голос, тебя выставят за ворота. Поверь, соответствующие распоряжение уже отданы.

 

— Хорошо сестрица. Позволь, ключ, пожалуйста?

 

Элинор кивнула и кинула ей ключ. Ванесса неловко попыталась поймать, но тот упал ей на колени. Она тотчас схватила его и, торопясь, сунула в трясущейся рукой скважинку и откинула крышку шкатулки. «Ого!» — снова сказала она и восхищённо прицокнула. Затем, подмигнула Элинор и небрежно кинула шкатулку в холщовую сумку.

 

— Не против?

 

— Не против. Теперь — пошла вон.

 

— Что ты сказала, сестрица? — Ванесса подалась вперёд и сложила ладонь трубочкой возле уха, будто ослышалась. — Я что- то недопоняла…

 

— Ты всё поняла. И ты мне не сестрица. Мы ведь не станем сейчас вспоминать прошлое? Встала и пошла вон. И больше ты сюда не придёшь.

 

— Вот это не тебе решать.

 

— Мне. На этот раз — мне. И я решила.

 

***

В родовой дом Ванесса действительно не вернулась. Через неделю после ухода она была найдены задушенной и ограбленной близ опиокурильни «Мерри Феллоу», что возле Восточного причала. В убийстве был обвинён темнокожий бенгалец Виджи, сутенёр и карточный шулер. У него была найдена шкатулка с частью фамильных драгоценностей. После суда он был повешен в Дуврской тюрьме. Драгоценности были возвращены Элинор, но та принять их отказалась, попросив передать их в Монастырь Святого Духа в Шеффилде.

 

***

Каталина Вальдес вернулась в Санта-Крус за два дня до смерти матери. До этого за нею присматривала Хосефа, золовка. Однако едва завидев Каталину, она торопливо, что-то бормоча под нос, собрала вещи и удалилась, косо и опасливо поглядывая на неё. Диву даться, менее чем за полгода Хосефа переменилась до неузнаваемости. Из развесёлой, разбитной толстушки преобразилась в почерневшую, высохшую старуху с бескровным, сухо поджатым ртом и недобро прищуренными глазками.

 

— Видишь ли, детка, — говорила Соледад дочери, нежно поглаживая её по руке, — Всевышний насылает на человека испытания. Всяческие. И самое трудное из них — Делёжка. И ежели ты дал перед нею слабину, тебя тотчас хватают за бока сразу три демона: Зависть, Страх и Злопамятство. Месяца два назад Хосефа прознала, что муж твой, упокой Господь душу его, составил завещание, в котором отписал и дом, и таверну тебе, а о ней в завещании ни слова, будто не было её отродясь на белом свете. Тут её бесы и скрутили. За один день. Была Хосефа-попугайчик, а стала смертью ходячей. Она ведь согласилась за мной присматривать, только потому, что я пообещала, что ты ей половину своей доли отдашь. Причём, при священнике. Привела, не поленилась. На слово не верит. Ты ведь не против, да?.. Ну и умница. Тогда уж переговори с ней при случае. Сходите вместе к судейскому. Составьте всё, как положено. Уймётся, глядишь. Ежели до того умом не тронется.

 

— Схожу, мама, схожу. Да только прок будет ли. Без Крисанто я всё равно таверну не вытяну. А Хосефа — тупая бездельница, да и на руку не чиста, ты же знаешь. Через пару месяцев мы наверняка прогорим, а долги лягут на меня, потому что Хосефа сумеет в должный момент прикинуться дурочкой. И довольно об этом. Будто поговорить больше не о чем…

 

***

Все эти два дня мать и дочь были неразлучны. Что они делали? Говорили, что ещё могут делать люди, которые не виделись целый год и теперь прощаются навеки. О чём говорили? Никто не знает. Вездесущая Хосефа хотела было по обыкновению подслушать, но даже прижавшись вплотную к двери распластанным ухом, не услышала ничего. Лишь неразличимый ровный говор. И даже иногда — негромкий смех. Да, вообразите, смех.

 

— Эй, Хосефа! Перестань уже сопеть за дверью, — произнесла вдруг Соледад. — Хочешь что-то сказать, зайди и скажи. Сказать нечего — поди себе прочь. Не до тебя сегодня.

 

Хосефа отскочила, как ужаленная, уже у самого порога прокричала, сложив ладони рупором: «Чтоб ты сдохла поскорее, косматая ведьма!» и убежала, крестясь и придерживая подол.

 

Ответом ей был смех двух женщин.

 

На следующий день, утром Соледад отошла. Священник, отец Томазо, поначалу отпеть вообще отказывался, потому как померла она без исповеди и покаяния. Более того, по словам её дочери, сказала так: «о делах моих ведаю я и Господь. Другим незачем». Однако, приняв приношение в пользу Церкви Непорочного Зачатия, смягчился и подобрел.

 

На поминальной трапезе поначалу вообще не было никого. Ближе к полудню пришли капитан и трое офицеров с испанского фрегата «Сакраменто». Капитана фрегата Соледад семь годов назад вытянула за волосы с того света после схватки с марокканцами. (Гранёный наконечник пики вошёл ему тогда в живот ниже пупка и вышел со спины). О смерти Вещуньи-Соледад капитан услыхал от моряков на рейде Гран-Канарии, что в ста милях от Санта Круса. Едва узнав, распорядился немедля поднять якорь и идти на Санта Крус.

 

Позже пожаловали трое моряков со шведской шхуны «Винден». Да, считай, с каждого судна, что стояли в тот день на рейде порта, кто-нибудь да пришёл. Попрощаться со старой Соледад. Сидели до позднего вечера. Перебравших аккуратно укладывали в пустующей кладовке

 

Из горожан не пришёл никто. Даже Хосефа.

 

И вот уже поздно вечером, когда за столом оставались самые стойкие, в дверь осторожно постучали. Вошёл человек, моряк по одёжке, который уже у порога, взволнованно жестикулируя, начал что-то горячо говорить по-французски, причём нещадно коверкая слова. (Иным отчего-то кажется, что ежели исказить свой язык до неузнаваемости, иностранец его лучше поймёт). Когда Каталина предложила ему перейти на нормальный французский язык, тот облегчённо выпалил, что ему до зарезу надобно повидать mademoiselle Cataline, что звать его Огюст Бюжо, что он боцман со шхуны «Сирэн», что у него есть письмо для этой mademoiselle, но он передаст его только если точно убедится, что она и есть та самая mademoiselle.

 

Едва заслышав о письме, Каталина что-то коротко произнесла вполголоса, не оборачиваясь, и оставшиеся гости, торопливо налив по последней гурьбой двинулись на выход. Каталина попрощалась и заперла дверь, за усадила матроса за опустевший стол, налила вина и предложила помянуть усопшую рабу божью Соледад. Бюжо охотно принял чашу, снял берет, разом осушил до дна, удовлетворённо крякнул и утёрся рукавом. Затем, спохватившись, встал, сложил корявые ладони у подбородка и громко, путая слова, прочёл «Angelus Domini».

 

Наткнулся на вопросительный взгляд хозяйки, солидно кивнул, полез за пазуху, подчёркнуто бережно извлёк небольшой, перетянутой простой бечёвкой свиток, но рука его со свитком вдруг замерла на полпути.

 

— Если вы о деньгах, то я вам, разумеется, заплачу, — негромко промолвила Соледад. Можете не беспокоиться на этот счёт.

 

— Я не о деньгах, — покачал головою матрос, по-прежнему держа руку неподвижно, — то есть… Но об этом потом. Это письмо мне дал один моряк. Капитан. Капитан голландского судна. Звать его… — он замолчал на мгновение, глянув на Каталину внимательно и испытующе. Та, однако, ничуть не переменилась в лице. Лишь спокойное внимание. — Звать его ван Стратен. Вы его знаете?

 

— Знаю, — Каталина едва заметно улыбнулась. Ни раздражения, ни нетерпения. — Он сказал, что-нибудь, когда передавал письмо?

 

— Сказал, — Бюжо слегка прищурился. — Прежде, однако, желал бы удостовериться в самом ли деле я говорю с мадемуазель Каталин.

 

Похоже ему хотелось ещё хоть немного побыть хозяином положения.

 

Каталина, кивнула, вытащила из шкафчика медальон чернёного серебра и отщёлкнула крышку. За ней был мастерски выполненный чеканный женский профиль, который окаймляла надпись «CATALINA HONORIA VALDÉS de ALAMEDA. GUARDA SU SEÑOR»

 

(Каталина Онория Вальдес де Аламеда. Храни её Господь.)

 

— Шикарная какая штучка, — Бюжо восхищённо прицокнул языком. — Тяжёленькая такая. Небось деньжищ стоит?

 

— Письмо, — холодно и твёрдо промолвила Каталина.

 

Бюжо хохотнул, точно спохватившись, и суетливо отдал ей свиток. Каталина молча взяла его и спокойно отложила в сторону, как нечто постороннее.

 

— Вы не станете читать? — непритворно удивился Бюжо.

 

— Стану. Но вы не ответили: что он сказал вам?

 

— А, ну да! — вновь, точно спохватившись, Бюжо хлопнул себя по лбу. — Он сказал… э-э, в общем, он сказал… это письмо надо…Чёрт, я не могу точно сказать, что он сказал тогда. Там такая приключилась история, что до сих пор голова кругом. Да. Нас тогда четверо было, когда мы взобрались на борт того судна. «Севилья» что ли? Забыл, ей богу. Знаете, я как будто перестал людей узнавать. Своих парней. То есть я знаю, кто вот этот, к примеру, Готьер, гарпунщик, как и я сам, что звать его Жерар. Знаю. Но как будто с чужих слов. А так вот — мы не знакомы. Мы вообще будто в другой мир попали. Да. Причём, будто бы каждый по отдельности… Простите, мадемуазель, я болтаю, сам не пойму чего… Да и вообще, — он вдруг насупился и даже отодвинулся подальше, — тёмное это дело, скажу вам. Тёмное, да. Я, если честно, вообще пожалел, что взял это письмо. Да. Тогда нестрашно было. Зато потом — ещё как страшно. Я даже, пожалуй, и денег с вас брать не буду. Ну их совсем, деньги эти. Да.

 

— Как будет угодно, — Каталина холодно пожала плечами.

 

Бюжо встал, косолапо потоптался на месте, глянул сперва на дверь, затем, с сожалением, на залитый вином стол. Повернулся было уйти, однако затем снова грузно уселся на скамью.

 

— Денег не возьму. Да. Чего доброго пропью. Сперва эти, потом и прочие. Дело известное. С таких денег не разбогатеешь. Да. А вот… — он хохотнул, протянул руку и легонько стиснул колено Каталины. — А вот покувыркаться вволю с такой милашкой, как ты — это со всем нашим удовольствием. Я бы даже задержался чуток на вашем островке. Бабу уже третий месяц, как в руках не мял. Хоть я, по правде, больше толстушек люблю…

 

Он провёл рукой выше, не решаясь, однако, поднять глаза. Но когда поднял, тотчас отдёрнул руку и торопливо поднялся на ноги.

 

— Простите, мадемуазель Каталин. Право, сам не пойму, что такое на меня нынче нашло.

 

— Мсье Бюжо, — улыбнулась Каталина, — говорите наконец что вам нужно и подите прочь. Я устала сегодня. Вы сказали, денег не возьмёте. Я верно поняла?

 

— Да, — смущённо откашлявшись, произнёс Бюжо. — Не возьму. Но вот эту штучку я взял бы, бы, пожалуй, — он кивком указал на лежащий на столе медальон. — Уж больно по душе она мне пришлась. А?

 

Каталина нахмурилась, однако затем кивнула и пододвинула пальцем медальон. Бюжо осторожно, по-крабьи сгрёб медальон к себе в горсть.

 

— Вот это да! — он восторженно подбросил его на ладони. — Вот уж Подарочек! Ну уж эту штуковину я точно не пропью. Да. И не продам никому.

 

Он судорожно, точно опасаясь, что она передумает, запихнул украшение глубоко за пазуху и поднялся.

 

— Однако пойду я. Завтра рано утром отплываем. В Гавр. Там и родина моя неподалёку. Всё! Отплавал я своё. Прощайте, мадемуазель. Едва ли когда увидимся. Простите, если что.

 

Бюжо поднялся со скамьи и, пошатываясь, побрёл к двери. У порога замер и, не оборачиваясь медленно, будто сквозь сон, произнёс: ««Мадрас… Гаосюн… Монтевидео… Кальяо… Пуэрто Принсеса… Вальпараисо…»

 

— Что это? — Каталина замерла в удивлении.

 

— Это города, — быстро, точно очнувшись заговорил. Бюжо. — Порты.

 

— Я знаю, — вновь нетерпеливо перебила его Каталина. — Почему вы их назвали? С какой стати?

 

— А с такой стати, что это как раз то, что мне сказал этот ваш капитан. Вспомнил вот. Как сейчас помню его голос.

 

— И что это значит?

 

— Почём мне знать. Он не растолковал. Сказал: она поймёт. Я так думаю, вы себе поймёте. Дамочка вы, по всему видать, неглупая. Так что я пошёл я.

 

Растворив дверь, он обернулся, лицо его вдруг расплылось в улыбке.

 

— А знаете, у нас в Нуайе, это деревня такая возле Гавра, сейчас самая весна. Трясогузки поют над Сеной. Вот так: цюии-цюии… Заслушаться можно.

 

Когда за боцманом закрылась дверь, Каталина наконец развернула свиток и, придвинув свечу принялась читать…

 

***

Элинор Остин, после того, как схоронила сводную сестру, жила уединённо, хотя и не затворнически. С соседями была неизменно приветлива, однако визитов не делала ни к кому, да и к себе не звала. Замуж не вышла, хотя в желающих заполучить её в жёны недостатка не было.

 

Мужчины в её жизни случались, однако же никто из них более двух недель не задерживался. Расставалась с ними легко и без сожаления. От одного из них, впрочем, у неё родилась дочь, которую она назвала Кэтлин. Когда дочери минул год они переселились в загородное имение «Мэйплс» на берегу пролива. Жизнь течёт размеренно и неторопливо.

 

И всё же, есть один день… Один день в году. Двенадцатый день сентября. Его приближение она ощущает за неделю — смутное, нарастающее, как дождевая туча, беспокойство. В этот день она подолгу гуляет с дочкой по морскому берегу, по кленовым аллеям, покуда темнота не гонит их обеих домой. Она подолгу сидит у кровати дочери, словно боясь оставить её одну, и самой остаться одной. Она не знает, что с нею, но знает одно: ложиться спать нельзя, покуда не уйдёт луна. Бродит по дому, по саду, не зная, чем себя занять.

 

И лишь потом, когда заснёт зыбучая луна, ей можно погрузиться наконец в сон самой, и увидеть, уж в который раз, рассветное солнце, рассеянное грубой тканью парусов, уходящие назад, в адово небытие, чёрные контуры мёртвого корабля, услышать, будто наяву, певучее скрипение уключин, и негромкие голоса людей, от которых исходит долгожданная надежда на спасение…

 

Утро следующего дня приносит неизъяснимое облегчение, истоки которого она уже не в силах понять.

 

***

Воротившись наконец в родные края, бывший боцман Бюжо решил порвать с морским делом. В родной деревне он вскорости женился на долговязой Жаклин, старшей дочери приходского священника. После смерти тестя Бюжо выгодно продал дом и вместе с супружницей подался в Гавр, где устроился плотником на судоверфь. Со временем сколотил плотницкую артель. Парни все толковые, к выпивке не склонные. Дела сильно в гору пошли, хоть поначалу едва концы с концами сводили.

 

Нынче мсье Бюжо — уважаемый в округе человек.

 

Впрочем, у каждого человека свои причуды. Есть она и у мсье Бюжо.

 

Случается это в двенадцатый день сентября. Отчего — он и сам в толк взять не может. В этот день он с полудня отпускает своих работников по домам, а перед тем, всегда прижимистый и нелюдимый, щедро угощает их вином, расспрашивает о жизни, даёт советы, рассказывает о морских приключениях.. Дома ему, наоборот, изменяет привычная словоохотливость, он, сумрачно кивнув домочадцам, взбирается по лесенке в махонькую каморку да и запирается глубокой ночи. Супругу его эти бдения огорчают. Особенно огорчает серебряный медальон, который он неизменно берёт с собою. Когда семья маялась от безденежья, мадам Бюжо тайком заложила медальон в ломбарде. Узнав про то, мсье Бюжо пришёл в ярость, впервые поднял на жену руку — хлестнул наотмашь по щеке, и выкупил медальон, заплатив вдвое. С той поры и огорчает.

 

Что делает мсье Бюжо, уединившись в своей комнатёнке наверху? Да ничего не делает. То разглаживает ладонями обрывок старой морской карты Южной Атлантики, то ощупывает, как слепец, заскорузлыми, неуклюжими пальцами медальон, словно силясь уловить то и дело ускользающую связь между этим чеканным женским профилем и тем непостижимо странным, уходящим конусом вверх туманом над Бухтой Рождества, истошным воем Матери Виллемины и серебристой трелью незримых трясогузок.

 

 

 

{ Мутное приполярное солнце садится в океан, побережье Огненной Земли начинает тонуть в сумерках. Вода, бесновавшаяся в стиснутом скалами лабиринте Магелланова пролива, успокаивается, вырвавшись на пустынный простор Атлантики, лишь подёргивается мелкой ознобной рябью, на которую с сухим шелестом опускается запоздавший октябрьский снег. Потеплевшие к весне ветра уже сглотнули прибрежный лёд и обнажили тёмные базальтовые плиты, покрытые спёкшимся от недавней стужи вулканическим пеплом. За ними — разбросанные среди валунов и потёков окаменевшей лавы просторные лежбища тюленей, гнездовья альбатросов и бакланов. Океан ещё спокоен, но с юго-запада, со стороны непроходимых теснин плавучего льда приближается туча, тускло подсвеченная полотнищем южного сияния. Ветра ещё нет и непонятно, что за сила гонит эту разрастающуюся на глазах тучу, один конец которой слился с ребристыми верхушками айсбергов, а другой вот-вот задует четыре теплящиеся свечи Южного Креста. Будет шторм. Альбатросы уходят под защиту прибрежных скал, покрытых багровыми язвами полярного мха, в заливах прячутся киты, меж камней встревожено галдят поморники, волны покрываются смертельной штормовой белизной. Сияние полыхнуло сильней, его переливающийся полог вдруг освещает корабль, уходящий под протяжные крики птиц. Отчётливо виден его хрупкий силуэт, тонкие мачты с убранными парусами, воспалённый, бессонный зрачок носового фонаря. Но уже скоро, когда поднимется ветер, и море в ответ огласится всепоглощающим гулом, а со скал яростным протуберанцем взметнётся снег, там, на острие неба и океана скроется в беспросветной бездне строгая и печальная тень Летучего Голландца.}

 

 

 

 

 

_____________________________________________

 

señor Alguien (исп) Господин Никто