И когда она выходила...

И когда она выходила – вставали, хлопали.

Разрешила бы – на руках бы несли из зала…

И когда она пела про несмешного клоуна,

и про мальчика-партизана,

и про девушку-осень, руки в листве по локоть…

Плакали завистники и коллеги.

И хотелось не просто хлюпать и хлопать –

вознестись или встать на колени.

 

Вот она раскормлена, распиарена, заштукатурена, воет прокуренно,

а кругом её прикормыши и выкормыши,

это только фон – красивый и выигрышный

для вопящей бездарности, популярности, парности и пиарности,

смайловые личики,

лаковые плечики,

милые мотивчики,

хилые припевчики…

 

Пятый муж – хорошенький мальчик-мажор,

липкий шлейф транжир, и бабников, и обжор,

с ними девочки, блондинистые хористки.

Хризантемы – не для её харизмы.

Штрих для памятки, для анкеты.

 

И однажды ей стало плохо после банкета –

было душно, скучно – ни смака, ни вкуса, и душили бусы, и пьяно визжала туса,

и улыбка была неестественна и корява,

и пришли к ней герои песен,

тех, великих песен – и сели рядом.

 

И молчали устало.

И она молчала. А думала, что шептала:

«Сердце вами поится, память полнится,

я не буду носить хитоны с разрезами аж до пояса,

бляшки, брошки, махровые стразовые сапожки,

никого не держу, не раню и не ревную,

выгоню охрану – а ну её,

выгоню мальчишку – он, бедненький, опечалится,

между нами, он не по женской части…»

 

И тогда герои встали

у кровати – её последнего пьедестала.

Это были последние фанаты и патрули.

И воздали почести крестнице, вестнице,

и по лестнице,

по нотному стану,

повели её, повели…