И когда она выходила...
И когда она выходила – вставали, хлопали.
Разрешила бы – на руках бы несли из зала…
И когда она пела про несмешного клоуна,
и про мальчика-партизана,
и про девушку-осень, руки в листве по локоть…
Плакали завистники и коллеги.
И хотелось не просто хлюпать и хлопать –
вознестись или встать на колени.
Вот она раскормлена, распиарена, заштукатурена, воет прокуренно,
а кругом её прикормыши и выкормыши,
это только фон – красивый и выигрышный
для вопящей бездарности, популярности, парности и пиарности,
смайловые личики,
лаковые плечики,
милые мотивчики,
хилые припевчики…
Пятый муж – хорошенький мальчик-мажор,
липкий шлейф транжир, и бабников, и обжор,
с ними девочки, блондинистые хористки.
Хризантемы – не для её харизмы.
Штрих для памятки, для анкеты.
И однажды ей стало плохо после банкета –
было душно, скучно – ни смака, ни вкуса, и душили бусы, и пьяно визжала туса,
и улыбка была неестественна и корява,
и пришли к ней герои песен,
тех, великих песен – и сели рядом.
И молчали устало.
И она молчала. А думала, что шептала:
«Сердце вами поится, память полнится,
я не буду носить хитоны с разрезами аж до пояса,
бляшки, брошки, махровые стразовые сапожки,
никого не держу, не раню и не ревную,
выгоню охрану – а ну её,
выгоню мальчишку – он, бедненький, опечалится,
между нами, он не по женской части…»
И тогда герои встали
у кровати – её последнего пьедестала.
Это были последние фанаты и патрули.
И воздали почести крестнице, вестнице,
и по лестнице,
по нотному стану,
повели её, повели…
