Шаги за сценой

(ностальгическое танго эпохи гласности)

 

И тихо молвите: чудак!

 

М. Лермонтов

 

Родион Петров возвращался с места дуэли Лермонтова в неважном настроении. Так устроен человек, предчувствие разочарования лишь подхлёстывает желание непременно его испытать. Увиденное, как и следовало ожидать, не понравилось Петрову. С тоской и раздражением слонялся он по заасфальтированной площадке, замусоренной конфетной шелухой и палочками от мороженого, неприязненно прислушивался к резкому голосу пожилой экскурсоводши, морщился от прогорклого чада, источаемого подслеповатой шашлычной. Грустное место, заключил Петров. Печальный демон оставил эти места, уступив место, слабоумным херувимам.

 

Дослушав измученную экскурсоводшу, любознательная толпа рванулась в шашлычную, где, выстояв огромную, вспотевшую очередь, съел опечаленный Петров несколько кусков обугленного свиного сала, выпил кружку дрянного пива, и вышел оттуда с испорченным настроением.

 

Когда они сели в автобус, было темно. Сварливый скепсис Петрова усугубился ещё и тем, что пышнотелая блондинка с русалочьи длинными волосами, и очаровательно бездумными голубыми глазами, которую он заприметил ещё утром и к которой вознамерился подсесть на обратном пути, уже сидела в обществе какого-то горластого, похохатывающего молодого человека. Петров же оказался в обществе её подруги, невзрачной дамочки в глупой, голубой в горошек панамке. Петров ей, похоже, тоже не глянулся: она порой неприязненно на него косилась и досадливо морщилась, чем вызывала в утомлённом Петрове ещё большее раздражение.

 

— Господи, — сказала вдруг она, обращаясь к своему отражению в окне, — ну вот где-нибудь ещё делают такое скверное пиво? Как вы думаете?

 

— Вам тоже не понравилось? — снисходительно посочувствовал Петров.

 

— Да я причём. Вокруг вас этакое облачко пивного духа.

 

Родион Петров остолбенел и задохнулся от возмущения. Из-под голубого козырька на него смотрели большие, серые, внимательные и насмешливые глаза. Что эго пигалица о себе вообразила! И тон такой, будто поклонники табуном бродят. «Стерва, подумал он, натуральная стерва. Атакующий класс».

 

— Жаль, — сказал он медленно, с растяжкой. — Хотел познакомиться, поговорить. А ты так дурно воспитана, Теперь и не хочется.

 

— Так у меня дурная наследственность, — кивнула стерва, неважные гены. А о чем ты собрался говорить, раз уж мы так вот на ты?

 

— Теперь уж не имеет значения. А что с генами?

 

— Мой прапрадед был контужен под Мукденом, Банзай-шимоза-цурюк, Восток заалел. Орал по ночам так, что соседи вызывали городового. Контузия сказывается через поколение. Что, видно?

 

— Видно! А откуда изволите быть родом?

 

— Из Мичуринска. Слыхал про такой?

 

— Как же-с! Ранет бергамотный. Это ведь раньше, если я не ошибаюсь, называлось, извините за выражение, Козловск?

 

— Точно. Только не Козловск, а Козлов. Можешь звать меня козловкой, я не обижусь. Я вообще никогда не обижаюсь на людей, это занудство. А развлекать меня нужды нету. Ежели так охота, рекомендую Алису, мою соседку по комнате, — она кивнула на ту самую русалочью блондинку.

 

Это меняло дело. Петров приосанился и глянул на неучтивую соседку благожелательней, и даже собрался сообщить ей в утешение какой-нибудь комплиментишко, но она откинулась в кресле и прикрыла глаза, давая понять, что утомлена яркими впечатлениями и содержательной беседой.

 

Да Петров и не настаивал на непременном продолжении разговора. Он тоже откинулся в кресле, закрыл глаза и погрузился в размышления

 

***

 

Родион Петров считал себя незаурядным человеком, и терпеливо дожидался от фортуны подтверждения этой незаурядности А для незаурядного человека, как известно, нет ничего благотворней, чем заурядная обстановка Она поднимает над миром, приучает к терпимости Потому, вероятно, и очутился Петров в пансионате «Буревестник», что в окрестностях Пятигорска, куда прибыл по путёвке, выделенной профкомом победителю соревнования Но победитель слёг, и в пансионат за него поехал Родион Петров.

 

«Буревестник» Где ещё можно с таким чувством грустного превосходства поглядывать на окружающий мир, как не в захолустном южном пансионате?

 

На следующее утро Родион Петров отправился делать визит Дверь ему отворила его вчерашняя соседка. При дневном освещении она выглядела чуть привлекательней И самое главное — исчезла дурацкая вчерашняя панамка.

 

— Привет! — радостно пропел Петров и затоптался у двери.

 

Соседка молча кивнула и пропустила, дав понять своим вопросительным взглядом, что ожидает от него объяснении.

 

— А я вот в гости — снова продекламировал Петров с несокрушимой уверенностью человека, убеждённого, что ему всюду и всегда рады

 

— Ах в гости! — соседка облегчённо рассмеялась. — А я-то уж думала...

 

«Что ты думала! — досадливо подумал Петров, рассеянно изучая глазами комнату. — С ума с ними сойдёшь, с этими юными мичуринцами!»

 

— Ба, так ты, наверное, к Алисе! — закричала соседка, так что Петров оторопело вздрогнул. — А я стою и не пойму!

 

«Тише ты!» — мысленно простонал Петров и нервно обернулся.

 

— Да ты не бойся, в коридоре никого нет, все на завтраке. А голос у меня громкий, это с рождения. Опять же следствие контузии прапрадеда.

 

Петров обошёл её, как досадное препятствие, и, засунув руки в карманы, прошёлся по комнате, покачивая головой, показав тем самым, до какой степени удручает его убожество комнаты и её обитательницы.

 

— Алису придётся долго ждать, — скучным голосом предупредила обитательница, — после завтрака она идёт на массаж, а потом будет бегать. У них там целая компания. Так что...

 

— Мне выметаться? — высокомерно спросил Петров.

 

— Как угодно. Вообще-то ты мне не мешаешь. Кстати, отвернись, я переоденусь.

 

Петров хмыкнул, сел на стул и повернулся к окну.

 

— И давно вы тут? — рассеянно спросил он, с интересом изучая её слабо отражающийся в окне силуэт.

 

— Давно. Уже больше трёх недель. И Алиса тоже. Так что поторапливайтесь, господин штабс-капитан... Так, можно поворотиться... А мы, пока она массируется и бегает, можем, к примеру, перекинуться в дурачка. А? А не угодно в дурачка, можно сходить в гости. Например, в соседнюю комнату. Там живёт писатель Космылин. Не читал? И я не читала. И никто не читал. Хотя пишет он по двадцать часов в сутки.

 

— Он сумасшедший? — зевнув, спросил Петров и поворотился.

 

— Ясно дело, — кивнула его бывшая соседка. Переодевшись, в темной в горошек блузе и вельветовых джинсах она стала сносно выглядеть. — Но он тихий. Сидит и пишет. Без остановки. Я как-то спросила: вы бы хоть остановились, перечитали, подумали. Он отмахивается только — мне, говорит, писать времени не хватает, не то что перечитывать. Почти не ест и совсем не спит. Ближе к полуночи вылезает в окно, слоняется где-то, а потом так же пробирается обратно. Однажды по ошибке залез к нам. Так мы и познакомились. А не хочется к писателю, можно пойти к спортсмену. Тот ничего не пишет. Но живёт этажом выше и постоянно зовёт в гости. Так куда идём?

 

— Давайте уж к писателю, — кротко вздохнув, промолвил Петров.

 

***

 

Дверь была заперта и пришлось стучать.

 

— Он один в комнате живёт, — шепнула Петрову его новая знакомая, — хотя номер трёхместный. Двое соседей сбежали. Его хотели вытурить, но не нашлось криминала... Да что он там, в самом деле, — она постучала сильнее.

 

— Слушай, а как хоть тебя зовут? — как можно более небрежно спросил Петров.

 

— Меня? —удивилась соседка и даже сняла очки. — Ты разве не знаешь? Странно... Меня зовут Женя. Евгения. Твоё имя я знаю, можешь не тужиться.

 

Тут дверь наконец отворилась и они вошли. В комнате за столом спиной к ним сидел человек и что-то быстра писал, бормоча под нос. Бумагами был завален не только стол, но и вся комната, словно там только что прошёл обыск. Стопки бумаги лежали на полу, на подоконнике, на застланной и, похоже, действительно никогда не расправляемой койке. Петров удивился было, когда это хозяин успел открыть дверь и снова усесться за стол, но, подумав, решил ничему не удивляться.

 

— Знакомьтесь, товарищи! — громким, атакующим голосом пионервожатой сказала Женя. — Это — Владимир Сергеевич Космылин, писатель. А вот это, — она рывком схватила Петрова за руку, — Родион Петров, начинающий поэт.

 

Писатель вздрогнул и посмотрел на Петрова неприязненно.

 

— Евгения, — укоризненно сказал он, придя в себя, — как ты меня напугала. Какой ещё поэт, ты с ума сошла, честное слово. И потом я тебе сто раз повторял: не называй меня, бога ради, писателем!

 

Он встал и раздражённо прошёлся по комнате, листки бумаги испуганно порхнули у него из-под ног. Это был маленький человечек в клетчатой рубахе, синих тренировочных штанах и обутых на босу ногу огромных ортопедических туфлях. Он и сам походил на большую сношенную обувку. Лицо у него было вытянутое, с сильно выдающейся челюстью и имело нездоровый бледно-розовый цвет сердцевины кормового арбуза.

 

— Мы не помешали? — все так же бодро спросила Женя.

 

— Помешали. Конечно помешали, — брюзгливо ото звался Космылин. — А можно спросить, что вам угодно? То есть тебе, Евгения, и молодому поэту.

 

— Да ладно, — Женя махнула рукой и уселась на койку, бесцеремонно отодвинув кипу бумаг. — В конце концов считайте, что случилось стихийное бедствие. Вы же не станете писать, если случится пожар или землетрясение.

 

— Не стану, — мрачно согласился Космылин. — Да садитесь вы, — он махнул рукой Петрову, — садитесь к вашей даме и не маячьте перед глазами.

 

— Это не моя дама, — хмуро подал голос Петров, усаживаясь на койку.

 

— Не его, — подтвердила Женя. — Его дама — в бегах.

 

— Алиса? — бровь Космылина удивлённо пополним вверх. — Она что же, не могла найти себе что-нибудь по приличней? Поэт!

 

— С чего вы решили, что я поэт? — зло спросил Петров и уже поднялся, чтобы уйти. — Да хоть бы и так? Вам не нравится?

 

— Да, конечно не нравится, что тут может нравиться, — несколько смягчаясь, сказал Космылин.

 

— А сами вы, — Петров мстительно ткнул пальцем и кипу бумаг, — разве не писатель?

 

— Нет, не писатель, — Космылин самодовольно засмеялся. — Я — сумасшедший. Евгения разве вас не предупредила?

 

— Нет, — соврал Петров.

 

— Вот ещё! — возмутилась Женя. — Как это не предупредила. Я же ясно тебе сказала. Не верьте, Владимир Сергеевич, в нём бушует интеллигент в первом поколении.

 

— Ну и зря, — сухо сказал Космылин, — сумасшествие в нашей весёлой стране не болезнь, а статус. М-да... Так о чем я? А, насчёт писателя. Так вот, вы когда-нибудь видали пожилого писателя? Наверняка видали, и не раз. Ещё, поди, в школу к вам приходил какой-нибудь. Что может быть противней. Эти кожаные пиджаки, обсыпанные перхотью, эти седые гривы, как шиньоны проституток. Ужас! Отвратительней может быть разве что молодой писатель с бегающими глазёнками,, с потными ладошками, легко сбивающийся в стаю...

 

— Родиончик, не бери в голову, — подмигнула Петрову Женя, — все не так страшно. Учитывай поправку на сумасшествие. Владимир Сергеевич, как и все его собратья,, любит преувеличить. Он всегда с этого начинает, такой фасон общения. Кроме, того, мастер сегодня не в духе...

 

— Но, слава богу, все это, пожалуй, скоро кончится, — не слушая её, продолжал вещать мастер. — Я имею в виду литературу. Вернее, литературную жизнь. Кое-что останется, конечно, может быть, пара десятков пишущих людей — больше и не надо, — а вот литературная жизнь, этот монстр с инфраструктурой, с системой кормушек, ристалищ, тайных агентов, с кухонным вольнодумством — исчезнет, как ненужный нарост. И я рад этому. Особенно рад, что не будет наконец этих ужасных молодых писателей. Наглая свора развязных юнцов рассосётся, как мыльная вода в засорившейся раковине...

 

— Держись, Родиончик, — весело сказала Женя, — осталось немного, волна пойдёт на убыль. Мне тоже доставалось. Минут через пять он начнёт брать свои слова обратно, попросит тебя почитать стихи, всплакнёт

 

и пошлёт за бутылкой. Я эти штуки знаю.

 

— Не дождёшься, — отмахнулся Космылин. — И вообще, я пожалуй-таки вас обоих выставлю. А то вы заговорите о политике, о гласности и о свежем ветре перемен, а я впаду в буйство и выброшу поэта в окно. Это ж какой будет урон мировой культуре! Или он меня выбросит. Тоже мало хорошего.

 

— Изволите играть в старого интеллигента? — прорвало вдруг доселе угрюмо молчавшего Петрова. — Милого ворчуна? Вообще, похоже. Только социально-близкое происхождение все равно берет своё. Впавший в вольнодумство выпускник совпартшколы...

 

— Родиончик, — ахнула Женя, — ты не так понял...

 

— А я вообще никак не собираюсь его понимать! — вдруг окончательно взъярился Петров. — Счастливо оставаться!

 

Он как ошпаренный выскочил в коридор, сильно хлопнув дверью.

 

В коридоре он едва не сбил с ног коренастенького человека в синем тренировочном костюме. Того самого, что давеча в автобусе старательно развлекал красавицу Алису. Он озабоченно стоял перед запертой дверью новых знакомых Петрова и, похоже, напряжённо пытался понять, почему это дверь не открывают. По его мнению, это было неправильно. Петров пробормотал извинения, побежал было дальше, но вдруг остановился. Женя, помнится, говорили о каком-то спортсмене. Уж не тот ли?

 

— Там никого нет, — подсказал он ему, лучезарно улыбаясь и подойдя ближе. — А вам, простите, вообще-то кто нужен? Алиса? Или Женя?

 

— А тебе-то что? — неласково отозвался коренастый. От него удушливо пахнуло парикмахерской. Голова у него была плоская, как наковальня.

 

— Если нужна Алиса, то она бегает. Если Женя, то она в соседней комнате, занята с писателем.

 

— А ты вообще-то кто такой? — сумрачно спросил коренастый и вдруг протянул Петрову обширную веснушчатую ладонь. — Будем, что ли, знакомиться? Меня Владленом зовут. Можно просто Владик, — с этими словами он сгрёб ладонь Петрова в чугунной горсти и стиснул, глянув ему в лицо порозовевшими от натуги глазами в радостном предвкушении его конфуза.

 

Петрову ничего не оставалось, как принять вызов. Он поднапрягся, с трудом, но все-таки вывел свою одеревеневшую кисть в максимально устойчивое положение и в свою очередь изо всех сил сжал ладонь неожиданного соперника.

 

— Родион, — выдавил он из себя, коченея от усилия, — Родион Петров. Можно просто Родик. Или, если угодно, Пьеро.

 

— Чего это ты скуксился? — прохрипел не ожидавший такого оборота Владлен. Взор его слегка помутился, победная улыбка стала сползать с лица.

 

— Я в том смысле, что приятно познакомиться, — продолжал тужиться Петров.

 

— Здоровый, что ли? — угрюмо простонал Владлен, медленно ослабляя хватку. — Спортсмен, да?

 

— Да нет, — облегчённо перевёл дух Петров. — Я — так, до ветру вышел.

 

С этими словами Петров победно обошёл набычившегося спортсмена Владлена и вразвалку пошёл по коридору, равнодушно кивнув попавшейся на пути Алисе, пышущей здоровьем и смущением.

 

***

 

На следующее утро Петров отправился на близлежащую гору. В хладном одиночестве. Предшествовавший день прошёл в злобном унынии. Главное, он не находил достаточно убедительных поводов для смертной обиды. С другой стороны, вчерашняя выходка лишала его свободы манёвра. Даже тактический успех в дуэли с несокрушимым Владленом не рассеивал раздражения. Он старался как можно реже выбираться из комнаты и до конца, стойко проторчал в обществе Скунса, так он мысленно окрестил своего соседа по комнате за привычку ежеминутно сплёвывать сквозь зубы и за неутомимый запах винного перегара. Скунс, впрочем, так и не заметил его общества, ибо с утра целеустремлённо накачивался спиртным, которым его бесперебойно снабжали курирующие пансионат местные жители.

 

Гору эту Петров приметил несколько дней назад, как только прибыл сюда, и все порывался сходить. Она стояла как бы особняком от других гор, цепочкой опоясывающих здание пансионата, отгородившись от них руслом высохшей горной речки, и чем-то напоминала искусственное сооружение. Что-то в ней было, в той горе. Петров даже подумал тогда, что с горой этой наверняка связана какая-нибудь местная легенда, скучная и кровавая.

 

Ничего интересного на горе не оказалось, кроме полуразвалившегося деревянного строения с обвалившейся крышей. Петров со значительным видом забрался вовнутрь, однако и там ничего примечательного не обнаружил, кроме алюминиевой ложки со зверски перекрученной ручкой и полусгнившей кепки с прожжённым верхом. Он и сунул, сам не зная для чего, ложку в карман.

 

Склон горы густо зарос орешником и ещё каким-то колючим, низкорослым кустарником, он то круто уходил вверх, то становился пологим, почти горизонтальным. Под тонким слоем земли, едва покрывавшим камень, сплошной грубой тканью переплелись корни. Земли было мало, её недоставало всем, некоторые корни в этом змеином клубке словно выдавливались наружу, стелились по поверхности твёрдыми узловатыми хребтами, и вновь ныряли вглубь, уползали в трещины, с готовностью принимая их очертания, и опять выбирались наружу, мёртвой хваткой цепляясь за позеленевшие каменные залысины. Почва пружинила под ногами, как батут. Все это могло бы породить ощущение дикости, незасёленности, но не порождало. На окружающей природе довлело тавро Предчеловечья. Природа чувствовала человека настороженно и болезненно, все помыслы свои суетливо и с готовностью сверяя с его непредсказуемой и неумной прихотью. Дикая природа даже здесь, в горах, словно старалась не бросаться в глаза, маскируясь под мертвенную парковую поросль. Не было и ощущения одиночества. Могучий дух братьев по разуму витал всюду. Незримо и невесомо. Да где там незримо — откуда-то снизу уже неслась радостная многоголосица, и через минуту в нескольких шагах от Петрова уже деловито протопал по упругому корневому месиву энергично бегущий человеческий табунчик, обдав его запахом пота и здоровья.

 

Когда бегущие скрылись за склоном, он переместился ближе к тропе. О неотразимой Алисе он убеждал себя не думать, но когда прерывистое галдение неутомимых бегунов стало снова приближаться, он с удивлением понял, что об Алисе он и без того не думает, а думает он совсем о другой особе, которая вовсе того не стоит. Это уже что-то новое.

 

Алиса вдруг окликнула его по имени и Петров смутился, словно его застали за чем-то неприличным.

 

— Ой, а что вы тут делаете?

 

— Я? Э-э, видите ли…

 

— Вижу, вижу! Вы тут как бы гуляете. Какой вы молодец. А я и не знала. Интересно тут, правда?

 

— Истинная правда. Тут вообще, весьма... своеобразно. Вот, к примеру, есть одно сооружение непонятного назначения, — бормотал Петров, бледнея от собственного идиотизма. Он знал по опыту, что никаким усилием воли от него не избавиться, он должен пройти сам, как приступ мигрени.

 

— Это очень хорошо, что я вас тут встретила.

 

— Да уж! — шумно возликовал Петров. — Это прямо- таки прекрасно. А то я тут... — он для чего-то порылся в карманах и, глупо улыбаясь, извлёк ложку, — нашёл вот, представляете? Очень любопытно.

 

«Кретин, — удручённо сказал он себе, — полный кретин».

 

— А мы вас приглашаем! — вдруг выпалила Алиса, не сводя изумлённого взгляда с ложки.

 

— Мы — это кто? — лицо Петрова расплылось, как сдобное тесто.

 

— Мы — это я и Женька. Вот. Ну и...

 

— А-ли-са! — послышался вдруг знакомый голос. — Мы-вас-ждём!

 

Из-за разрисованного лишайником валуна твёрдой походкой шкипера вышел Владлен, он выглядел ещё более спортивно, чем тогда, в коридоре. Один глаз его презрительно изучал Петрова, другой по-хозяйски озабоченно оглядывал тугие, как боксёрские перчатки, выпуклости Алисы. Все ль на месте. Петров, недолго думая, сунул ему под нос изувеченную ложку.

 

— Нашёл вот, представляете? Тут, если поискать, не такое можно найти. Со мной один парень учился, так его звали Октябрин. Он вам не родственник?

 

Владлен нахмурил розовый квадратный лоб и ничего не ответил.

 

— Так я побежала, — виновато кивнула Алиса. — Значит, сегодня ровно в шесть, ладно?

 

— Вы осторожнее тут ходите, — осклабился Владлен, — тут порода ненадёжная. Свалитесь ещё. Случаи были.

 

— Спокуха! — заорал в ответ Петров, уходя. — Нормальный ход! Там, где пехо-ота не пройдёт! Где бронепоезд не промчится!

 

***

 

До пяти часов Петров был на сплошном нерве, хотя и не мог понять, с чего он нервничает. В пять часов он успокоился. В пятнадцать минут шестого вернулся скепсис. К половине шестого он угрюмо решил никуда не идти. А без пяти шесть в дверь громко, беспардонно постучали. Торопливо примеривая радушную улыбку, Петров кинулся открывать. Но поскольку предназначалась улыбка Алисе, а за дверью оказалась Женя, то улыбка так и осталась незавершённой, не успев, однако, перейти в ироническую.

 

— Привет, — сказала она спокойно, без тени раскаянья, — ты ещё не собран? Кошмар. Быстро надевай штаны и спеши. Дамы ждут. Какие ни есть.

 

— Дамы — это, простите, кто? — снова спросил Петров, лихорадочно натягивая брюки за дверцей шифоньера.

 

— Ну, в первую очередь, ясно дело, Алиса. Кстати, сразу хочу предупредить: у тебя есть соперник. Так что будь на уровне.

 

Лежащий неподвижно на койке и закутанный в одеяло Скунс звучно икнул и болезненно вытянулся.

 

— Сейчас блевать будет, — мрачно оповестил Петров, — заколебал вконец. Так соперник, говоришь?

 

— Ага, — подтвердила Женя, опасливо отодвигаясь от койки Скунса, — и даже, возможно, не один.

 

— Понятно, — отозвался из-за шкафа Петров. — А с тобой кто? Мученик пера, вечнозелёный писатель Костомухин?

 

— Космылин, —поправила его Женя и тут же громко расхохоталась. — А здорово ты его. А вообще правильно. Он иногда увлекается. Нет, его не будет.

 

Они вышли, и не успел Петров затворить дверь, как из комнаты донёсся приглушенный стон, переходящий в вопль, и весьма характерные звуки.

 

— Началось, — зло прокомментировал Петров. — И так пятнадцать раз.

 

Обуреваемый сомнениями и сопровождаемый непрерывно болтающей Женей, Петров двинулся по коридору. Женя шла чуть позади, как конвоир. «Не оборачивайтесь, — шипела она ему в спину, — делайте вид, что меня не видите. Мы не должны привлекать внимания. Тут у стен есть уши».

 

— Вон он, гляди! — Женя вдруг схватила его за локоть и кивнула в глубь коридора. — Стоит!

 

— Кто? — удивлённо спросил Петров.

 

— Да соперник же, господи! И это ещё не все.

 

«Да плевать мне на этого соперника. Что ты ко мне привязалась с этим соперником?» — хотел было взорваться Петров, но промолчал.

 

Соперником оказался вовсе не тот спортивный Владлен, которого ожидал увидеть Петров. Это был совсем незнакомый, незаметный с виду человек, длинный, сутулый и бугристый, как парниковый огурец. И даже кожа у него была с каким-то зеленоватым отливом. Он стоял, привалившись задом к двери, и смотрел на Петрова с тусклым интересом.

 

— Г-глеб, — коротко представился он, сунув Петрову вялую, холодную ладонь, и тоскливо добавил, кивнув на дверь: — П-переодевается.

 

В голосе его Петров не уловил ни волнения, ни трепета. Соперник! Второй-то где? Тоже, небось, такой же. Корнеплод. Здесь только Скунса не хватало. То-то было, бы весело!

 

Щёлкнул замок, дверь приотворилась и Глеб, не разворачиваясь, задом вошёл в комнату, закрыв дверь перед носом Петрова.

 

— Не обращай внимания, — шепнула Петрову Женя, — это он только вначале такой. Потом разойдётся.

 

— Представляю, какой он будет, когда разойдётся, — хмыкнул Петров

 

Вскоре, однако, они уже сидели за круглым казённым столиком, чинно беседовали и, подавляя оскомину, тянули кислое сухое винцо местного производства. Петров источал обаяние, беспрерывно острил и сам же громко, заразительно смеялся. Заразить, однако, не удавалось. Алиса невпопад хихикала, не сводя с совершенно одеревеневшего Глеба мерцающих глаз. Глеб же, не глядя на неё, старательно и, брезгливо копошился в закуске. Петров с надеждой покосился было на Женю, однако и ей изменила обычная оживлённость, она отрешённо таращилась в пустоту, словно прислушиваясь к чему-то постороннему. Когда в дверь постучали, Петров даже облегчённо вздохнул — кто бы там ни был, но это был какой-то выход.

 

Дверь отворилась, на пороге предстал Владлен во всем спортивном великолепии.

 

— Я не опоздал? —спросил он звучным баском ротного старшины, обводя всех радостным взглядом. Петрова он, вероятно, решил с ходу не презирать.

 

Владлен придвинул свободный стул и уверенно сел между Женей и Петровым. Женя даже не шелохнулась. Это приободрило. Владлен шумно выпил предложенный стакан вина и тут же громко заурчал, защёлкал пальцами, ища закуску. Плотненько подзакусив, он, улыбаясь, откинулся на стуле, предлагая тем самым окружающим развлекать его.

 

— Куришь? Айда покурим, — сказал Глеб Петрову. — А то этот спортсмен, поди, не курит.

 

— Да курите здесь, — тихо подала голос Женя.

 

— Курите, — по-хозяйски поддакнул Владлен. — После проветрим.

 

Однако Глеб замотал головой и вывел Петрова на лоджию. Пару раз затянувшись, Глеб воровато обернулся по сторонам и извлёк из внутреннего кармана пиджака бутылку водки.

 

— На, г-глотни хоть, — он небрежно сунул Петрову бутыль, — а то совсем закиснем тут от этого винишка.

 

— Спасибо, — ошарашенно пробормотал Петров, — мне не надо.

 

— Пей знай, а то и этого н-не будет.

 

— Стакан бы какой-нибудь, что ли...

 

— С-стакан ему ещё. Пей из горлышка. Так целебней.

 

Петров вздохнул и, заранее кривясь, прильнул к горлышку.

 

— Хватит! Зач-чмокал! — Глеб вырвал у него из рук бутылку, залив ему водкой подбородок, хотя Петров не успел сделать и двух глотков. Он тут же присосался к бутылке, предоставив Петрову задыхаться от отвращения и обиды.

 

— Уф, хорош! — Глеб сочно оторвался от горлышка. Затем подмигнул и сунул бутылку обратно в карман, где она вновь исчезла, словно растворилась.

 

— Остальное — мне. На вечер и н-на утро. Понял?

 

— Понятно, — усмехнулся Петров и отвернулся.

 

— Обиделся, — вздохнул Глеб. — Вот так всегда. К человеку с душой, а он с ходу права начинает качать.

 

Петров, не оборачиваясь, махнул рукой.

 

— Ты мне тут рукой не маши, — вдруг взорвался Глеб, — нашёлся тоже м-махалыцик. А то я сейчас так махну!

 

«Что он на меня кричит? — с тоской подумал Петров, — Почему вообще все на меня кричат? Что я им сделал? Дурдом какой-то. Не любят меня идиоты. Не знаю уж, хорошо это или плохо». Он решил все же обернуться, а то ещё этот дурной Глеб возьмёт и жахнет чем-нибудь по затылку. У них запросто.

 

— Ну что вы волнуетесь? — миролюбиво сказал он, поворотившись к разъярённому Глебу.

 

— Я волнуюсь?! — снова взвился Глеб. — Это ты тут волнуешься. Ходишь вынюхиваешь! Тоже ещё тут — па-э-эт! Сонет-минет. Наплодились на нашу голову. И все жрать хотят. Вы нас кормите, а мы над вами хихикать будем...

 

— Они думают, им все позволено, — мрачно кивнул возникший в дверях Владлен, — раз, мол, мы стишки пишем, на нас и управы нету! Не выйдет!

 

— А может, тебе в лоб дать? — просветлённо предложил Глеб. — Разочек для начала. А?

 

— Если только разочек, — задумчиво ответил Петров. — Только не вывалитесь, а то тут высоко. Случаи были.

 

— Ничего, — успокоил его Глеб и примерился.

 

Пришлось взять его за лацкан пиджака и оттащить, отчаянно упирающегося, от перил.

 

— Ваша фамилия случайно не Мартынов? — ласково спросил Петров.

 

— Отпусти человека, — угрожающе запыхтел Владлен.

 

— А т-твоя фамилия случайно не Какашкин? — с ненавистью спросил Глеб, одной лапкой безуспешно пытаясь оторвать от себя могучую петровскую длань, а другую по-прежнему держа на отлёте.

 

— Посидите покудова, ваше благородие, — участливо сказал Петров и силой усадил сопротивляющегося поручика на увечный трёхногий табурет.

 

Тут дверь на лоджию отворилась и возникла прекрасная в гневе Алиса.

 

— Что это вы тут себе позволяете! — выкрикнула она, розовея и хорошея на глазах. — Что вы тут устроили?! Вас как человека... У него же сердце! А вы...

 

— Устроил форменное бесчинство, — угрожающе напыжился Владлен.

 

— Виноват, сударыня, — побагровев, сказал Петров. — Ужасный век, ужасные сердца. Мне, право, жаль! Но господин Мартынов мог вывалиться прочь! Чем несказанно меня бы огорчил. Равно как вас, мой ангел…

 

— Алис, п-придержи-ка его! — взревел Глеб. — Я с ним поговорю п-по-мужски. Он у меня сейчас довыпенривается. Мартынов, bля!

 

— Сейчас я его оформлю, — шумно задышал Владлен, как боевое знамя, раздувая ноздри. — Он сейчас белой лебёдушкой отсюда вылетит!

 

— Засим простите, право, принуждён оставить вас, — продолжал кривляться Петров. — Прощайте, ангел мой. и строго не судите!

 

— Алис, не дай ему уйти! — верещал Глеб, не думая, впрочем, подниматься с табурета.

 

В комнате было пусто. Владлен усердно успокаивал Алису, Глеб дремал на лоджии, а Женя вообще куда-то исчезла. Петров с сожалением крякнул и вышел вон, хлопнув-таки напоследок дверью.

 

***

 

С полчаса он бесцельно прослонялся по аллеям. Было скучно. И к тому же прохладно. Словно и не было в помине экваториальной полуденной жары, словно подменил кто-то, воспользовавшись темнотой, климатический пояс.

 

Ненароком забрёл на танцплощадку. Там грохотала музыка, толпились отдыхающие. Те, что трезвые, угрюмо жались по скамейкам, те, что попьяней, самозабвенно топтались на пятачке, застревая в проёмах продавленных досок и матерясь. Петров счёл себя пьяным и, порешив взбодриться, бойко затоптался было в самой гуще. Там его сразу заприметила какая-то угрюмого вида девица.

 

— Скучно тут, правда? — заученно, как пароль, произнесла она. Лицо её напоминало перезрелый цитрус.

 

— Отчего же, тут очень даже занятно, — испуганно пробормотал Петров и поспешил удалиться, тем более что в шеренге танцующих сограждан он безошибочно узнал колышущийся белобрысый чубчик Владлена.

 

Податься было некуда. «Роман на водах, — усмехнулся Петров, — княгини Лиговские».

 

***

 

В комнате пребывал Скунс. Он был необыкновенно трезв.

 

— Ты где шляешься? —спросил он, с подозрением оглядывая Петрова.

 

Тот не ответил, налил воды из графина и залпом выпил. От стакана пахло одеколоном. Скунс не спускал с него проницательного взгляда.

 

— Широко живёшь, — угрюмо произнёс он, — деньгами? соришь направо-налево. С бабами гуляешь?

 

— А ну их, — отмахнулся Петров и, не раздеваясь, рухнул на кровать. — Шли бы они все, эти бабы.

 

— Деньгам счёт потерял? — не унимаясь, бубнил Скунс..

 

— Да что ты заладил — деньги, деньгами, — Петров, удивлённо приподнялся на локтях.

 

— Кошелёк на столе оставил! —рявкнул Скунс так, что Петров вздрогнул.

 

Кошелёк действительно лежал на столе. Петров что-то’ благодарственно забормотал и сунул его в карман.

 

— Пересчитай! — повелительно сказал Скунс. Глаза; его горели в полумраке, как у кошки.

 

— Да ладно...

 

— Доверяешь? — зло усмехнулся Скунс. — Благородный, да? Нет уж, ты пересчитай, а то скажешь потом... Сто двадцать семь рублей с копейками.

 

— Ну да, ну да, — бормотал Петров, совершенно отчётливо вспомнив, впрочем, что в кошельке было сто тридцать семь рублей. Да бог с ними…

 

— Ты, думаешь, мне деньги твои нужны? — сумрачно гундосил Скунс. —Ты знаешь,. сколько у меня в месяц выходит? Тебе за год не заработать...

 

Петров рывком повернулся на бок и до радужной рези зажмурил глаза. Неугомонный Скунс, не переставая бубнить, встал и прошёлся по комнате, звучно шлёпая босыми ногами.

 

— Совсем уже обнаглели, — доносилось то из одного угла, то из другого, — устроили бардак. Рабочему человеку отдохнуть не дают...

 

— Ты лучше лужу подотри, — огрызнулся Петров, не оборачиваясь и не открывая глаз, — воняет. И мухи налетят.

 

— Ты меня не учи, пацан! — заголосил Скунс. — У меня двадцать пять лет трудового стажу, У меня...

 

Петров со стоном поднялся и сел, одурело тряся головой.

 

— Слушай, а может, ты мне снишься, а? — отчаянно произнёс он. —Сгинь, пожалуйста, а? А то у меня в ушах звенит. Или превратись во что-нибудь приятное. Например, в лошадь. Это, говорят, к добру. Ты можешь превратиться в лошадь? В конька-горбунка. Но лужу все равно подотри. Хоть копытом.

 

— Ты думаешь, если я простой рабочий, так меня и обозвать можно? Я, может, и сам поэт! У меня, может...

 

Он недоговорил. Петров зарычал, схватил подушку и с силой метнул её в Скунса. Тот вскинул руки, поймал её, как голкипер, и потрясённо выпучил глаза.

 

— Ты... ты что делаешь? — прошептал он, прижимая подушку к груди, — я сейчас... милицию...

 

— Молчать! — заорал Петров, встал с кровати, влез босыми ногами в штиблеты и, путаясь в шнурках, кинулся к выходу.

 

— Имей в виду, я дверь запираю, — радостно сказал ему вслед Скунс. — Где хочешь теперь, там и ночуй. Баламут!

 

Подтверждая сказанное, за спиной Петрова проскрежетал замок.

 

Покуда Петров выяснял отношения со Скунсом, возня на танцплощадке завершилась, и пансионат, казалось, начисто вымер. Стало совсем холодно, он быстро замёрз и горько пожалел, что сгоряча легко оделся. Ёжась и вздрагивая, Петров мрачно размышлял, что делать дальше. Идти к дежурной и просить другой ключ? Придётся объяснять, извиняться. Стучать в дверь, скандалить? Тоже мало хорошего. Бродить до утра? Так околеешь. Он поднял куцый воротник пиджака, сунул руки в карманы и, нахохлившись, побрёл по дорожке вокруг огромной, вздутой цветочной клумбы. Гравий под ногами сухо и безжизненно похрустывал и от этого было ещё холодней и бесприютней. Он бесцельно вышагивал по кругу, проклиная себя неведомо за что и с тоской понимая, что сам он напоминает сумасшедшего. Он решил нести свой крест до конца, его беспокоило только то, что он решительно не знал, куда его, крест этот, нести.

 

Где-то на седьмом или восьмом круге он вдруг с удивлением обнаружил сидящего человека. Человек этот сидел на лавочке под тускло мигающим фонарём и, бормоча под нос, читал книгу. Одет он был в замечательный толстый свитер, чудные широкие шаровары с начёсом и вызывающе тёплые войлочные тапки. Даже книга, лежащая на коленях, тоже была удивительно тёплой и уютной, словно на ватиновой подкладке.

 

— Что это вы тут делаете? — резко спросил он, когда Петров сел рядом.

 

— Как это что? — Петров попытался доброжелательно улыбнуться, но сведённое ознобом лицо выдало болезненно жалкую гримасу. — Сижу вот.

 

— Нет, это я сижу. Сижу и, заметьте, никому не мешаю.

 

— Я тоже сижу, — Петров всхлипнул от холода и лязгнул зубами. — Сижу и, заметьте, не задаю лишних вопросов.

 

— Так это я задаю лишние вопросы? — войлочный человечек закрыл книгу и насупился.

 

— Ну не я же. Я же не спрашиваю вас, п-почему вы тут сидите? Кстати, почему вы тут сидите? — строго спросил Петров.

 

— Читаю! — войлочный прямо-таки побагровел от негодования. — У меня привычка читать перед сном на свежем воздухе. Что в этом дурного?

 

— Да ничего дурного.

 

— Так что вы от меня хотите?

 

— Ничего я от вас не хочу. Впрочем... Одолжите мне свитер, — нагло предложил Петров. — До завтра.

 

Войлочный побледнел и нервно обернулся по сторонам.

 

— Почему я вам должен одалживать свитер? — спросил он шёпотом.

 

— Потому что я замёрз, — простодушно признался Петров. — Нет, серьёзно, замёрз, как с-собака.

 

— А... А почему вы не пойдёте к себе? — ещё тише спросил войлочный.

 

— Это невозможно, — вздохнул Петров и махнул ручкой, — там Скунс.

 

— Скунс? — Войлочный уже не говорил, а едва шелестел.

 

. — Ну да. Скунс. Знаете, есть такой вонючий зверёк. Водится, кажется, в Южной Америке. Пушного значения не имеет.,

 

— Он в вашей комнате? Скунс?

 

— Я же говорю. То есть в комнате-то — совсем другой Скунс... Но это долго рассказывать. Короче, вы одолжите свитер или нет?

 

— Нет! — жалобно взвизгнул войлочный и проворно отскочил в сторону. — С какой стати я должен вам одалживать. Вы бредите!

 

— Как хотите, — Петров судорожно зевнул и закрыл глаза.

 

Когда он вновь их открыл через некоторое время, войлочного человечка рядом уже не было. «Ну и катись, раз так», — подумал Петров и приподнял голову. Над стылой землёй неподвижно завис ледяной поток лунного света. Он удивился, что не замечал его ещё минуту назад. Пространство до краёв заполнилось ровным, живым свечением, до неузнаваемости изменив цвет и даже очертания всего привычного и обыденного. Крыши, окна, съёжившиеся влажные листья, гравиевая дорожка — все мерцало и переливалось. «Сквозь туман кремнистый путь блестит... Интересно, где это было? Дорога... А может, здесь и было? Именно здесь, где сейчас висит фанерный щит с дегенеративным румяным лыжником, и была та самая Дорога? И по ней часа два езды до того самого места. Неужели, господи! Воистину, чудны дела твои. Дай мне, слабому, понять, для чего нужно было провести его по этому кремнистому пути до того самого обрыва, чтобы потом понастроить следом шашлычных и «Буревестников» с Владленами и Скунсами. Должно быть, так надо было, но я никогда не смогу понять зачем. Они тоже хотят быть? Да пусть себе будут, Господи, но не так, не след в след. Да не ропщу я, не ропщу, мне бы понять только. Сам-то я кто. Неужто тоже Скунс. Ну так скажи, я тут же успокоюсь... Ну хоть намекни... Молчание. Ночь тиха, пустыня внемлет Богу...»

 

...И тут, пожалуй, уже можно сказать, что вот этот крохотный кусок жизни — густая, холодная и терпкая темнота, коварно мягкий, трогающий, как кошка лапой, ветер, колышущиеся как живые, будто независимо от ветра, ветви — все это было уже в сознании, запечатлено до деталей, и теперь восстанавливается по частям, и остаётся лишь удивляться отчётливости изображения, будто прокручиваешь старую забытую киноленту, и даже это ощущение повторности — тоже было, и остаётся лишь напрячь сознание и припомнить: а что же дальше-то будет, и ещё странная мысль приходит: раз уж это было так, стало быть, и ещё будет, и не раз, — влажный холод и лунное свечение, — вернётся и вновь вспомнится — одиночество и пустота, — до малейших шероховатостей, но тут же чей-то голос, чужой, но странно знакомый, скажет: нет, уже никогда, ни осколка, ни отзвука, ничего уже не повторится, и слова, и мысли, и воспоминания, все всосётся в маслянистую массу, во тьму, в настоящую, в такую, в какой и тьмы и то нет, и тишины нет... [и без следа без следа ни слова не останется все здесь а там ничего ни зацепочки ни уступа ни даже пустоты и не надо ничего и никакой тайны там мет ибо ничего нет но не тем холодным сном могилы говорите вы как бы не так именно тем холодным сном в котором нет ничего так не бывает чтоб дыша вздымалась тихо грудь так даже хуже так невыносимей когда земное тянет тебя обратно оттуда где ничего и никогда ничего кроме не может быть..].

 

...Свечение, тусклое и зыбкое, на мгновение ярко вспыхнуло, заметалось, как от взмаха крыла, и стало уходить в сторону, а наступившая было темнота прервалась звуками и ощущениями, чужими и раздражающими. Петров с неудовольствием почувствовал, что его уже давно кто-то ощутимо трясёт за плечо. «Ну что ещё там, — подумал он, — зачем?», с трудом разлепил веки, и в нахлынувшем лунном тумане забрезжил туманный лик Алисы, смотревший на него со страхом и любопытством. «Ой, живой!» — обрадовано воскликнула она. Петров подтвердил её предположение кивком и хотел было подтвердить также и словом, но ничего членораздельного произнести не удалось.

 

— О, Глебчик, он прямо говорить не может, — забеспокоилась Алиса.

 

Петров скосил глаза, единственное, что в нем осталось подвижного, и увидел кислую физиономию Глеба, и снова зажмурился, чтобы не видеть её.

 

— Ой, Глебчик, а он снова глаза закрыл, — вновь запричитала Алиса. — И бледный весь такой! Что же теперь будет! Говорила ведь Женька...

 

— Дык... — начал было Глеб, но осёкся и глубокомысленно замолчал.

 

— А что она говорила? Женька то есть, — с интересом спросил Петров, однако Алиса вновь его не поняла, потому что слова вышли наружу бесформенными комками, словно пропущенными через мясорубку.

 

Глеб, который угрюмо топтался на месте и бормотал, вдруг оживился и, ни слова не говоря, сунул в руки Петрову ту самую ополовиненную бутылку водки. Петров, ещё раз недоверчиво покосившись на Глеба, выдернул зубами пластмассовую пробку из горлышка. Ни вкуса, ни запаха водки он не ощутил. Она просто перелилась в него, как некое газообразное вещество.

 

— Вы можете идти? — все ещё скорбно и виновато спросила Алиса. Глеб в этот момент потрясённо рассматривал на свет опустошённую бутылку.

 

— Могу! — мужественно отозвался Петров, резво вскочил на ноженьки и едва не грохнулся обратно. Одна нога словно налилась холодной ртутью, а другая была, как кишащий муравейник. Изгибаясь и гримасничая, он сделал несколько увечных шагов и остановился, победно оглядев своих спасителей.

 

— П-порядок! — махнул рукой Глеб. — Будет жить.

 

— А вы идите к Женьке, — подсказала Алиса, — она вас чаем напоит.

 

Идея была хорошая. Петров кивнул и заковылял прочь.

 

{To be continued…}