Шаги за сценой-2

У самого входа в третий корпус Петров остановился в нерешительности — сквозь стеклянную дверь он увидел в освещённом вестибюле вездесущего Владлена в обществе цитрусовой красотки с танцплощадки. Владлен томно держал её за руку и мягонько тянул к выходу. Та слабо упиралась, держась рукой за перила. Роман назревал с таким зноем, что у Петрова возникло было гадкое желание влезть в идиллию ржавым гвоздём, но он вспомнил, что только что решил не искать приключений. И тут он увидел дерево. Оно напоминало сильно растянутую букву V, один его ствол круто зависал над аллеей, а другой тянулся прямо к лоджии третьего этажа, там взмывал вверх и где-то высоко смыкался с крышей. Это был выход, тем более, что встречаться с одуревающей от вожделения парочкой не хотелось. Петров закатал брюки до колен, примерился, неуклюже подпрыгнул, ухватился за корявый сук, подтянулся и медленно, как обезьяна-ленивец, взобрался на него. Теперь оставалось точно так же покорить сук с другой стороны ствола. Петров привстал на цыпочки, вцепился в него ладонями и заелозил ногами по стволу, пытаясь вскарабкаться дальше. В последний момент нога его сорвалась и он завис над землёй, тщетно суча ногами в надежде снова нащупать ствол.

 

В этот момент дверь отворилась и выпустила пришедшую к согласию парочку. Цитрусовая, вероятно, борясь с остатками целомудрия, возвела очи горе, но вместо чарующего южного небосклона увидела в потрясающей близости от себя грязные подошвы петровских штиблет. Она взвизгнула и метнулась обратно. Осиротевший Владлен остолбенел и тоже попятился.

 

— Эй! — грозно крикнул он, придя наконец в себя. — Что вы там делаете, а?! Кто это вам позволил?

 

— Тебя забыл спросить, — огрызнулся Петров.

 

— А ну-ка давай слазь оттуда! — повысил голос окончательно осмелевший Владлен.

 

Петров между тем зацепил наконец ногой проклятый ствол. Выгнувшись дугой и издав торжествующий стон, он обхватил его обеими ногами, прополз вверх и влез на сук. С босой ноги упала штиблета, но это уже не имело значения. До лоджии было рукой подать.

 

— Что ты там делаешь?! —требовательно подал голос Владлен.

 

Петров свесился и посмотрел на него сверху вниз. Ощущение твёрдой опоры под седалищем придало ему наглости.

 

— Чего-чего! — сказал он и задумчиво плюнул вниз. — Моё дело.

 

— Это ты?! — лицо Владлена оскорблённо вытянулось. — Опять?! Ты куда полез? Опять за своё? Ты у меня дождёшься. Слазь сейчас же, а то я... я... — Владлен был вне себя.

 

— Головка от луя! — ехидно отозвался Петров и затрясся от смеха. — Иди кралю свою поищи. А то боевая пружина ослабнет.

 

Владлен, обнаруживший отсутствие цитрусовой подруги, выругался и ринулся обратно, а Петров завершил последнее усилие и добрался наконец до лоджии. Ступив на твёрдую почву, Петров неторопливо прошёлся, растирая расцарапанные ладони, присел на корточки и закурил. Он вдруг отрешился от холода и неудобства и ощутил блаженный, ни с чем не сравнимый покой. Одиночество обволокло его мягкой, непроницаемой оболочкой-коконом, оградило от ветоши и мишуры надвигающейся осени. Человечество оставило наконец в покое Родиона Петрова и он решил отплатить ему тем же, ненадолго отвоевав у него право жить в обществе и быть свободным от него.

 

Где-то внизу мягко хлопнула дверь и на пустынной освещённой дорожке вновь возник Владлен со своей спутницей. Та все ещё пугливо озиралась по сторонам, а потом остановилась вдруг как вкопанная, боязливо указывая пальцем на нечто лежащее на дорожке. Этим «нечто» оказалась петровская штиблета. Спортсмен покровительственно обнял спутницу за плечи и для триумфа пнул беззащитную штиблету ногой, а затем, не удовлетворившись содеянным, брезгливо взял её двумя пальцами и бросил в урну. «Вот сволочь», — беззлобно подумал Петров. Хотел было подбросить им вторую штиблету для полного счастья, но передумал. В душе его воцарился мир.

 

Петров выбросил окурок. В небе, чиркнув, сгорел дотла метеорит. Внизу по асфальтовой дорожке прошёл, прихрамывая, Геннадий Васильевич, сторож, истопник, слесарь и плотник, ветеран войны и труда. Он брёл, терзаемый радикулитом и бессонницей и сопровождаемый Джульбарсом, огромной, лохматой и глупой дворнягой. Петров иногда подкармливал Джульбарса объедками из столовой и вёл с его словоохотливым хозяином пространные беседы о неопознанных летающих объектах. Поравнявшись с лоджией, на которой затаился Петров, Джульбарс вдруг вскинул вверх подслеповатую морду и по-вурдалачьи завыл.

 

— Ну и чего ты, дурак, воешь? — устало спросил Геннадий Васильевич.

 

— А там мужик сидит на дереве, — ответил вдруг Джульбарс человечьим голосом. — Голый. В одних штиблетах.

 

Петров похолодел. Но он вместо этого осторожно выглянул через перила. Отвечал Геннадию Васильевичу, как оказалось, не Джульбарс, а женщина из открытого окна первого этажа.

 

— Душ не работает, — брюзгливо продолжала женщина, — кино не привозют. Давеча купальник прямо с подоконника спёрли. Теперь — пожалуйста вам — голые мужики по деревьям лазиют.

 

— А и пусть себе, если им хочется, — добродушно ответил страж. — Главное, чтобы порядок не нарушал.

 

Джульбарс успокоился и перестал выть, они двинулись дальше и Петров мысленно от души пожалел беднягу Геннадия Васильевича, живо представив себе его одинокие ночи в сыром каменном пристройчике на продавленной казарменной койке, с бессмысленными видениями бессонницы, прерываемые оглушительным лаем четвероногого идиота. Грустно все это, господа!

 

Не успела процессия скрыться за поворотом, как окно рядом с лоджией бесшумно отворилось и явило чей-то крупный зад в трико. Петров, решивший ничему не удивляться, с интересом ожидал разворота событий. И вскоре возникли ноги, обутые в юношеские кроссовки, они неуверенно упёрлись в карниз, вынесли, наконец, наружу их обладателя. Ба, да это гражданин Космылин! Еженощный променад. Маэстро верен себе.

 

— Доброй ночи! — громко, с энтузиазмом произнёс Петров, когда Космылин, не замечая его, неуклюже перевалился за перила. — Посетила муза члена профсоюза?

 

Маэстро вздрогнул от неожиданности и отшатнулся.

 

— Черт, как ты меня напугал, — проворчал Космылин. — А что ты делаешь, позволь узнать? Хотя, что тут спрашивать, и так все ясно. Ты, кстати, извини меня за вчерашнее.

 

— Да ладно, — миролюбиво улыбнулся Петров, — бывает. Понервничали. Понимаем.

 

— Ну вот ещё, — Космылин засмеялся. — Понима-ем! Ты меня в самом деле, что ли, за сумасшедшего принял? Нет, брат, я предельно нормален. Это я так, лапшу вешаю, как говорится. Хочется иногда побыть не от мира с его. Я ведь в самом деле писатель. Да. И даже маститый. Областного масштаба. Наставник молодых. У меня книг целая полка. Роман «Подземные воды» читал? И правильно. Дерьмо. А его на семь языков перевели, и фильм по нему поставили под названием «Ни минуты покоя». Там ещё песня была такая: «Заво-олжские степи, родна-ая земля!» На мои же слова, мать их в дугу. Тьфу! Я ведь как думал — похалтурю немного, поиграю с властью дочки-матери, и — за главное, за своё! И вот до шестидесяти лет дожил, а главного-то нет и не будет, похоже. Пытаюсь, а не выходит, самого себя наизнанку не вывернешь. В молодости удалось, а теперь — обратно — не получается.

 

— Сейчас время другое, — неуверенно сказал Петров, — многое изменилось.

 

— Бросьте! — скривился Космылин. — Скажите ещё про покаяние, очищение, мол, шоры с глаз спали. Шоры спали, а за шорами что? Зенки идиота или глазёнки извращенца. Были застёгнуты на все пуговицы, решили расстегнуться, но начали почему-то с ширинки. Э, да что там!

 

Космылин махнул рукой, проворно перелез через перила, и уцепившись за ствол, привычно заскользил вниз.

 

— Эй! — крикнул он уже снизу. — Тут чей-то ботинок в урне. Случайно не твой? У тебя, кажется, такой же.

 

— Нет, — покачал головой Петров, — не мой. Это какого-то голого мужика, который лазает по деревьям..

 

Космылин махнул рукой и скрылся в зарослях.

 

Петров поёжился от вновь подступившего холода и осторожно постучал в окно. Ответа не последовало. Он прижался лбом к холодному стеклу, до боли напряг зрение, силясь разглядеть хоть что-нибудь во мраке, но ничего не разглядел кроме колышущихся отражений. Тогда он постучал сильнее. В темноте что-то скрипнуло. Кажется, койка.

 

— Владимир Сергеевич, — голос Жени был сонный и придушенный, — вы опять перепутали окна. Это уже не смешно. И вообще я сплю...

 

— Это не Владимир Сергеевич, — радостно выдохнул Петров, — это я.

 

Койка во мраке скрипнула отчётливей.

 

— Это смешней. Но все равно я сплю.

 

— Женя, я зверски замёрз, — сказал Петров дрогнувшим голосом. Он даже не подозревал, что может говорить так жалобно. — Алиса сказала, что ты напоишь меня чаем. Это правда?

 

— Ну, если Алиса сказала, — койка скрипнула уже вовсе обнадеживающе, — тогда придётся встать. Сейчас открою.

 

Вскоре она отворила дверь, и Петров, увидев её, действительно слегка оторопел: дама решила не одеваться, а ограничилась накинутым на плечи казённым байковым одеялом.

 

— С ума сойти, — сказала она, впустив лязгающего зубами Петрова, — в каком ты пикантном виде.

 

Петров вместо ответа оглядел её, хмыкнул, но ничего» не сказал.

 

— Где твой ботинок? — продолжала расспросы Женя, сдерживая смех.

 

— А потерял, — буркнул Петров, без разрешения усаживаясь на стул, — вот шёл, шёл и потерял. Со мной случается. Так как насчёт чая?

 

— Сейчас сделаю. Поздновато, но раз Алиса сказала... Кстати, где она?

 

— Гуляет, — Петров блаженно откинулся и закрыл глаза, всей кожей ощущая мягкое касание дремоты. — Между прочим, она меня, можно сказать, спасла. Вернее, они. Алиса и этот доходяга Глеб насущный. Натурально. Зато из-за твоего мил-дружочка, молоткастого-серпастого Владлена, я чуть не свернул шею. Весёлая ночь.

 

Он говорил медленно, с неохотой, а последнее слово и вовсе было смыто зевотой. Женя, возившаяся с чайником, вдруг повернулась к нему.

 

— Бедняжечка, — сказала она с неприятными нотками в голосе, — как тебя угораздило попасть в такую компанию? Один тупица, другой доходяга...

 

— Во-во, — кивнул Петров, — и ещё Скунс.

 

— Как же ты живёшь-то, — продолжала Женя. — В кольце врагов.

 

— Ну почему же врагов, — Петров удивлённо приподнял голову. — Это не кольцо врагов, а социалистическое общежитие. И я отношусь к ним как к согражданам. Они хамят, крадут, делают лужи. Я слушаю, перешагиваю, затыкаю уши, считаю убытки, но избавьте меня от надобности всех их любить и принимать в них участие...

 

— Почему ты решил, что Глеб — доходяга? — резко перебила его Женя. — Кто тебе об этом сказал?

 

— Никто не сказал. Вид у него такой, будто жить ему от силы полтора месяца. Зелёный весь...

 

— Да. Только не полтора, а два. Максимум два с половиной, — снова перебила его Женя. — Говорю как врач. И хватит об этом. И вообще — хватит. Нет ничего скучнее затянувшегося анекдота. Попьёшь свой чай и ступай себе.

 

— Да нужен мне твой чай! — вскипел Петров. — Вон с Владленом пей. Попьёте, потом споёте вполголоса. «Песню о тревожной молодости». Хочешь, кликну? Он где-то тут, неподалёку. Ради тебя он со своей бананно-лимоновой крали спрыгнет и налегке прибежит.

 

— Давай, кликни, — Женя засмеялась. — Только ботиночек свой не забудь, — она взяла петровскую штиблету за шнурок и протянула ему.

 

Петров выхватил штиблету и, не зная, что с нею делать, выбросил во тьму, в открытую дверь лоджии. Тьма ответила негодующим воплем.

 

— А вот и Владлен, — зло хмыкнул Петров, — сто лет будет жить, тем более что спортсмен. Что ты будешь делать — штиблету некуда кинуть, сразу тебе Владлен. Пойти что ли позвать? Он мне прямо как родной стал.

 

— Ну нет, хватит на сегодня, — сказала Женя и захлопнула дверь лоджии.

 

— И напрасно, — все ещё раздражённо попыхивая, пробурчал Петров, — такого славного парнишку теряешь. Ты где его, кстати, сыскала?

 

— Это он меня сыскал. Он тут всех сыскивает. Зря ты с ним так, он вообще-то неплохой.

 

— Да они все тут неплохие, и Владлен, и Глеб... Н-да, Глеб. Он, кстати, знает? Ну насчёт... двух месяцев...

 

— Знает, — тускло ответила Женя. — И он знает, и Алиска. И жена его — там, в Воркуте — тоже знает, и даже принимает меры. Для начала из гуманных побуждений выперла из дома. А Алиска... Да ладно, что там...

 

— Он шахтёр? — спросил для чего-то Петров. — Воркута — там ведь вроде шахты.

 

— Шахты, — невесело улыбнулась Женя. — Спят курганы тёмные. Да тебе-то зачем это знать, богема!

 

— Я сейчас уйду, — забубнил Петров, вставая, — неудобно. И Алиса, наверное, скоро придёт.

 

— Да сиди, чего там, — Женя махнула рукой. — Не придёт она до вечера. — Она нервно прошлась по комнате и вдруг села напротив Петрова. — Наверное, я чего-то не понимаю. Может быть, я пошлая, циничная баба, но я ничего не могу понять. Представляешь, Алиска собирается выходить за него замуж. Это бред какой-то. Для чего? Говорит, хочу его спасти. Слов она не понимает, популярных медицинских лекций тоже. Пробовала с Глебом говорить — без толку. Он поймёт, но недели через три. Это все равно что к постели умирающего, чтобы облегчить страдания, привести Краснознамённый ансамбль песни и пляски. Я тебя, между прочим, хотела на неё натравить. Ну, чтоб дурь из неё выветрить. Сначала Владлена, а потом тебя. Такие красавцы-мужчины. Не выветривается. Вот такая драма. И мы с тобою в этой драме не более чем шаги за сценой. Мы с тобой вообще сто́им друг друга...

 

— Стоим, — тихо сказал Петров и, вздрогнув, положил руку на её тёплое байковое колено.

 

— Это тоже Алиса просила? — печально улыбнулась Женя.

 

— Да, — сказал Петров и медленно провёл свободной рукой по её всклоченным со сна волосам.

 

— Ну тогда я, пожалуй, выключу чайник, — сказала Женя. — Раз уж Алиса просила, ничего не поделаешь...

 

***

 

К себе Петров вернулся под утро. По дороге вытащил из урны штиблету. Там же, в урне, оказалась и вторая. Они были холодные, мокрые и тяжёлые, как дохлые рыбины, надевать их не хотелось и пришлось идти босиком.

 

Комната оказалась не заперта. Скунс спал, лужа была старательно размазана по полу, на столе, прижатый стаканом, нежно розовел червонец. Петров усмехнулся, сунул его в карман и, не раздеваясь, упал на койку досыпать. Завтрак он, разумеется, опять проспал.

 

Утро было солнечное, даже жаркое, ночной холод представлялся приснившимся кошмаром, физкультурные плакаты обещали долгую и счастливую жизнь. Петров не спеша брёл себе по дорожке, щурился от солнца и размышлял о причудах любви. Причём, не возвышенной, заметьте, а, так сказать, плотской.

 

(Дело в том, что в детстве поражало воображение Петрова вопиющее несоответствие между волнующе-одухотворённым началом и конвульсивно-животным финалом. Разум его отказывался понимать, как же это красивые, тонкие, любящие искусство, музыку и поэзию женщины вдруг позволяют кому бы то ни было запросто себя хватать, а потом и вовсе сплетаться в какой- то немыслимый потный, сопящий, многоногий клубок. Причём, охотно. И ладно бы ещё с такими же тонкими да понимающими... Однажды, когда было Петрову лет этак пятнадцать, пришла к ним в класс новая учительница английского языка, Наталья Викторовна, молодая, весёлая и потрясающе красивая особа, только что, кажется, после института. И не какая-нибудь там «гуд морнинг, чилдрен, сит даун», а настоящая юная леди, читавшая в подлиннике Диккенса, Чосера и ещё какого-то Джойса. Она мгновенно стала предметом всеобщего обожания, в том числе, разумеется, и его, Родиона Петрова но в отличие от других он не пыжился перед ней в остроумии и эрудиции, а лишь тосковал о недостижимости, причём самозабвенно и с удовольствием. А где-то через года полтора Наталья Викторовна вышла замуж. А ещё через месяц Петров встретил её на улице с мужем. Это было нечто с розовым от самодовольства лицом и реденькими пшеничными волосами, сквозь которые проглядывал розовый же затылок. Петрова тогда, помнится, прямо-таки ужаснула мысль, что не с кем иным, как с этим розовопшеничным ничтожеством она, таинственная и прекрасная Наталья Викторовна, уединяясь, совершает то, что должна делать совсем с другим, ну хотя бы с тем же Петровым, разумеется, в более взрослом и мужественном варианте. Собственное же его грехопадение случилось на первом курсе, в студенческом общежитии на вечеринке по случаю Восьмого марта. Виновницей была некрасивая, долговязая девушка Оля, похожая на птеродактиля, сначала они танцевали, потом очутились в коридоре, где Петров нечаянно прожёг ей сигаретой платье, а затем в её комнате этажом ниже, где все приключилось примерно так же, как он и ожидал, не хуже и не лучше, разве что ближе к концу кто-то зашёл в комнату, включил свет, сказал: «Однако!» и вышел, а через мгновение снова зашёл и спросил довольно деликатно: «Я извиняюсь, Щелкунов, это ты?» — «Нет», — сдавленно прохрипел Петров не вполне уверенно. «Врёшь, сука», — беззлобно ответил голос и пропал. Завершилось верное свиданье романтическим прыжком со второго этажа в подтаявший сугроб, потому что Петрову не хотелось встречаться с вахтершей, и как следствие — ушибом большого пальца ноги, однако этим неприятности не закончились, ибо через два месяца пришёл из армии Олин жених Славик и то ли ему кто-то что-то нашептал, то ли проказница сама проболталась, то ли он нюхом почуял, а только невзлюбил он Петрова пуще некуда и даже публично пообещал ему. кой-чего навешать и не замедлил воплотить слово в дело, однако Петров, парень крепкий, отбился, сломал ревнивцу нос, который почему-то долго не заживал, начал даже гноиться, родители его уже собрались подавать на Петрова в суд, а Оля во время их последнего любовного свидания нежно шепнула ему: «Ну вот, теперь тебя посадят, дурачок», Петров от этих слов расстроился и свидание кончилось ничем, и тем не менее, Петрова не посадили, а лишь отчислили от греха подальше из института, и ушёл Родион Петров, или попросту Пьеро, служить на Кольский полуостров, как говорится, «к Хибине-матери». Дальнейшие любовные упражнения Петрова кончались уже не столь драматично, он обычно не искал их специально, а воспринимал как приятные неожиданности, и ни одну из своих блицподруг не помянул впоследствии дурным, циничным словом. Вчерашнее своё ночное приключение Петров тоже был склонен рассматривать именно как приятную неожиданность, мимолётный дар судьбы. И тем не менее он как бы смутно ощущал то давно забытое и давно осмеянное чувство не то досады, не то ревности к самому же себе. Лёгкость развязки ставила его в тупик. Странно, но если б нехитрое его поползновение было бы пресечено, зло или насмешливо, чего он, собственно, и ожидал, он был бы разочарован, конечно, может быть, даже обижен, но зато спокоен — нормальная ситуация, миловидная, интеллигентная девушка с негодованием отвергает домогательства пьяного наглеца. Здесь же схема разваливалась на глазах, и первым из схемы вылетал самолично Родион Петров, на месте которого запросто мог оказаться, скажем, Владлен. «Раз Алиса просила...» Дело не в Алисе, конечно...)

 

Петров вдруг обнаружил, что давно уже ходит по кругу, вокруг той самой клумбы, где несколько часов назад он погибал от холода и тщеты. Чуть поодаль, у входной двери третьего корпуса стояла галдящая толпа.

 

— А я вам говорю, голый он был! — торжественно докладывала какая-то дородная женщина. — Голый, натурально. Одни штиблеты. Что вы мне говорите, когда я сама видела!

 

— И что ты там именно видела? — ехидно поинтересовался кто-то. Петров узнал голос Скунса.

 

— Что надо, то и видела. Я, слава богу, трезвая была, не как некоторые.

 

— Вообще-то я не уверена, что он был голый, — застенчиво сообщила стоящая тут же цитрусовая подруга Владлена. — Штиблеты — точно были. Мы даже одну в урну выбросили. Она, наверное, и сейчас там.

 

— Там нет никакой штиблеты, — вмешался в разговор Петров. — А какие они были из себя? Штиблеты то есть — И вызывающе выставил свою наглую оранжевую штиблету.

 

— Ну да, вроде ваших, — смущённо кивнула цитрусовая.

 

— Уж не хотите ли вы сказать, что это я лазил голым по деревьям? — строго спросил Петров.

 

— Да что вы, — смутилась цитрусовая.

 

— А что, спокойно может быть! — заржал Скунс и подмигнул Петрову. — Он нынче всю ночь где-то шастал.

 

— Да нет, тот совсем другой был, — уверенно сказала дородная женщина, — тот был волосатый, грязный. Тьфу! И штиблеты были другие. Я сама видала, что вы мне говорите. И вообще. У меня, между прочим, на днях в прямом смысле стащили с подоконника купальный костюм.

 

— Вы так поворачиваете вопрос, как будто это я похитил ваш купальник, — оскорблённо сказал Скунс. — Может быть, вы ещё скажете...

 

Родион Петров деликатно обошёл спорящих и размашистой походкой уверенного в себе человека взбежал по ступенькам и вошёл в парадное.

 

Дверь ему открыла Алиса.

 

— Ой, здравствуйте, — сказала она, смущённо улыбаясь. — Ну как вы, не простудились? А то мы беспокоились. Ночи тут сейчас очень холодные.

 

— Порядок! — Петров официально улыбнулся и зыркнул глазами в глубь комнаты. Однако там кроме вяло улыбающегося Глеба никого не было.

 

— Ну и где ваша подруга Женя? — продолжая улыбаться, спросил Петров и с братской нежностью оглядел порозовевшее личико Алисы. — Тоже, небось, бегает, а? С кем, как говорится, поведёшься...

 

— Женя? — глаза Алисы округлились, как у импортной куклы. — Но... Она разве вам... Она же уехала.

 

— Уехала? Куда уехала? — все ещё улыбаясь спросил Петров.

 

— Ну как это куда. Совсем уехала, — Алиса отступила на шаг, глядя на Петрова с тревогой и изумлением. — Но ведь она же с вами попрощалась. Она сама мне сказала. Вы разве... Мы же вчера в общем-то по этому поводу и собирались. Ой, все так неудобно вышло. Это я во всем виновата, не надо было... Нет, но она же попрощалась, она сама мне так и сказала...

 

— Попрощалась, — криво усмехнулся Петров, — точно попрощалась, я и забыл. Вернее, я подумал... А вдруг, думаю... Н-да. А она, значит, уехала. К себе, в Козлов. Или Козловск?

 

— Не знаю, — Алиса сокрушённо покачала головой. — Надо же, почти месяц прожили вместе, а я не знаю, откуда она. Вы говорите, Козлов? Смешное название. Это далеко?

 

— Далеко. А вы-то когда уезжаете?

 

— А мы завтра, — Алиса снова порозовела.

 

— В Воркуту, — кашлянул в кулак Глеб. — У нас там зима скоро.

 

— Ну, счастливо вам, — Петров через силу улыбнулся. — И спасибо за всё. Мне кажется...

 

Он хотел что-то ещё сказать, такое, чтоб его поняли, чтоб запомнили, чтоб посокрушались, что никогда уж больше его не увидят, чтоб посочувствовали что ли, но вместо этого кивнул, повернулся и зашагал прочь.

 

Вот и все. Роман на водах, неумирающий сюжет. Простенькая любовная история, в которой ни убавить, ни прибавить., и которую можно только испортить попыткой продолжения. Закон жанра. Все хорошее должно кончаться внезапно, элегантно и слегка болезненно. Мгновенье-то тем и прекрасно, что его не остановишь. Нет, можно, конечно, разузнать у здешнего начальства её фамилию и адрес и заказать билет до Козлова-Мичуринска, утопающего в зелени бергамотного ранета... И что дальше? Смешно.

 

Но почему? Разве не более смешно все то, что с ним происходило и ещё наверняка будет происходить? Воистину шаги за сценой. И даже не шаги, а черт знает что. Петров почувствовал вдруг, что тот лёгкий, спасительный цинизм, который он ещё вчера назвал бы здравым смыслом, не может вернуть ему прежнего благодушия. Он даже остановился от такого странного открытия, словно прислушиваясь к себе, попытался посмеяться над собой, утешить себя грядущими нехитрыми соблазнами или в конце концов рассердиться на неё, вспомнить её недостатки, изъяны... Это ж надо, уехала! Классично. Интересно, где она сейчас, в поезде? Он попытался представить себе её в полутёмном купе среди сонных, безликих пассажиров, и не смог, пассажиры вообразились, а она — нет. Мысль о том, что он её больше никогда не увидит, даже не показалась ему, как говорится, мучительной, она показалась просто какой-то несерьёзной. И ещё он удивился, что никак не может вспомнить, что она ему говорила тогда. Может, вообще ничего? Нет, что-то, кажется, было. Да, да, кажется, по поводу его холодных ступней. И ещё... Впрочем, какое это имеет значение? Да и что тут вообще можно говорить? Почему-то вспомнилось сказанное кем-то: «Естественней всего человек ведёт себя с теми, о ком точно знает, что никогда их больше не увидит, ибо не строит планов на будущее». Какое-то кромешное это слово «никогда», даже пустячок терять жаль, если — «никогда». Ну так как же?

 

Пускаться в путь при всем народе, не обозначив цель пути,

чтоб неразумной дать свободе себя вкруг пальца обвести.

 

Назло жанру? Но позвольте, а если она, извините, замужем? Кстати, именно так по законам жанра поступают обычно замужние дамы. Или уж положиться на волю жребия?

 

Петров усмехнулся, нащупал в кармане монетку (орёл — еду, решка — не еду) и щелчком отправил её в полет. Монетка описала сверкающую параболу и бесшумно упала в траву.

 

— Ту би ор нот ту би? — услышал он вдруг знакомый голос. — Не доверяйтесь жребию, маэстро, доверьтесь естеству!

 

На лавочке он увидел писателя Космылина, тот был необыкновенно выбрит и свеж. Рядом, кокетливо прикрывшись от солнца газеткой, сидела гражданка Ступак или просто Инга, завхудсектором, рослая, крупнотоннажная женщина с низкой посадкой, редкими, всегда растрёпанными волосами и густым мужским баритоном. Говаривали, что в Пятигорске у неё живёт дочка негритянского происхождения.

 

— Присоединяйтесь, молодой человек! — Космылин сделал рукой пространный жест. — Если вы, конечно, тоже, как все окружающие, не заняты поиском голого мужчины.

 

— Прямо какой-то абсурд, — Инга презрительно выпятила губу.

 

— Ну и как, нашли? — равнодушно спросил Петров, ища глазами монетку. Садиться ему не хотелось.

 

— В этой двести седьмой не то может быть! — гневно сказала Инга.

 

— В какой двести седьмой? — не понял Петров.

 

— Да в комнате двести седьмой. Живут там две подружки-потаскушки. Одна сегодня, слава богу, съехала. Я таких женщин, Владимир Сергеевич, просто презираю. Ваши, между прочим, соседки, — она укоризненно глянула на писателя. — Небось тоже попользовались?

 

— Ну что вы, Инга Станиславовна, — сладостно пропел Космылин. — Тлетворный дух порока для меня как рвотный порошок. И потом я на таких, как они, не клюю, — он с многозначительным вздохом покосился на чугунные колени завхудсектора.

 

— От одной сегодня в три утра мужчина вышел, — вдохновившись, продолжала Инга. — В три утра! Правда, не голый. Но босый. Это я точно знаю. И голый наверняка тоже от неё.

 

— Да уж наверняка, — кивнул Космылин и заговорщически подмигнул Петрову. — Ну да бог с ними. Я, молодой человек, хотел с вами о другом поговорить. Мы тут с Ингой Станиславовной заняты таким интересным делом. Ну, короче. У Инги Станиславовны в некотором роде творческий кризис. Вот я и помогаю ей поднять на качественно новый уровень культмассовую работу с контингентом. А то скучно живём, молодой человек! Вон голого все ищут. Это же кошмар. А что делать? Существующим набором культмассовых средств народ не возьмёшь Что-то новое нужно. Вот мы и решили: вы человек творческий, я некоторым образом тоже. И вот сообща... Конечно, не-бес-ко-рыст-но! Придумаем что-нибудь? Ну какие-нибудь фанты. Свежо так, с юмором. Зря морщитесь! А вот представьте: вы уедете, навсегда, а люди после вас будут радоваться и смеяться вашим фантам. Люди, как говорится, уходят, песни остаются. Если вдуматься, в этом соль! В этом суть творчества — в черновой работе. Мы все уйдём, — он вновь покосился на Ингины колени, — и, вместе с тем, мы останемся! А вы что думаете, если вы, скажем, слово «скамейка» срифмовали не с телогрейкой, а, скажем, со стамеской, от этого дому-то стало легче жить? Кто-то стал духовно выше? Сомнительно. Так что...

 

— Не знаю, — Петров зло скривился, — фанты — это вряд ли. Это вы сами. А я... — ему вдруг стало весело и он рассмеялся. — А я лучше песню спою. Как там? «Заво-олжские степи. Родна-ая земля!» Как там дальше-то? Спишите слова, Владимир Сергеич.

 

— Ну зачем же так? — Космылин густо покраснел и раздражённо покосился на неожиданно подхватившую куплет Ингу. — Так-то зачем?

 

Петров пожал плечами — чем могу — и двинулся дальше. Хотел было вернуться за монеткой, но передумал. Орёл или решка — уже не имело значения. Так-то, господа. Даже если мы — шаги за сценой, то прошагать их надо так, чтобы не было, как говорится, мучительно больно. Короче, чтобы это были все-таки шаги, а не халтура какая-нибудь.