В БЕЗДНЕ ВРЕМЁН (первая редакция) 2
…кругломордый чухонец-комиссар с редкими белесыми волосёнками и круглыми, навыкате, глазами. в новой, ещё скрипящей, кожанке (Интересно, где они их берут? – мелькнула мысль) и галифе, заправленные опять же в новые жёлтые кожаные сапоги с тупыми носами, как-то по-звериному ощерившись, рявкнул: «Пли!!!»
Выстрелов я не услышал. И, что со мною произошло, тоже не понял. Было ощущение, что я раздвоился, и одна из частей поднимается вверх и оттуда наблюдает за происходящим.
Из стволов винтовок расстрельной команды вырвались дымки, и люди, стоящие напротив, стали медленно валиться в яму. Моё тело тоже не избежало общей участи.
Комиссар, вынув из кобуры маузер (и что их всех так привлекают маузеры?) стал ходить по краю ямы и стрелять в затылки тем, кто ещё подавал признаки жизни.
– Запомни его! – прозвучало как будто внутри моей головы. – Как следует запомни!
– Зачем? – поинтересовалась моя вторая половина неизвестно у кого.
– Запомни… – прошелестело вместо ответа.
И тут же вокруг меня стало появляться что-то непонятное, вроде кокона шелкопряда, обматывая так, что скоро всё вокруг скрылось из глаз.
Сколько времени провёл я в этом «коконе», перемещался ли он или стоял на месте, я не знаю. Но когда он исчез (сразу, растаяв в один миг), я обнаружил себя стоящим на берегу Невы.
Впрочем, стоял я недолго. Потому, что знакомые с фронта свист пуль и разрывы снарядов заставили меня бросится на брусчатку набережной.
Оказавшись на ней, я проворно (сразу вспомнился предыдущий сон) отполз за ближайший гранитный параллелепипед, чтобы использовать его, как укрытие, и, только оказавшись за ним, позволил себе немного оглядеться.
В моё время (когда это было?) на этом постаменте возлежал сфинкс из Фив. Здесь же (где? когда?) от него осталось чуть больше половины тела. Остальная часть, в виде осколков, была разбросана вокруг постамента. Второй сфинкс, когда-то лежавший напротив, отсутствовал начисто. Даже в виде осколков.
Над головой что-то заверещало и с треском лопнуло. Я взглянул в сторону звука; в Неву медленно опускались три зелёные звёздочки, постепенно затухая. И одновременно с их затуханием стала стихать стрельба.
Когда она стихла окончательно, я, по-прежнему ползком, двинулся в сторону Академии Художеств. До её двери оставалось где-то около двух метров, когда я, резко вскочив, пробежал их, рванул её на себя и … Что-то тупо ударило меня в спину, и я упал, теряя сознание.
Когда я сумел открыть глаза, всё вокруг меня было белым, точнее, белым с едва заметным оттенком зелёного. Потолок, стены и даже постельное бельё ложа, на котором я лежал.
Назвать его кроватью не поворачивался язык; до такой степени э т о не походило на кровать. Возле него на стойке, напомнившей мне вешалку для одежды, висели какие-то сосуды, содержимое которых по прозрачным шлангам вливалось в меня, через иглы, воткнутые в вены на сгибах локтей.
На груди, в области сердца, было ощущение приклеенной монеты, на висках тоже. От этих «монет» шли разноцветные проводки, уходящие в белый металлический ящик, стоящий на столике так же возле моего ложа. В окошке ящика двигались разнообразные кривые.
Жидкость, вливавшаяся через левую вену, почти закончилась, и я с любопытством ребёнка стал ждать, что произойдёт, когда она выльется вся. В конце концов моё любопытство было вознаграждено; как только она закончилась, ящик стал мелодично попискивать, и почти сразу в комнату вошла барышня в бесформенных блузе и штанах(!) бледно-розового цвета, похожего на перо фламинго. Несмотря на бесформенность её одеяния, очертания её груди и бёдер были вполне видны.
Лицо барышни было довольно миловидным. Чёрные, изогнутые, как луки, брови (Осип такие называл «ласточки»), глаза цвета ореха с длинными и пушистыми ресницами, красивый, чуть вздёрнутый, носик и великолепной формы рот с припухлыми чувственными губками. Из длинных каштановых волос виднелись розовые раковинки ушек, украшенные серёжками, которые посверкивали камешками.
В руках у барышни был полный сосуд, которым она споро заменила опустошенный. Я попытался поздороваться, но изо рта вылетел какой-то цыплячий писк. И всё-таки она его услышала.
Только теперь заметив, что я лежу с открытыми глазами, она всплеснула ручками, потом прижала их к зардевшимся и сразу ставшим похожими на спелые персики щекам и с восклицанием:
– Павел Николаевич, пациент очнулся! – выбежала из помещения.
За дверьми прозвучали шаги уверенного в себе человека, так они были весомы, и в дверь вошёл седой, но с юношеским румянцем на бритых щеках, представительного вида мужчина в белом халате, из-под которого виднелись голубые штанины такого же типа, как у барышни. На его шее висела странная конструкция из металла и резины.
Подойдя к моему ложу, он жестом фокусника извлёк откуда-то маленький круглый табурет, как у пианиста, сел на него, отбросил в сторону одеяло, поднял рубашку того же бледно зелёного цвета, в которую, оказывается, я был одет, и, сказав:
– Ну-с, батенька, давайте-ка Вас (большая буква прозвучала явственно) послушаем…, – воткнул в уши трубочки конструкции. Приставляя к разным местам моей груди круглую блямбочку, он приговаривал:
– Дышите, не дышите, ещё дышите, покашляйте…
Конструкция оказалась стетоскопом, хотя и необычного вида.
Закончив прослушивание, он простукал грудь пальцами, хмыкнул как-то неопределённо и громко позвал:
– Мариночка!
Уже знакомая мне барышня впорхнула, катя перед собою столик с такими блюдами на нём, какие напрочь были позабыты в голодном Петрограде. Особенно произвёл на меня впечатление ананас с таким зелёным хвостиком, будто его не более пяти минут назад срезали на плантации.
Доктор (или кто он там был?) критически глянул на столик, снова неопределённо хмыкнул и пошёл к выходу, уже через плечо бросив Мариночке:
– Начните, дорогая, с каши…
Мариночка подкатила столик к моему изголовью, села на тот же табурет и, зачерпнув в десертную ложку кашу, поднесла её к моим губам…
