В БЕЗДНЕ ВРЕМЁН (первая редакция)

…неуютно было в Городе, неуютно. Будто орда Мамаева пронеслась по нему с гиком и шумом, творя разор, и ушла, оставив за собой разрушенные остовы домов и заросшие травой улицы.

Ограждённый в гранитные берега ручей (то, что осталось от некогда полноводной реки) еле виднелся через исполинские заросли камыша и рогоза, среди которых виднелись вытоптанные тропинки, словно белые шрамы на зелёном теле.

От стоящего на берегу памятника остался лишь постамент, выглядевший, как челюсть, с которой безумный дантист поудалял все зубы: сам царь и конь, а также змея исчезли неизвестно куда. Большая часть букв надписи разделила судьбу памятника, поэтому только знатоки смогли бы прочесть её по жалким остаткам:

– .ET.O ..i.o

….A…A s…n..

….L..X..

И уже, как памятник этому мрачному запустению, на самом верху постамента; там, где остались следы от ног коня, точно посередине между них, красовалась приличная куча того, что биологи именуют «экскрементами», по причине своей сухости не источающая «аромата».

Зато эти «ароматы» неслись из выбитых окон дворца, через которые хорошо было видно украшенные жёлтыми потёками мраморные стены, на которых в некогда богатых рамах висели жалкие лохмотья холстов работы великих мастеров, вырезанные грубыми руками. Пол был щедро усыпан черепками бесценных сервизов из Севра и Мейсена.

Осколки обрушенной колонны были раскиданы по всей площади, как будто их специально растаскивали. Впрочем, почему бы нет? Ангел же, венчавший её в оны годы, очевидно разделил судьбу царя-демиурга. В том же направлении «ускакала» шестёрка коней, везущих Славу, с арки Главного штаба.

Невский выглядел столь же запустело. Зингеровский шар, судя по оставшимся от него осколкам, был избран мишенью для пушек или пушки-шестидюймовки, насколько я смог понять по выбоинам в стене здания.

Врата Казанского собора, а также статуи Барклая и светлейшего так же отсутствовали на своих местах.

Вот из-за колоннады Казанского я и услышал плач младенца. Надрывный, полный боли он оглашал пустынный Невский и набережную Екатерининского канала.

Но стоило мне шагнуть в тень колонн, как плач тут же стих, будто его и не было. Нерешительно оглядевшись по сторонам, я уже было собрался выйти опять на Невский, чтобы продолжить своё «путешествие», но… Но тут из-за одной колонны, как чёртики из коробочки, возникли двое. В руке одного сверкнула сталь ножа, другой прятал руку в кармане хламиды, которая в прошлом называлась пальто, неопределённого цвета.

– Ну, ты, лох, – сипло-сифилитическим голосом произнёс тип с рукой в кармане, – гони капусту!

Второй в это время сделал ножом некую манипуляцию, направленную явно на моё устрашение.

Я молчал, но не от страха, а от попытки понять, что означает слово «лох» и при чём тут капуста. Не знаю, как расценил он моё молчание, но его рука покинула карман. Оказалось, в ней зажат пистолет.

– Что? нет капусты? – продолжал он. – Тогда скидавай прикид…

Час от часу нелегче. Опять непонятное слово – «прикид». А ведь говорит вроде по-русски.

– Ну, давай, шевелись в темпе вальса!!! – уже явно зверея, прорычал он. – Пощекочи его, Вася, а то лох совсем оборзел!

Но только он произнёс эти слова, как захрипел и стал валиться в мою сторону. Я отскочил вбок, упал и откатился в сторону, успев заметить стрелу торчащую из горла, только что извергавшего непонятные слова.

Вася кинулся было бежать, но получил следующую стрелу аккурат в зад. Завопив от боли, он развернулся и … на его груди появились слегка наискосок, сопровождаемые мерзким чавканьем, пять пулевых отверстий, как у того тевтонского обер-лейтенанта, который со своими солдатами угодил под огонь нашего «Максима». Несколько мгновений он ещё стоял, а потом рухнул ничком.

Всё-таки военные навыки въедаются в кровь надолго, если не навсегда. Откатившись в сторону, я по-пластунски отполз за ближайшую колонну и только за ней встал в полный рост. После чего я позволил себе расслабиться и посмотреть в ту сторону откуда прилетели гибельные для моих врагов стрелы и пули.

Увиденное заставило волосы на моей голове зашевелиться, если не от ужаса, то от удивления: в сторону Фонтанки скакала самая жуткая кавалькада, которую я когда-либо видел.

Возглавлял её никто иной, как старый кентавр с сединой в рыжей растительности, обильно покрывающей его широченную грудь и такие же плечи. Рядом с ним даже легендарный Мацист показался бы младенцем. На, поросшей такой же растительностью, спине болтался колчан, а руки с бугрящимися мускулами сжимали лук, который составил бы честь Одиссею. А то, и Гераклу.

Следом за ним скакали две девушки. Одна была кентаврицей, другая же вполне нормальной, только сидела в седле боком; по-амазонски. На пышной груди кентаврицы висело оружие похожее на винтовку, правда, с более коротким стволом; что-то типа карабина. У амазонки такое же было в руках. Скорее всего, именно она продырявила грудь «бедному» Васе.

Абсолютно не реагируя на моё отсутствие (или присутствие, как знать?), эта троица, простучав копытами по Казанскому мосту, скрылась из вида.

Когда стук копыт стих. я не сразу вышел на Невский. Для начала я забрал у Васи и его оставшегося безымянным напарника оружие. Пришлось приложить немало усилий, ибо пальцы успели закостенеть. После это я ещё побродил меж колонн в поисках младенца, но вместо него обнаружил какую-то коробочку с рядом клавиш. Понажимав их, я услышал тот самый плач, который меня сюда привлёк.

Да, трудно мне будет в этом мире…

 

Скрип и лязг кормушки прервали мой сон.

– Гỳмилев! – голосом, похожим на тот – из сна – проквакал кто-то за дверью. – На допрос!

Я встал с нар и не спеша подошёл к дверям. Замок щёлкнул, и на пороге возник этакий братишка из тех. которые во время войны отсиживались в тылу, а потом, изменив присяге, принялись служить новой власти. Правда, морского в нём осталась лишь тельняшка в вырезе штатского пиджака, явно снятого с такого же узника ЧК, как и я. Но все ухватки были явно морские; мне ли, сыну судового врача. их не знать.

Левая пола пиджака явно оттопыривалась. Что под ней скрывалось было вполне заметно; маузер в деревянной кобуре.

– Руки за спину! – скомандовал братишка и, как бы невзначай, похлопал по этой поле рукой.

Да я и не собирался бежать. Куда? Зачем? Привычно знакомыми коридорами он привёл меня к комнате, где было уже столько сижено и перекурено в беседах со следователем.

Вроде неглупый человек, прекрасно видящий, что дело о ПБО и заговоре шито белыми нитками, но упрямо ведущий его.

Хотя, с другой стороны, его вполне можно понять, если он объявит о том своему начальству, то никакой гарантии, что новый следователь не прибавит к списку арестованных ещё одну фамилию.

И на этот раз он, отпустив конвоира, предложил мне папиросу «Кадо» из довоенных ещё запасов, сам чиркнул спичкой, и мы, чинно покуривая, как двое членов одного клуба, принялись беседовать о том, о сём.

В прошлый раз он беззлобно выговорил мне за то, что на лекции для моряков Балтийского флота я выдал на вопрос:

– Товарищ лектор, а что по-вашему лучше всего помогает писать стихи?

Ну что можно было ответить на такой глупый (а может, провокационный?) вопрос? Я и ответил (уж простите старого греховодника):

– Конечно, хорошее вино и прекрасные женщины! –

Комиссара, сидящего тут же в зале, перекосило, как от флюса; он, видимо, ожидал услышать ответ вроде «учение Карла Маркса и декреты Советской власти с её ПредСовНарКомом Лениным». Ан нет…

В этот раз, после ничего не значащих вступительных слов, он вдруг попенял мне за то, что я одолжил деньги Мариэтте. А что прикажете делать? Сидит бедняжка без денег, семью кормить нечем. Вот я и одолжил ей 50000 рублей. Облагодетельствовал её на десять почтовых марок. Теперь меня в этом упрекают… И кто? Представитель власти, которая ввела в обращение слово «товарищ».

Что же получается, господа хорошие? Звать товарищем можно, даже нужно, а вот помочь товарищу по перу ни-ни, ни коем образом.

Вот так мы с ним и толкли воду в ступе несколько часов, пока он не вызвал конвоира и не отправил меня в камеру.

На этот раз конвоир был солдат в шинели без погон. Причём, явно из крестьян; этакий хитрован-мужичок себе на уме. На заросшем густой щетиной лице глаза его казались чужими; такой в них светился ум. Всю дорогу до камеры я ощущал на себе этот взгляд.

Он отворил дверь камеры, я вошёл, лязгнул, закрываясь, замок, и вдруг открылась кормушка, и я услышал его жаркий шёпот:

– Барин, а барин, а вить ты не узнал меня… Не узнал.

Удивлённый этими словами, я стал всматриваться в его лицо, а он, видимо сообразив, что я не понимаю, кто передо мной, продолжал:

– Фёдор я, Стрелков, из Слепнёва…

– Фёдор?.. – переспросил я. – Из Слепнёва?.. Стой! Кузнеца Игната… сын?

– Брат меньшой. – отозвался он. – За что тебя-то, а? –

– Сам не знаю, Фёдор? – ответил я. – Пытаются доказать, что заговорщик супротив Советской власти. Восстание поднять измышлял. чтобы власть эту скинуть, на её место царя-батюшку вернуть, убиенного в Екатеринбурге. –

Фёдор слушал меня, смешно хлопая глазами, и когда сообразил, что я так шучу, оскалил щербатый рот в некоем подобии улыбки.

– Ты, барин, весёлый и всегда таким был… – проговорил он и, перейдя на шёпот, неожиданно добавил. – Сегодня ночью я в карауле стою, что-нибудь придумаем…

И кормушка с лязгом захлопнулась.

Я снова лёг на нары и прикрыл глаза.