В БЕЗДНЕ ВРЕМЁН 5
МАРИНА
Похоронив мамочку, я испытала некое подобие шока. Всё было, как в тумане. Я ходила на занятия, учила задания, готовила себе еду и ела ее – всё это было на автопилоте, и даже сон не приносил облегчения.
Давило на меня в основном то, что я осталась о д н а. Папочка был единственным сыном, мамочка – единственной же дочкой. Так что никакой близкой родни у меня не было, а про дальнюю я не знала.
В этой туманной круговерти я даже забыла про мамочкину соседку по палате, которую навещал молодой человек, принятый мамочкой за моего брата.
Самое удивительное, что, пребывая в шоке, я тем не менее ухитрилась сдать сессию, так что стипендия на следующий семестр мне была обеспечена. Не ахти какие деньги, но всё-таки…
Из этого туманно-шокового состояния меня выбила одна маленькая штучка. Ну, то, что из мелких вещей порой возникают гигантские проблемы, не мне вам объяснять. Вспомните хотя бы Маршака: «Не было гвоздя, лошадь захромала и т. д.»
Вот таким вот гвоздем оказался аккуратно сложенный вчетверо листок бумаги, обнаруженный мной через четыре месяца после скорбной даты в почтовом ящике. Именно из-за него я сегодня и полезла в ванну. Отставить! Всё по порядку.
На листочке из тетрадки в линейку, но поперек линеек, было выведено довольно-таки аккуратным почерком следующее:
- Уважаемая М. А.!
Я думаю, Вас заинтересует то, о чём я имею честь Вам сообщить. Дело в том, что Елизавета Петровна оставила у меня кое-что с просьбой передать Вам сие после ее смерти. Почему она это не хранила дома, отдельный разговор и незачем доверять эту тайну простому листку бумаги.
Мой телефон (далее следовали семь цифр, из которых следовало, что владелец телефона живет где-то в районе Московского вокзала), спросить Павла Петровича.
После вот такого, заинтриговавшего меня, сообщения шла залихватская вычурная подпись, про какие говорят – министерская.
Да! Листочек этот вывел меня из моего состояния, но не полностью; ибо я не обратила внимания, что он лежит в ящике не первый день. Да еще помедлила недельку, прежде чем позвонить. А зря…
Потому что, когда я сегодня позвонила туда, а ответивший мне приятный женский голос попросила пригласить к аппарату Павла Петровича, то услышала, что это невозможно по причине сегодняшних похорон, где он главное действующее (точнее, бездействующее) лицо. После того, как я растерянно выдавила из себя упавшим голосом что-то смахивающее на соболезнование, голос поинтересовался, не Марину ли Александровну он имеет честь слышать. И в ответ на мое хрипло-сдавленное «Да!» мне было предложено приехать на похороны, или, при желании, на поминки. Адрес тут же был назван.
Более-менее траурным из всех моих нарядов был черный джинсовый брючный костюм от Леви Страуса, который я и надела, присовокупив к нему чёрную косынку, которая украшала мою голову все похороны последних лет: дедулины с бабулей, папочкины и мамочкины.
Приехав по указанному адресу, я, щелкнув домофоном, вошла в лифт. Пока я лихорадочно соображала, на каком этаже находится нужная мне квартира, в лифт вошла девушка моих лет в подобии траурного наряда, сопровождаемая двумя парнями, так же одетыми в чёрное.
- Вам какой? – поинтересовался один из парней, белобрысый и лопоухий. Я замешкалась, а второй, смерив меня взглядом (вот уж баскетболист; метра два, а то и больше!), ответил за меня:
- Да, как и нам – на шестой… ты что, не видишь, Андрюха, она в трауре.
Белобрысый Андрюха, оттопырил верхнюю губу в знак обиды, и лифт натужно пополз вверх. Впрочем, дулся Андрюха не долго; мы еще не оставили за спинами площадку следующего этажа, а он уже поинтересовался:
- А откуда Вы знаете Павла Петровича? («Вы» прозвучало, подчеркнуто с большой буквы).
Стоило мне ответить, что я его совсем не знаю, он тут же задал следующий вопрос:
- Тогда почему Вы здесь?
Не зная, что отвечать, я промолчала. И тут за меня вступилась девушка:
- Андрей, тебе что, нечего делать? Что ты пристал к ней? Значит, её что-то связывает с профессором Полозовым… А что, так это не твое (она помялась) свинячье дело!
Андрюхина губа вновь надулась, а сам он приоткрыл рот, чтобы что-то возразить, но тут второй парень коротко бросил:
- Помолчи! Приехали! – и лифт остановился с громким щелканьем.
У дверей квартиры стояла крышка гроба, возле которой курил какой-то мужчина в возрасте моего отца. Он мазнул по мне ленивым взглядом, и вдруг его глаза расширились до пределов, отпущенных им природой. Наверно, не будь этих пределов, они бы расширились еще больше. Пока округлялись глаза, челюсть его, отвалившись, чуть не ударилась о бетон пола.
Тайна округлившихся глаз и отвалившейся челюсти оставалась тайной недолго, буквально до входа нашей четверки в квартиру.
Сначала я подумала, что в конце коридора просто висит зеркало. Потом я все-таки сообразила, что мой наряд и наряд «отражения» мало походят друг на друга.
«Отражение» подошло ближе и представилось:
- Катя!
- Марина! – ответила я, краем глаза наблюдая за процессом выпадения в осадок моих соседей по лифту. Причем, непонятно, почему этого не сделала я.
Если Катя и была удивлена нашей схожестью, то виду не подала, и мы с ней проследовали в зал, где посредине стоял гроб. Я положила в ногах привезенные цветы, и женщина, схожая с Катей и еще кого-то мне напомнившая, пригласила меня в соседнюю комнату.
Там, вдали от толчеи, она назвала себя знакомым мне уже по телефону голосом:
- Елизавета Павловна… - и не успела я подумать: «Мамочкина тезка…», как тут же поняла, кого еще она мне напоминает. Конечно же, мамочку.
