ИСХОД [Беглец]

Я — был.

Вот все, что может с уверенность

сказать о себе человек.

 

Ахмед Булгари.

 

В доме Лейли уговорами и криками заставила его выпить целый чугунок тёплой воды. И его вновь рвало прямо на пол, он катался по полу, с проклятьями раздирая себе грудь, рвало пока нутро его не стало извергать клейкие сгустки нестерпимо горькой кровавой желчи. Тогда Лейли отбросила чугунок и с трудом помогла ему взобраться на нары. Ахмед сначала сел, отплёвываясь и глядя перед собой неподвижно и бессмысленно, затем без сил, неловко откинулся на локти и на спину, и тут же боль, что перекатывалась в нем раскалённым ядром, растеклась по всему телу. Стало непереносимо жарко. Он отдалённо слышал голос Лейли, хотел, как рыба, хватая воздух, сказать ей, чтобы она принесла ему немедля его парадную сбрую с пластиной чернёного серебра с чеканной надписью на персидском: «Да воссияет вящая мудрость Всевышнего во веки веков», но понял, что это нелепость, хотел сказать, чтобы она была осторожна, но, открыв глаза, увидел, что Лейли уже нет рядом с ним, зато прямо напротив сидит Курчавобородый. «Не тронь её, Курчавобородый, — произнёс Ахмед удивительно легко и гулко. — Тебе ведь нужно золото, так оно — там, а сумке возле большого корневища на болоте. Ты его узнаешь, это корневище, оно похоже на огромного чёрного тарантула». Однако Курчавобородый беззвучно рассмеялся, качнул головой и, приникнув ближе, сказал неприятным шёпотом в самое ухо: «Нет там никакого золота. То, что было, то утонуло вместе с сумкой. Болотный дух забрал его взамен тебя, понимаешь? Ты ведь многих людей убил, странник. Кого сам, кого чужими руками. А ведь за все платить надобно. И нам, и тебе. Вот тем золотом ты с топью и расплатился. А мне чем платить прикажешь? Грязь, говорят, к грязи льнёт. Да и не нужно мне теперь твоё золото. И ничего уже не нужно. Ты прав был: ночь нынче пасмурная…» Ахмед хотел перевернуться на бок, дабы не видеть и не слышать Курчавобородого, его жирный, торопливый говорок, однако тело его было словно туго спелёнатым, как кокон, да и Курчавобородый, пятясь и прижимая ладони к груди, исчез за дверью.

 

Боль не ушла, даже не ослабла, но она стало составной его частью. Оно растворилось в горячей волне, что понесла его по ветвистым каналам бреда. Он понимал, вернее догадывался, что все эти воспалённые видения не имеют отношения к реальности, что сам он, мокрый от пота, перемешанного с грязью, лежит распластанный на нарах, и взирал на все с ленивым любопытством соглядатая. Он скользил по своей минувшей жизни, что представала пред ним в уродливо туманном обличье. Он пытался увидеть Ханике, но она не пожелала выйти из туманной завесы. «Все ложь, — услышал он собственный голос. — Ты все придумал. Тебе нужно было создать опору в этом месиве абсурда и ты её создал её, и для удобства назвал любовью. Теперь тот абсурд миновал, миновала и любовь».

 

Он видел лики убитых им людей, от того перса с обвислыми, залитыми кровавой слюной усами, на скаку проколотого им пикой на первой войне, до придурковатого, звероподобного Дулата, однако не испытывал раскаяния, хоть и желал его испытать, ибо все они, глядя на него, из пустоты, жалели лишь, что не они убили его. Он осознавал безумную порочность этой схемы, но не знал, что ей возможно противопоставить.

 

Он парил над собственной судьбой на упругих волнах жара. Он попытался увидеть свой Город, но не мог. Может, и впрямь не было его никогда?

 

На какой-то момент горячка ослабла, наступила тишина, вязкая и бездонная, как трясина. Редкие сполохи ветра в камышах и глухое, уханье выпи лишь подчёркивало эту тишину. Когда ушла Лейли? Кажется, недавно. Значит, она ещё там. Каково ей одной среди уродливых, безруких деревьев, ускользать от беззубой, шамкающей пасти трясины. Он напрягся и сел. Головокружение тут же плавно качнуло его в сторону, но он удержался. На карачках подполз он к краю нар, хотел спуститься, но рука вдруг потеряла опору, он упал вниз и до крови рассёк подбородок о край опрокинутой табуретки, однако боли не почувствовал, вернее, другая, боль, располосовавшая нутро, задушила её. Наступила тьма, и была она такой густой, что казалась наполненной радужными бликами.

 

Потом в мёртвую зыбь бреда бесцеремонно вмешалось нечто инородное. Пространство заполнилось голосами, живыми и грубыми. Он услышал тонкий и торопливый голос Лейли, с усилием поднял пунцовую, пылающую голову, что-то произнёс задушенным, каркающим голосом, нечто бессмысленное, но знакомые птичьи, неизъяснимо прохладные ладони, легли ему на виски, и все стало ясно.

 

Пространство сузилось до тесной норы. Потом вовсе исчезло.

 

***

Рыхлое, впалое тело пустыни. Солнца нет, но нет и тьмы. Ни день, ни ночь. Слабый, рассеянный свет идёт не сверху а будто со всех сторон. Под ногами песок, мелкий и бархатисто зыбучий, ступни вязнут по щиколотку, однако идти на удивление легко. Он ощущал внутри себя едва заметные отголоски той, когда-то душившей и рвавшей его боли, но понимал, что с каждым шагом он все более отделяется от её воспалённых щупалец.

 

Он не сразу заметил, что находится в этой бескрайней, бесплодной пустоши не один, что вокруг него, сколько хватало глаз, много людей. Наверное, сверху это похоже на гигантское муравьиное нашествие, подумалось ему. Где-то впереди редкими сполохами пульсировал мягкий, желтоватый, куполообразный свет, и все эти люди шли именно туда.

 

Он никогда здесь не был и быть не мог, не ведал, как сюда попал, но не задавал себе вопросов. Все было естественно и понятно. И люди, что шагали неподалеку, шли так же, как и он, не удивляясь, не негодуя, не радуясь, хотя, как и он, решительно не понимали, куда и зачем они идут.

 

Вскоре, однако некто, шагавший впереди него, вдруг обернулся и что-то тотчас выбило его из того умиротворённого равновесия, в котором он пребывал. Он захотел догнать его, но не мог, хотя человек тот шёл неторопливо, не прибавляя шагу. Жёсткий, неторопливый ритм движения был, похоже, здесь един для всех. И когда он, осознав это, решил забыть об идущем впереди, тот вдруг остановился, обернулся и он узнал его…

 

***

— Вот мы и встретились снова. Признаться, думал, это случится раньше.

 

— Я был уверен, что первым, кого встречу, будешь ты. Ты ждал меня?

 

— Ждал? Здесь никто никого не ждёт. Ожидание это прикосновение к времени, а здесь его не существует.

 

— Однако ты остановился. Значит, все же ждал.

 

— Ты хотел вернуться к себе самому. Думал, это возможно. Впрочем, у тебя это почти получилось. Но судьба все расставила по местам. Нельзя вернуться к тому, кого нет. Бродяги Ахмеда давно нет. Ты сам убил его.

 

— Это не я убил. Это ты.

 

— Я? Неправда. Я лишь открыл другого Ахмеда. Сам того не желая, правда. Видишь ли, человек не кукла. В нем есть все. Ты был бродягой, стихотворцем, бабником и балагуром. Я лишь показал тебе, что это не совсем так. Оказалось, что мы похожи не только наружно.

 

— Человек не кукла, верно. Кто ж тебе сказал, что ты волен потрошить человеческие души, как пернатые чучела? Кто тебя убедил, что тебе дозволено ломать людей через колено, чтобы потом торжествующе возопить: глядите, они, оказывается, ничуть не лучше меня! Кто дал право…

 

— О чем ты говоришь! Какое право? Никто вообще не даёт никому никакого права! Оно, это право, приходит само собой, уж ты-то должен теперь понимать! И, я тебе скажу, не такое оно приятное, это право.

 

— Ну да, разумеется! Никто так не любит пожаловаться на тяготы судьбы, как властители. Только они с удовольствием сменили бы свой удел, а вот властители не торопятся его менять.

 

— О, да ты зол, Ахмед. Ничего, это пройдёт. Тут все проходит быстро. И потом ты все же реши, кого именно ты ненавидишь, меня или себя

 

— Я не смог жить с этим. А ты — жил.

 

— Откуда тебе знать! Тебе нечего возразить, Ахмед. Потому что ты давно отрёкся от себя.

 

— Не тебе меня судить. И я буду помянут как бродяга Ахмед, или вообще никак, а ты — как Бирдебек жестокосердный. И только так!

 

— Возможно. Только это ничего не меняет. Людская молва — как пыль, легковесна и надоедлива. Забвение. Вот лучшая кара. И лучшая награда. Мне осталась ещё пара сотен шагов дотуда, — он махнул рукой в сторону сияния, которое вдруг разгорелось сильнее, и даже обозначились какие-то расплывчатые контуры. — Но там мы уже не встретимся. Там никто ни с кем не встречается. Там все иное. А тебе ещё некоторое время придётся побыть здесь. И пойми, главное здесь заключается в том…

 

— Что ж ты замолк? Договаривай.

 

— Ничего. — Он вдруг глянул куда-то поверх его головы. — Кажется, тебе ещё рановато об этом знать. Тебя ждут с другой стороны.

 

Не договорив, он отвернулся и зашагал, не оборачиваясь вперёд, в сторону того неясного свечения.

 

— Что?! Где это — с другой стороны? — закричал он, понимая, что уже не получит ответа.

 

Закричал, потому что душа его восставала против того, чтобы возвращаться сейчас в тот мир спазмов и конвульсий, бреда и обморочного шума в ушах. Но все его существо вдруг обмякло, отяжелело, уже забытые озноб и тошнотворное головокружение вновь подхватили его…

 

***

«Хвала Аллаху», — с удивлением услышал он со стороны чей-то тихий, усталый голос, так и не поняв, к кому это относится. Его искромсанное болью тело вновь неохотно принимало душу, и оставалось покориться этому. Он сделал обширный, ясный вдох, душа возвращалась в тело осторожно и боязливо, так жилец входит в дом после долгого наводнения.

 

И вместе с ней пришёл холод, жестоким, колким сквозняком. Однако всё это вместе: холод, трескучая дрожь, затаившаяся где-то в глубине боль, — означали теперь только одно: жизнь. Он жив и теперь будет жить! Если жизнь покуда такова, холодна и недобра, так и пусть она таковой и пребудет. И ему вдруг захотелось вновь услышать тот недавний человеческий голос, и когда он услышал его, так и не разобрав, что именно он произнёс, он потянулся к нему, как к единственному спасению, как к надёжной опоре в шаткой трясине забытья. «Я здесь», — только и различил он горячий, влажный шёпот, да того и было достаточно. И он легко отыскал ощупью в холодной тьме это малое средоточие тепла, сострадания и всепрощения. Возрождённая, воспалённая и вдруг отвердевшая плоть его вдруг нетерпеливо потребовала продолжения и соединения. Как это бывало давно, в греховных отроческих сновидениях. «Погоди, странник, — послушно отозвалось тепло. — Я все сделаю сама…»

 

А затем пришло успокоение. С краткими видениями и столь же краткими пробуждениями. Он понимал, что вокруг него что-то изменилось и продолжало меняться, однако принимал это как должное. Сны его были удивительно пластичны и послушны. Пробудившись на мгновенье, он точно знал, что увидит, вновь зарываясь в дремоту.

 

***

Он осознал, что уже давно лежит с открытыми глазами, неторопливо и отрешённо изучая взглядом потолок. Затем осторожно, привычно опасаясь новой вспышки боли, повернул голову. Боли, однако, не последовало, и он увидел неподалёку от себя незнакомого человека. Человек тот скосил на него взгляд и, встретившись с ним глазами, равнодушно кивнул.

 

— Живой? — человек тронул его за плечо и кивнул, точно удостоверившись. — Ну совсем живой. И то. И слава богу. И живи себе.

 

Ахмед кивнул, точно соглашаясь, и осторожно попытался подняться. Голову приподнять удалось, но спина была ещё как ватная. От усилия его вновь бросило в жар. Человек, сидящий рядом с ним, вновь скосил на него удивлённый взгляд, но промолчал.

 

— Кто ты? — произнёс наконец Ахмед, но увидев, что сидящий рядом с ним не шевельнулся, понял, слова лишь остались в его сознании, так и не успев выбраться наружу.

 

— Кто ты? — вновь сказал он.

 

На сей раз он сам услышал свой голос, подивившись, как глухо и безлико он прозвучал.

 

Человек встрепенулся, глянул на него удивлённо и даже как будто раздражённо.

 

— Я-то? Ишь, заговорил, однако. Сабитджаном меня звать. Сабитжан-караванщик. С караванами, значит, хожу. Лошадей лечу, верблюдов. В степи чего не случается. Могу и людей. Но редко. Не понимаю я людей, потому не всегда выходит у меня. Вот лошадей понимаю. Глянет она на меня, и я уже понял, что ей нужно, и что мешает. С собаками и того проще. А людей понимать не могу. Хоть полдня гляди. Ум у людей путаный. Вот хоть у тебя. Ты сам-то кто будешь?

 

— Сабитджан? — он нахмурился, силясь вспомнить это имя, однако так и не вспомнил. — А где…

 

Он не сразу смог произнести имя, которое последнее время плавало в его сознании жарким, размытым образом.

 

— А где — Лейли?

 

Сабитджан сумрачно пожал плечами и равнодушно глянул в сторону, точно припоминая, о ком идёт речь.

 

— Лейли? А её сейчас нету. Вот просто нету и все.

 

— Что с ней?! — Ахмед встревожено округлил глаза и вновь попытался приподняться.

 

— А что с ней, — Сабитджан через силу улыбнулся и закивал. — А ничего с ней. Нету её тут. Ты читать умеешь, старик?

 

— Читать? — Ахмед глянул на него удивлённо. — Умею, а что?

 

— Ничего. Я-то вот не умею. Все как-то не до того было. У нас в роду одна Лейли и умеет… На вот тогда, прочти, если умеешь.

 

Сабитджан полез куда-то за пазуху и бережно извлёк немало потрёпанный кусок пергамента. Подержал в руках, словно решаясь, и неохотно передал его Ахмеду.

 

— А что тут? — Ахмед скосил удивлённые глаза на лежащий на его груди свиток.

 

— Мне-то почём знать. Сказал же, читать не умею. Умел бы неужто б не прочёл. Читай раз тебе дали. Я тебе окошко отворю, чтоб разглядел, а то закорюки там больно мелкие.

 

***

Странник, ты жив, будешь жить, и я счастлива. Ничего другого не нужно. Тогда, восемь лет назад, я молила Аллаха, чтобы он дал мне встретиться с тобой ещё раз хоть ненадолго. Милостивый Аллах дал мне эту встречу. Наверное, она могла бы быть другой, но ждать большего было бы грехом, не так ли? Тем более, что Всевышний даровал мне счастье вскорости родить ребёнка. Не стану это объяснять, но только я точно знаю, что ребёнок будет. Могу ли я просить чего-то ещё? Ведь нельзя дозволять благодарности перерастать в любовь: она скоро переродится в горькую отраву. Так говорила моя мать. Не знаю, что она имела в виду, знаю, что она права.

 

Я так и не узнала твоего имени. Должно быть, так было надо, но чтобы как-то именовать тебя в своих воспоминаниях, назвать сыну или дочери имя отца, я стану называть тебя Булгари. По имени того города, куда ты так стремишься. Если Аллах даст мне мальчика, я назову его этим же именем.

 

И ещё. Человек, что передаст тебе это письмо, — мой двоюродный брат, караванщик. Тебе лучше всего будет уйти с ним. Потому что, я это опять же чувствую нутром, тебе здесь скоро будет опасно находиться. Ступай с ним, а город твой, если он есть, да пребудет всегда твоим. Теперь прощай, Булгари.

***

От раскрытого окна пахнуло сырым утренним холодом. Ахмед сунул письмо под голову закрыл глаза. Он вновь почувствовал себя так же, как тогда, на дощатых нарах в домике посреди топи. Только теперь он один. И останется один. Прошлое отстранялось от него, как от зачумлённого. Будущее клубилось слоистым туманом. Настоящего не было вообще. Он услышал, как в дверь осторожно, точно боясь спугнуть, вошёл Сабитджан. Он не видел его но знал, что тот украдкой поглядывает на него.

 

— Когда уходит караван? — спросил его Ахмед, не раскрывая глаз.

 

— Караван? — Сабитджан встрепенулся и подошёл ближе. — Караван уходит послезавтра, чтоб ты знал. Да только к чему это тебе? Тебе, такому, хворому, ещё лежать да лежать.

 

— Я встану.

 

— За полтора дня? Да за это время…

 

— Я встану! — перебил его Ахмед. — Куда он идёт?

 

— Караван? — вновь притворно удивился Сабитджан. — Караван-то, положим, идёт в Исфахан. Слыхал? Это чертовски далеко, чтоб ты знал. Это месяц пути, чтоб ты знал! Месяц пути туда, да месяц обратно. В лучшем случае! Это не считая волков, разбойников-курдов и прочего. Так что если ты полагаешь, что это лёгкая прогулка, то ты сильно ошибаешься.

 

— Я все это знаю. Знаю дорогу в Исфахан. Умею говорить на фарси, по-курдски. Перечислить тебе все селения, заставы, колодцы, оазисы, переправы, или так поверишь?

 

Сабитджан некоторое время потрясённо молчал и покачивал головой.

 

— Ну перечисли, Старик, перечисли. Только не сейчас. Путь долгий, по пути и перечислишь.

 

— Хорошо. Кстати, отчего ты зовёшь меня стариком?

 

— Да оттого, что ты весь седой, вот отчего. А как прикажешь звать, если ты имени своего не называешь. Твоё дело, конечно, однако же…

 

— Меня зовут Ахмед, — перебил его лежащий. И, помолчав, добавил: Ахмед Булгари…

 

НА СЕВЕР

(Эпилог)

 

— Ахмед Булгари? — уйгур пожал плечами. — Не слышал такого. Человек, имя которого не слышно, должен и вести себя неслышно, я прав? Я прав. Я прошёл не одну сотню вёрст не для того, чтобы выслушивать дерзости всякого беглого преступника. Я прав? Я прав. Я говорю с тобой и даже не знаю, а должен ли я с тобой говорить. Ты назвал какое-то имя, а откуда мне знать, не выдумал ли ты его только что?

 

Ахмед сумрачно кивнул, порылся в котомке и вдруг бросил на колени уйгуру кинжал в ножнах. Тот сперва испуганно отпрянул, даже втянул голову в плечи, затем осторожно, боязливо взял его в руки, долго, бормоча и даже напевая что-то разглядывал, вертел в руках, затем вынул наполовину из ножен, восхищённо ахнул, цокнул языком, и даже медленно дохнул на дымчатое, тускло переливающееся под луной лезвие.

 

— Теперь ты можешь мне сказать наконец, для чего ты сюда пришёл? Если нет, верни мне кинжал, разойдёмся и забудем друг о друге.

 

Однако уйгур с улыбкой прикрыл глаза и выставил вперёд ладонь:

 

— Человек, что послал меня сказал вот что, говорю слово в слово, он велел мне запомнить и так и передать: «Ты был прав, пришла большая смута, — уйгур весь переменился в лице, откашлялся, прикрыл глаза и даже голос переменил для пущей убедительности. — Много голов слетело, не стану перечислять, чьих. Ты был прав, мне пришлось бежать, потеряв многое из того, что я нажил. Да почти все. Ты был прав, та, о которой ты говорил, нуждалась в защите, и я предоставил её. Не стану пересказывать также, через что нам пришлось пройти. Вышло, однако, так, что на всем свете у меня не осталось более близкого человека. Несчастья, разорение, ежечасная борьба за существование сблизили нас. Ты понимаешь, о чем я. Не стану скрывать, она любила тебя и поначалу думала только о тебе. Мне же было тогда безразлично. Но беда брала своё. Однажды, защищая её и себя, я был ранен, нас тогда спасло чудо. Точнее её мужество и изобретательность. Однако я потерял зрение. Почти. Но скоро, видно, потеряю окончательно. Так вот, с той поры мы неразлучны. А прошлой весной у нас родилась дочь. Вот все, что я хотел тебе сказать. Ежели ты считаешь, что я поступил недостойно по отношению к тебе, готов встретиться с тобой. Тот, кто донесёт до тебя мои слова, поможет тебе в этом…»

 

***

Уйгур замер, переводя дух и обильно обтёр лицо ладонями. Видно было, что искусство перевоплощения далось ему немалым трудом.

 

— Тот человек живёт сейчас в Хиве, — произнёс он, тяжело дыша, искоса поглядывая на Ахмеда. — Его нынешнее имя…

 

— Погоди, — Ахмед мрачно скривился. — Разве я просил тебя сказать, где живёт тот человек? Просил назвать его нынешнее имя?

 

— Но…

 

— Не просил. Я узнал то, что стремился узнать. Я представлял это немного иначе? Да, представлял. Но это уже другая история, эта закончена. Передай тому человеку, что я благодарен ему за все. Пусть хранит его Создатель. Его и её. И на этом хотел бы распрощаться с тобой.

 

— Погоди. А как же…. — уйгур указал на кинжал.

 

— Эта вещь мне не принадлежит. Я пообещал вернуть её тому человеку, который тебя послал. Сделай это. Вот всё, о чем я тебя прошу.

 

Уйгур кинул, вновь спрятал кинжал в ножны и быстро, будто кто-то его торопил, замотал его в холстину. Он смотрел вслед уходящему Ахмеду с нескрываемым удивлением. Ждал, что тот обернётся, и он обернулся.

 

— Сделай, как я сказал. Если хочешь, можешь сказать хозяину, что я просил отдать его тебе. Но не поступай опрометчиво. Горе накличешь.

И не ответив на недоумевающий взгляд уйгура, повернулся и быстро зашагал прочь.

 

***

 

Степь между тем оживала, не дожидаясь возвращения света и тепла. Она оживала потому, что пришёл час ей оживать, а тепло и свет были лишь сопутствующей свитой. В промозглой тьме затепливался день и ничто не могло этого остановить. Искорки инея уже искали место, где обратиться в малое озерцо росы на сухом лезвии травы. Очередной виток нескончаемого круговорота. Ветер нежданно выскоблил небо, вырвал из туч выпуклый шершавый диск полной луны. Человек, сидевший возле юрты, запрокинул голову и улыбнулся полной луне как давнему спутнику. Полная луна вечный друг беглеца. Шорох и приближающиеся шаги не вывели его из равновесия, он знал, кто и зачем идёт к нему.

 

— Ахмед, — человек подошёл и осторожно присел рядом. — Дело, конечно, не моё, но… Скажи, ты уже узнал, что хотел узнать?

 

— Узнал, Сабитджан. Не скажу, что хотел узнать именно то, что хотел, — Ахмед развёл руками и невесело рассмеялся. — Узнал то, что есть. Того и довольно. Лучше увидеть нежеланное, чем быть слепым, не так ли?

 

— И что теперь?

 

— Теперь? — Ахмед задумался. — Думаю, эта дорога закончилась.

 

— И я так думаю, — неожиданно жёстко сказал Сабитджан и глянул на Ахмеда в упор. — Мне не понравился этот уйгур.

 

— Что с того? Человек живёт не для того, чтоб кому-то нравиться.

— Положим. Однако этот чёртов уйгур очень долго болтал с Нажарбеком. Он и сейчас у него в юрте, чтоб ты знал. Я повидал таких людей.

 

— Я тоже. Это подтверждает: эта дорога закончилась.

 

Ахмед поднялся и вскинул на плечи котомку.

 

— Мне будет жаль расставаться с тобой, Сабитджан. Знаешь, за несколько лет мы с тобой и обмолвились-то десятком фраз, не более. Но ты всегда был неподалеку, того было достаточно. Есть такие люди, о которых достаточно просто знать, что они существуют где-то неподалеку. И еще… Я никогда не спрашивал тебя о Лейли. Где она сейчас?

 

— Где ей быть, — Сабитджан засопел и отвернул голову. Живёт там же. Сынок у неё, ему два с половиной года. Зовут его…

 

— Знаю, как его зовут. Может, ещё увижу их обоих. Не знаю, когда и загадывать не стану. И не говори мне ничего Сабитджан. Я все понимаю. А, чего понять не могу, того и тебе не понять. Теперь прощай.

 

Ахмед кивнул и зашагал, не оборачиваясь. Привычно зашагал в ночь по незримой дорожке, что очертила в пространстве синяя, холодная звезда, которую в тех краях, где он родился, звали Кар Йолдус, Снежная Звезда.

 

Куда? К реке. И дальше, как обычно, вверх по течению. На север.