Бухта Рождества

[Из романа "Сказание о Летучем Голландце]

 

…Ещё более странная история приключилась с французской китобойной шхуной «Сирэн» близ островов Кергелена.

 

Рейс удался из рук вон скверный – пара десятков тюленьих туш да неполная сотня шкурок морских котиков, вот весь улов за почти два месяца тяжелейшего плаванья. Киты, которыми всегда изобиловали здешние воды пропали напрочь, будто чёрт утащил их в преисподнюю. Большой австралийский кит, неумело подраненный, разъярённый, в щепы разметал шлюпку с гарпунщиками, двоих отправил на тот свет, троих изувечил.

 

***

…В ту ночь над морем тяжело нависал необычайно плотный туман, плыть вслепую было рискованно, море, как и всегда в эту пору, кишело плавучими льдинами. Капитан Жан-Луи Бастьен решил встать на ночёвку в бухте Рождества. Скалы отвесною стеной обрамляли эту бухту, оставляя лишь узкую, протяжённую горловину, заслоняли от свирепых океанских ветров. Даже в самый лютый ураган внутри бухты царил гулкий колодезный покой. Однако было в ней нечто такое, что заставляло суда проходить мимо, не останавливаясь. Изглоданный, изрытый ветрами базальт был исполосан грубыми, хищными мазками багрового полярного мха и куцего щетинистого кустарника. Они сливались, особенно по весне, в немыслимые часто сменяемые, не то картины, не то письмена с грозным, скрытым для разума смыслом. Оттого, видать, истории о ней, о бухте этой, ходили одна другой страшней и нелепей.

 

─ Как ни говори, а тут самое спокойное место в чёртовой этой округе ─ сказал капитан Бастьен несколько неуверенно. ─ Хоть и не самое уютное.

 

─ Не знаю, ─ сумрачно отозвался Огюст Бюжо, старший гарпунщик, он же боцман, единственный чудом оставшийся невредимым после той несчастливой охоты на кита. ─ не очень-то мне спокойно тут, ваша милость. Ежели по правде, так и вовсе неспокойно. Ей богу, по мне лучше там, в открытом море. Так и кажется, что тут кто-то есть. Где-то совсем рядом. А?..

 

Мир вокруг действительно переменился. Даже небо над головою было другим. Там, за скальным панцирем лютовало ненастье, режущая снежная крупица тугими волнами застилала небо, до слёз секла лицо, запутывалась в снастях. Так было ещё совсем недавно, менее часа назад. Здесь же, в бухте, в этой ребристой базальтовой чаше со сколотыми краями, в помине не было никакого шквала, а лишь ленивая округлая рябь на глади воды и вязкая тишина. То была поистине странная рябь. Она шла не со стороны океана, как оно должно было бы быть, а будто бы снизу, из глубины, то расходилась кольцами, то вновь соединялась и уходила назад в пучину. И тишина была необычной. «Тишина есть не отсутствие звуков, а мерный, тревожный сон пространства», – вспомнил вдруг капитан Бастьен чьи-то слова. Именно так оно и было. Именно сон пространства. Звуки не исчезли, они продолжали жить, Но как бы в полусне. «Так и кажется, что тут кто-то есть…» А ведь впрямь. Кажется. И эта тишина, и эти тяжёлые, сонные волны, словно из подкрашенной ртути – всё неспроста. И бухту эту корабли сторонкой обходят – тоже ведь неспроста. Всё, чему быть не должно, но оно есть, то не от Бога. Коли не от Бога, то, от Дьявола, не к ночи будь помянут. Так говаривала его матушка некогда. Он уже собрался сообщить эту простую мысль Бюжо, который стоял рядом и говорил что-то неслышное, жестикулируя и тараща встревоженно глаза, но тут неожиданный странный звук выбился из тишины. Какой-то странный упругий, свистящий перещёлк, сырая, переливчатая дробь, то звучащая в отдалении, с безжизненных склонов опоясывающих бухту скал, то совсем рядом, будто прянувшая из-под ног. Это был птичий голос, но вовсе не схожий со злобными, истошными воплями морских птиц. Это была та, дивная птичья трель, как сквознячок из иного, давно отторгнутого от него мира, мира тёплого и вязкого речного песка под босою ступнёй, весёлой ряби мальков на отмели и неторопливого ветра в прибрежных ракитах…

 

─ Тише, ─ властно перебил он тараторящего Бюжо. ─ Слышишь? Птица поёт. И не одна. Это трясогузка, правда? Я вот не сразу признал.

 

Капитан Бастьен говорил, сам не узнавая своего голоса, будто слыша и приглядываясь к себе со стороны.

 

─ Да, Бюжо, вообрази, трясогузка. Я совершенно явственно слышал. Не пойму, откуда они здесь. Но это были трясогузки, мне не померещилось, я покуда в своём уме! Трясогузки, точно как у нас там, на речке Дордонь в Аквитании. Наша деревня, Виоле, стояла на холме на берегу. Даже и не знаю, есть ли она сейчас, наша деревня, нынче так всё меняется… Так вот этих трясогузок там, на речке, было просто видимо-невидимо! Особенно по весне. Они носились над самой водой, только что брюшками воды не касаясь. Аж воздух свистел ─ фр-р-р! И голоса! Лесные птицы так не поют! Они поют красивее, но ─ не так. Когда одна ─ ничего особенно. Просто ─ цюи-цюи! А когда много их, то это как дождик из серебра со всех сторон. У нас так говорили: поют трясогузки, стало быть, лето пришло. Да… Что это ты на меня так смотришь, Бюжо?

 

Бюжо впрямь смотрел на него снизу вверх, округлив глаза от удивления: всегда сухой, желчный, слова лишнего не вытянуть, капитан Бастьен вдруг заговорил, взволнованно, запинаясь, как малое дитя, ни дать ни взять.

 

─ Не знаю, мсье, я никаких трясогузок не слыхал. Не пойму, о чём вы. Я о другом думаю. Гляньте-ка туда. К выходу из бухты. Вроде как чернеет что-то?

 

Там, где бухта опрокинутым раструбом переходила в узкую, извилистую горловину, у подножья раздвоенной, похожей на опрокинутую арку скалы впрямь что-то темнело. Сгустившаяся и, как будто слегка поблескивающая изнутри тень.

 

─ Не пойму, ─ изменившимся голосом пробормотал капитан, то пристально вглядываясь в подзорную трубу, то протирая её поминутно запотевающие линзы. ─ Неужто корабль? Быть не может. Его ж там не было, клянусь Небесами!

 

─ Не было. А может, это кит? Киты иногда заплывают в такие бухты, когда гонят рыбьи косяки.

 

─ Может, и кит, ─ кивнул, усмехнувшись, Бастьен, ─ ежели существуют на свете киты с тремя мачтами и бушпритом. Как ты думаешь, Бюжо, а не поднять ли нам поскорее якорь, покудова этот трёхмачтовый кашалот не надумал познакомиться с нами покороче?..

 

***

Без лишних раздумий и суеты на «Сирэн» подняли якорь и потушили огни. Опасливо прижимаясь к берегу, шхуна двинулась к выходу из бухты. Однако у выхода, решив не рисковать во мраке, бросили лот. Под килем было почти двадцать футов, но Бастьен отчего-то не торопился двигаться дальше.

 

─ Слушай-ка, Бюжо, ─ задумчиво сказал он, ─ на судне-то, похоже, никого нет. А?

 

─ И мне так показалось, мсье. Хотя поди разбери в этакой темнотище.

 

─ Постройка голландская, ─ бормотал, не слушая его капитан, щурясь и гримасничая в подзорную трубу, ─ Ну да, голландский торговый флейт. Ост-Индская компания. Интересно, кой чёрт его занёс в эти широты? Засада? Смешно. Какой им прок водить за нос безоружную шхуну. У них пушек с полтора десятка, захоти они нас выпотрошить, сделали бы это без всякой засады… А судно-то ─ целёхонькое.

 

─ Слыхивал я о таких историях, ─ мрачно кивнул Бюжо. ─ В море часто находят целёхонькие суда, да с полными трюмами. И ─ не единой живой души на борту. И ли все ─ Господи, прости! ─ мёртвые. И не понять, отчего, ни крови, ни ран. Будто уснули. Эх, ваша милость, на море-то тайн поболее, чем на суше.

 

─ Да. Ежели нам повезёт привести судно невредимым в Капстад, мы за это заполучим такой куш, какого нам не заработать за пять рейсов. Да ещё с полными трюмами. А ведь они полные, судя по осадке! Есть смысл рискнуть а?

 

─ Конечно, есть! ─ тотчас загорелся в азарте Бюжо. Прикажете спускать шлюпку, мсье? Я бы пошёл старшим. А?!

 

Бастьен глянул на него с удивлением, таким он Бюжо ещё не видывал. Его просто-таки трясло от весёлого лихорадочного возбуждения, даже ожесточения.

 

─ Не сейчас, ─ он покачал головой. ─ Давай-ка дождёмся утра.

 

─ Э-э, господин капитан! До утра! Утром всякое может случиться. ─ У нас говорят: удача ─ ночной цветок. Давайте уж сейчас, мсье! Возьму пяток ребят. Гарпунщика так легко не застращать. Ну а ежели там есть кто ─ эка беда. Извинимся, выпьем рому, выкурим по трубочке да и разойдёмся себе. Моряк с моряком всегда договорится. Я ж с Эльзаса, потому по-немецки разумею с детства. А голландский с немецким схож, как я слыхал. Так как, мсье?

 

Капитан кивнул. Похоже, соблазн и нетерпение передались и ему.

 

─ Возьми с собой Лакруа, Фабрэ, Готьера. И, пожалуй, Пао́ли. Только не спускай с него глаз, мальчишка горяч не в меру. Заходить с левого борта, швартоваться к корме. И уж давайте без глупостей там.

 

***

Шхуна «Сирэн» колыхалась на внезапно участившейся водной ряби примерно в ста ярдах от таинственного судна. Даже цвет воды как будто переменился, стал каким-то тёмно-красным, вода словно перебрала сонного, туманного зелья. Четверо матросов сошли в шлюпку. Трое угрюмо молчали, изредка исподлобья переглядываясь. Зато Бюжо болтал без умолку.

 

А капитану вдруг показалось, что тишина, которая заполняла бухту Рождества, как молоко чашу, вдруг плотным коконом сгустилась вокруг него: он отчётливо слышал звуки, но смысл и значение их упорно ускользали от него. Бюжо, сдавленно выдохнув «С богом!», оттолкнулся кормовым веслом, мрак и туман бесшумно поглотили шлюпку, лишь три неровно горящих факела да носовой фонарь тусклым созвездием посверкивали темноте. Не было слышно даже плеска вёсел. «Святая Дева, прости, помилуй нас», ─ протяжно всхлипнул рулевой Бойер. Капитан Бастьен вздрогнул, переспросил и раздражённо посоветовал ему заткнуться. Хотел было засечь время, но с удивлением обнаружил, что безотказные лионские карманные часы, которые он заводил ещё днём, после полуденных склянок, ─ стали. Удивляться, однако, времени уже не было: шлюпка, похоже, достигла наконец судна и зыбкой тенью скрылась за ее бортом. «Какого чёрта?! Ведь сказано же было – швартоваться к корме!» Бастьен нахмурился и беспокойно стиснул в руках подзорную трубу.

 

***

Швартовый крюк, брошенный Бюжо, описав дугу, с глухим, вязким стуком вклинился в чёрную, волглую древесину чуть ниже фальшборта. Звук тотчас многократно и дробно отразился от скалистого хребта по обе стороны бухты. Боцман несколько раз с силой потянул трос на себя, проверил надёжность.

 

– Вроде, нормально, держит. Ну, – он, усмехнувшись, обвёл взглядом вновь притихших матросов, – кто полезет первым? А?...Что, неужель некому?

 

– А давайте я! – Марсовой матрос Джанкарло Паоли, самый юный на судне, обвёл всех сияющим ребёнка. – Я мигом. Уж пожалуйста, мсье!

 

Весёлое нетерпение распирало его, он уже сжимал наготове моток верёвочной лестницы и кривой корсиканский нож-вендетту.

 

– Да пусть идёт, он самый вёрткий, – как бы неохотно, но со скрытым облегчением кивнул Лакруа, – только нож-то тебе к чему, парень? Ежели там нету никого, так он и не понадобится. А ежели есть, так не поможет.

 

– Да как же без ножа? – Фабре, судовой бондарь, залился беззвучным смехом. – Корсиканец да без ножа? Никак это невозможно. Корсиканцы, говорят, даже с бабой в койку ложатся с ножом в зубах. Правда ведь, Паоли?

 

Однако Паоли его уже не слышал. Он стремглав, извиваясь по-змеиному, словно отталкиваясь босыми ступнями от воздуха, взмыл вверх по пеньковому тросу, перевалился через поручни фальшборта и тут же сбросил вниз верёвочную лестницу…

 

***

Вскоре блуждающие огоньки факелов замаячили на темной палубе. От этого стало как будто немного спокойнее, даже светлее.

 

– Вот мы уже здесь, Мсье капитан! – послышался неожиданно гулкий голос Бюжо. – Эй, вы слышите меня?! Тут, по всему видать, нету ни души!

 

«Да слышу, не ори, – почему-то шёпотом отозвался Бастьен. Откуда-то из мрака, чуть не из-под борта шхуны потревожено выпорхнула гигантская тень альбатроса. Он едва не налетел на мачту, задел крылом фалинь, исполинским распятием взмыл вверх, на мгновение недвижно завис над шхуной и скрылся за скальной грядой. Бастьен невольно отшатнулся и перекрестился дрожащей рукой. «Тьфу, воистину дьявольское местечко», – буркнул он смущённо.

 

– Это впрямь голландское судно, мсье капитан! – вновь крикнул Бюжо. – Роттердам. Это ведь в Голландии? Э, да тут… – голос его вдруг оборвался.

 

– Ну?! Что там ещё? – нервно подался вперёд капитан Бастьен. – Эй, Бюжо, – выкрикнул он, сложив пальцы рупором, – что у вас там?! Да не молчи ж ты, собачий сын!

 

Глухое молчание. Лишь в отдалении – тоскливые одинокие выкрики кайры. Огоньки факелов как-то незаметно угасли.

 

– Шлюпку! – сорванным голосом закричал капитан Бастьен. – Робер! Шлюпки на воду! Дюваль, бегом в каюту за пистолетами и мушкетом.

 

– Они уходят! – вдруг пронзительно, по-бабьи закричал юнга Дюваль и закрыл лицо руками.

 

Неизвестное судно действительно разворачивалось с неслыханной быстротою. Еще мгновение назад убранные паруса были в мановенье ока расправлены. Происходило невероятное, непостижимое, но об этом не было ни времени, ни намерения размышлять.

 

– Все на брашпиль! – снова выкрикнул капитан. – С якоря сниматься! Ну! – он схватил вымбовку, сунул её, не глядя, в гнездо брашпиля и обернулся. Трое матросов стояли, не шелохнувшись, не сводя с него налитых ужасом глаз.

 

– Я сказал с якоря сниматься! – прорычал в ярости Бастьен, схватил Дюваля за шиворот и дважды наотмашь ударил его кулаком по лицу. – Делать, что тебе говорят, не то удавлю, как пса! Ну! Травить якорь-цепь! – и с силой швырнул упирающегося, истерически рыдающего юношу к лебёдке брашпиля. Тотчас, точно очнувшись от паралича, подскочили Робер и Топаж. Брашпиль тяжело заскрипел, вытягивая якорный трос.

 

– Нас же тут всего четверо, мсье, – с угрюмым страхом бормотал Робер. – Ещё трое раненых в кубрике. Что мы сможем сделать с этой окаянной нечистью!

 

– Заткнись, Робер. Заткнись и делай дело. Что там, что это за судно, будь оно трижды проклято, я знаю не больше вашего. Всё, что я знаю, это то, что сейчас вам надо заткнуться и делать дело. Заткнуться и делать дело!

 

Тёмное судно меж тем развернулось и легко, точно скользя по льду, двинулось к выходу из бухты. «SIBYLLA. ROTTERDAM. VOC» – успел прочесть капитан Бастьен надпись на борту.

 

На «Сирэн» наконец подняли якорь и наполнили паруса. Капитан бросился на бак и запалил носовой фонарь.

 

– Сто-ой! – в глухом отчаяньи закричал он и выстрелил из пистолета вслед уходящему судну. С прибрежных скал и с узкой каменистой косы поднялась гигантская туча птиц. С протяжным криком она закрыла полнеба. «Господи, Боже праведный, помилуй нас!» – вновь забился в рыданиях Дюваль.

 

***

Сразу по выходу из горловины бухты шхуну вновь бесцеремонно облапил ветер, океан вновь вступил в свои права. Однако стало легче дышать. То судно совершенно пропало из виду. Вокруг лишь свирепая безбрежность океана.

 

– Они исчезли, мсье! – прокричал ему в самое ухо рулевой Бойер, будто капитан сам не видел этого. – Видно, сам сатана унёс его в преисподнюю.

 

Бастьен до рези в глазах вглядывался в подзорную трубу, но вокруг было лишь лиловое месиво неба, тумана и океана. Капитан, точно обезумев, гнал шхуну, лавируя между плавучими скалами, для чего-то приказывал стрелять из мушкета. Судно пропало без следа. Тогда Бастьен, обессиленный, едва держащийся на ногах и напрочь сорвавший голос решил идти в Капстад.

 

К утру следующего дня стал виден берег. Это было немыслимо: до побережья Африки ещё самое малое, двое суток пути при добром ветре, и никаких островов по курсу быть не должно. Сбились с курса? Но они шли точно по компасу, по звёздам и по карте. Вглядевшись, Бастьен вскрикнул и едва не выронил из рук подзорную трубу. Это было немыслимо: перед ними в подтаявшем тумане вновь маячили скалы и отмели Бухты Рождества.

 

– Эта окаянная нечисть навела порчу на наши компасы, – сказал, побелев от страха, рулевой Бойер. – Гляньте-ка, стрелка и сейчас показывает север, хотя дураку ясно, что там юго-восток. Нас морочит дьявол, мсье, вот что я вам скажу!

 

– А ну спокойно, Бойер, – сиплым шёпотом перебил его Бастьен. – Сейчас быстро переложить руль. И не орать, как торговка, понял меня?! Заткнуться и делать дело. Делаем полный оверштаг. Потом поймаем долготу и определимся. Потом пойдём по ветру, дальше будем ориентироваться по солнцу.

 

– Эй! Там шлюпка! – истошно закричал юнга Дюваль. Лицо его напряжённо окаменело, он точно не мог понять, ликовать ему или кричать от страха. – Клянусь Святыми апостолами. Люди там! Машут руками!

 

– Отставить разворот! Идём к бухте. На руле не зевать!

 

– Может, не надо мсье? – вдруг изменившись в лице, вскрикнул рулевой Бойер. – пальцы его конвульсивной хваткой впились в штурвал. – Уходить надо отсюда, верьте слову, уходить!

 

– Там наши люди! Что, забыл?!

 

– Нет!!! – лицо Бойера внезапно ощерилось ненавистью. – Это не они! Бюжо, Лакруа, Готьер, все они давно мертвы, неужто вы не поняли ещё! Это ловушка. И с нами тоже хотя так же! Неужто вы не поняли, будьте вы прокляты!

 

И вот тогда возник Голос. Поначалу – тихий, но пронизывающе высокий, переливчатый, срывающийся. Он отдалённо напоминал звук кельтской волынки, но куда насыщенней и звонче. Затем, после секундной паузы, – уже полный, наливающийся яростной силой, затем вновь взлетел ввысь и мгновенно заполнил пространство закладывающим уши неистовым воем. Он ослепляющим штопором ввинчивался в сознание и отпустил, казалось, лишь у порога безумия.

 

Когда грянула тишина капитан Бастьен обнаружил себя бессильно сидящим у подножия фок-мачты, взмокшим, несмотря на пронизывающий холод.

 

– Слыхали?! – Бойер вдруг разразился захлёбывающимся припадочным смехом. – Слыхали, я вас спрашиваю?! Как вы думаете, кто это? Не знаете? Так я вам скажу: это Дьявол, ваша милость! Нам повезло, мы сейчас увидим самого Дьявола. Это будет интересно, я думаю…

 

– Марш на руль! – просипел Бастьен, с трудом приподнимаясь.

 

– Э, нет, ваша милость! Сейчас тут не вы командуете, а Он! Он прикажет, куда нам всем плыть. А вы, мсье капитан, можете убираться в задницу!

 

Капитан Бастьен выругался, отволок его, бессвязно бормочущего проклятия, от штурвала, с силой отбросил в сторону и сам встал за штурвал. «Сирэн», словно с трудом перевалив через незримый порог, прямиком двинулась в сторону бухты Рождества.

 

***

Шлюпка бессильно колыхалась на приутихшей волне на том же самом злополучном месте, у раздвоенной скалы. В ней было трое продрогших до немоты, обессиленных людей.

 

– А где Паоли?! – первым делом спросил Бастьен, когда моряки с трудом поднялись на борт. Фабрэ поднял на него мутные, невидящие глаза и кивнул, лицо его растянулось в бессмысленной улыбке.

 

– Я спрашиваю, где Паоли, чёрт возьми! – Капитан тряхнул его за робу.

 

– Погодите-ка, мсье, –рассудительно сказал ноковый матрос Робер. – Нешто не видно, парням надо согреться, выпить и перекусить.

 

Переоблачившись в сухое, подкрепившись вяленой рыбой и выпив рома, Фабрэ повалился на рундук и уснул. Лакруа же, который ничего не съел, зато хватил разом две кружки, тут же и опьянел и говорить был не в состоянии.

 

Тогда Бастьен тронул за плечо ссутулившегося рядом Бюжо, повелительно мотнул головой в сторону капитанской каюты на корме. Тот вздрогнул, затем безучастно кивнул, поднялся и побрёл, не оборачиваясь, за ним.

 

***

– Ты ничего не поел, там, на палубе. И не выпил ничего. Почему? – спросил Бастьен лишь только Бюжо опустился на скамью в капитанской каюте.

 

– Что-то мне неохота, мсье, – глянув исподлобья, ответил Бюжо.

 

– Да неужто? – капитан усмехнулся. – Бюжо неохота выпить? Возможно ль такое? Однако дело твоё. Но ты сейчас мне скажешь, что с вами приключилось на том судне, и, главное, – где Паоли?

 

– Где Паоли? – Бюжо поднял на него неподвижные, потемневшие глаза. – Ну коли так, я пожалуй осушу стаканчик. Можно?

 

– Можно, чёрт побери! – Бастьен ударил кулаком по столу, да так, что пузатая бутылка тринидадского рома едва не опрокинулась. – Бюжо, ты испытываешь моё терпение!

 

Бюжо, однако, вместо того, чтобы в ужасе вскочить, ничуть не смутившись, нацедил себе кружку до краёв и, сипло выдохнув, осушил её в один приём.

 

– Эх и славный же у вас ром, ваша милость, – сказал он отдышавшись и утеревшись. – Это совсем не то, что китайцы матросам в кабаках наливают. Сивуху крашеную. Да. А что это вы осерчали-то как, мсье капитан? Сами изволили спросить: отчего не пьёшь? Я и выпил за здравие ваше. Так вы про Паоли изволили спросить. Не знаю – вот вам ответ. Не-зна-ю!

 

Бюжо вдруг стиснул большими, узловато-красными ладонями лоб, точно стараясь выжать из него что-то.

 

– Не верите, небось. Верно, и я бы не поверил/ Cели в шлюпку пятеро. На борт того корабля поднялись опять же пятеро. А вернулись – четверо. Пятый где? А не знаю! Помню, как причалили к тому судну. Как кошку на борт забросил – помню, как сейчас. Потом Паоли на борт вскарабкался. Потом мы все по лестнице поднялись, я самый последний, шлюпку привязал и полез. Помню палуба – никого на ней. Дальше… Название судна помню… Как его там, господи. «Севилья» что ли? Как-то так.

 

– «Сивилла», – мрачно кивнул капитан. – Дальше.

 

– Дальше. – Бюжо сосредоточенно насупился и снова стиснул голову пятернёй. – Дальше…

 

– Ладно, – нетерпеливо перебил его Бастьен, – говори просто. На корабле был кто-нибудь?

 

– На корабле… – как зачарованный повторил за ним Бюжо, крепко зажмурился и вдруг произнёс твёрдо и уверенно: – Был. Люди были…

 

Бюжо вновь мучительно зажмурился, встряхнул головой, не то прогоняя наваждение, не то призывая его воротиться.

 

– Что – они?.... Мертвецы? – капитан поднял руку перекреститься, но почему-то опустил.

 

Бюжо надолго замолчал, затем испуганно затряс головой.

 

– Нет, не то! Они… – он судорожно прижал к вискам кулаки и вдруг расплакался навзрыд. – Ваша милость, я не могу это сказать, режьте меня на части, не могу. Отродясь со мной не бывало такого. В памяти держу, сказать не могу. Небось думаете, из ума выжил Бюжо, а я вам скажу…

 

– Нет, не думаю, – Бастьен нахмурился. – Такое бывает, говорят. Мысль не рождает слова, так говаривал наш приходской аббат, отец Валери.

 

– Пожалуй что так, ваша милость, пожалуй, – Бюжо шумно всхлипнул и вытер нос рукавом. – И вот только чую я, просто нутром своим грешным чую, что жив наш Паоли, жив. Он – там, – Бюжо кивнул в сторону туманного ока иллюминатора, – на судне. Этой, как её там, Севилье…

 

– «Сивилле», – вновь отрешённо поправил его капитан, думая о своём…

 

{«Сивилла». Странное имя, похожее на тонкий посвист спущенной тетивы. Тетива ещё дрожит, а стрела ушла без возврата в клубящиеся сумерки…}

 

Разговоры о некоем беглом судне, которое сперва вроде бы сгинуло без следа, а после диковинным образом являлось то там, то здесь на просторах Южной Атлантики он слыхивал не раз. Явление его считалось дурным знамением. Однако все те, кто его, вроде как, видел, были, казалось бы, вполне целёхоньки. Рассказывали, тем не менее, неохотно, немногословно и, главное, – всегда одно и то же. Будто сговорились все. И всё же, рассказы эти неизменно собирали слушателей, завораживали до немоты чем-то особым, глубоко сокрытым. Неспроста же сказывали, будто увидевший раз это судно, уже не позабудет его никогда, намертво вживлённый в память, он будет вечно неистовым, выворачивающим душу зовом, и не пройдёт ночи, чтобы не явились из неясных глубин сна зыбкие, как рябь, контуры мачт, снастей и парусов…}

 

– Так вы мне не верите, мсье капитан? – Бюжо вновь глянул на него с потаённой враждебностью.

 

– Не верю? Чему не верю?

 

– Ну… тому, что Паоли остался там, с… Голландцем.

 

– А что остаётся, Бюжо? Только верить и остаётся. У одного видите ли «отшибло память», другой пьян в задницу, третий дурак от роду. Остаётся верить, ибо говорить-то не о чем. Так что – поди прочь, боцман. Но помни, просто помни: мальчишка Джанкарло Паоли останется на твоей совести! А про какого-то там «Голландца» расскажешь портовой шлюхе в Гавре. Прочь, я сказал!

 

Бастьен говорил медленно, с жестоким удовольствием вглядываясь в темнеющее лицо Бюжо. Капитану хотелось каким угодно путём выбить его из состояния деревянного ступора.

 

– Я, мсье капитан…

 

– Что – я?! Расскажи об этом также родителям Паоли. Им будет интересно послушать, как храбрый боцман Бюжо…

 

– У него нету родителей, мсье капитан, – угрюмо перебил его Бюжо. – Он сирота с десяти лет. Отец его, Лукас, плавал на фрегате «Тоннэр». Помните, фрегат пропал лет семь назад возле Маврикия? Ни слуху ни духу.

 

– Не надо мне рассказывать сказки! Лучше расскажи, как вы его бросили. Четверо здоровых мужиков бросили мальчишку…

 

– Бросили?! – вдруг взревел Бюжо и тоже хватил кулаком по столу. – Это мы-то бросили?! Да это вы кинулись наутёк едва мы впятером ступили на палубу! Что, нет?!

 

– Что ты несёшь, Бюжо! Куда мы пустились? Мы… Так. Ну-ка давай спокойно, по порядку расскажи. Куда пошло то судно. Почему оно так внезапно снялось с якоря, да ещё с такой адской быстротой, почему…

 

– То судно, ваша милость, стояло на месте и никуда не уходило, покудова вы не дали стрекача. Хотите верьте, хотите нет.

 

Капитан Бастьен уже открыл рот, чтобы вновь прокричать нечто гневное, желчное, но осёкся. Ожесточение вышло из него угарным дымом.

 

– Вот вы сами изволили говорить, помните? – трясогузки поют. Да так складно говорили, что я чуть не поверил. Цюи! Хотя – ну какие тут, к чертям трясогузки? Тут кайры, бакланы да пингвины. А вы – трясогузки! Да эти пташки тут и часу не выдержат. А вы ведь слышали, да?

 

– Слышал, – капитан Бастьен мрачно кивнул и вдруг, расплёскивая, наполнил разом ромом две кружки до краёв. – Слышал. И это был не бред, клянусь небесами. Пей, Бюжо, иначе недолго свихнуть разум…

 

***

– А знаете, ваша милость, – Бюжо прервал долгое молчание, уже тяжеловато ворочая языком. – Я ведь видел Мать Виллемину.

 

– Кого?! – насмешливо переспросил капитан. – А ещё чью мать ты видел? Бюжо, право, тебе не стоит больше пить.

 

– Мать Виллемину, – угрюмо повторил боцман. – Знаете историю эту?

 

Бастьен нахмурился. Он, как и все китобои, не раз слыхивал эту историю, произошедшую лет семь назад в здешних водах, историю, как и все подобные, обрастающую всякий раз новыми, диковинными подробностями.

 

Мать Виллемина – так прозвали капские голландцы самку гигантского синего кита. За ней гонялись несколько лет. На неё заключались пари, делали ставки, её трижды изобразили на литографиях – среди волн, чаек и утёсов, в пучине вод и даже в небесах! О ней даже поэтическую балладу сложил некто Даниэл Кармелу, моряк, португалец с Мадейры. Он описал её сочно и чувственно, как нестерпимо желанную женщину.

 

Она впрямь была чертовски красива, эта Виллемина. Упругое, сильное светло-синее тело с мраморно-серым отливом, иссиня-чёрный спинной плавник, светлый, серповидный хвост, и главное – глаза, два огромных, тёмно-фиолетовых глаза, в которых, казалось, мог отразиться разом весь окружающий мир. Отчего именно завораживающая красота вызывает порою такое азартное стремление поймать, убить и тотчас громко известить об этом свет – бог весть...

 

И вот как-то голландский китобойный баркас «Гидеон», ухитрился загнать Виллемину с двумя детёнышами в мелководный залив у острова Реюньон и там всадить гарпун глубоко возле грудного плавника. Обезумевшее от боли животное с корнем вырвало гарпунный трос и вырвалось на волю, однако китобоям удалось поразить и проворно втянуть на борт её годовалого детёныша.

 

Виллемина, сама истекая кровью, оставляя за собою чёрный клубящийся след, плыла за судном и трубно и страшно голосила, точно умоляя отпустить детёныша. Трижды её пытались загарпунить, но она всякий раз уворачивалась и продолжала плыть. Двое суток она шла за баркасом до самого порта Капстад. Однако и там она, не входя в гавань, утеряв всякие надежды на спасение детёныша, целую ночь и утро оглашала мглу протяжными, отчаянными воплями.

 

И тогда Франц Хогедрик, боцман на «Гидеоне», приказал матросам подтащить растерзанную двадцатифутовую тушу китёныша к самому борту и лихо оттарабанил на ней матросскую джигу. «Эй, Виллемина! – горланил он, хохоча во всё горло, выделывая непристойные жесты и размахивая окровавленным беретом. – подплывай к нам, полакомишься кусочком своего выблятка!» Крики, сказывают, сразу прекратились. Будто по команде. А вот Хогедрик в тот же вечер пропал начисто. Причём, на море в тот день стоял мёртвый штиль вода была глаже богемского зеркала. Его искали три дня, а на четвёртый его тело выбросил прилив в стороне от города, на дюны возле Столовой горы. Со стороны можно было подумать, что беднягу Хогедрика пару раз пропустили через мельничные жернова. Рёбра перемолоты в крошево, головы не было вообще. Что могло с ним приключиться, как он, не склонный отнюдь к чудачествам и к обильной выпивке, очутился в море – никто понять не мог. Пошли слухи, будто Мать Виллемина как-то заманила его, криками своими диковинными, заворожила, как коварная, сирена. Так или иначе, но на следующий же день с той шхуны сбежала, не дождавшись расчёта, добрая половина команды, а ещё через неделю баркас «Гидеон» пропал без следа. И опять же, без всякого шторма. Пропал и всё тут…

***

– Мать Виллемину? – Бастьен скривился, желая сказать что-то насмешливое, желчное, но вдруг осёкся. – Ты впрямь её видел?

 

– Видел, ваша милость. Только не спрашивайте, как. Видел и всё. И слышал. А вы? Неужто не слышали?

 

– Слышал, – глухо ответил Бастьен. Но… то, что я слышал, – это непохоже на голос кита. Это другое что-то, другое. Так киты не кричат, уж я-то знаю.

 

– Верно. Простые киты так не кричат. Но это – Виллемина. Говорят же, что, от её крика люди сходят с ума. Верите в это?

 

– Пожалуй что верю, – пробормотал капитан, отчего-то покосясь на дверь.

 

– Пойду я, ежели позволите, ваша милость, – сказал Бюжо. – Вахтенного пора менять, Бланшар как пить дать склянки прозевает. Да и вообще…Спасибо за угощение. Этак вы запросто со мной. Дворянин с простым матросом…

 

– Знаешь, человек в море ближе к Небесам, чем на суше. А в Небесах ведь дворян нету, там все едины. И потом, – Бастьен усмехнулся и покачал головой, – какой я к чертям дворянин! Мой отец плавал таким же боцманом, как ты, на клипере «Лефевр». А мать была прачкой. Их у нас называли трясогузками. Они впрямь были похожи на этих пташек, когда выбивали на берегу Дордони бельё валька́ми. Целыми стайками. Да и вальки у них походили на птичьи хвосты. М-да… Ну ты иди, Бюжо, иди себе. По-моему, тебе отдохнуть не мешает.

 

– Ваша правда, мсье. Уморился я, по правде…

***

«Сирэн» снялась с якоря, взяла курс норд-вест, к острову Новый Амстердам. Ветер был попутным, стрелка компаса, будто оправившись от недомогания, твёрдо показывала верное направление. Команда повеселела – уже одно то, что через какие-то неполных двое суток они ступят на твёрдую сушу, пусть прохладную и дождливую, но всё же без тех адовых ветров и снежной нежити, которые выматывали душу все эти окаянные полтора месяца, придавало сил и бодрости. Даже рулевой Бойер перестал всхлипывать, бормотать и затравленно коситься по сторонам.

 

А капитан Бастьен молча сидел возле каюты у кормы на опрокинутом бочонке, неторопливо дымя изогнутой в турий рог пенковой трубкой и провожая неподвижным взглядом удаляющиеся гребенчатые контуры Бухты Рождества. Его мысли были неторопливы и ясны. Ему казалось, он нашёл наконец то, что искал давно, хоть и не мог осознать, что именно. Он и не силился охватить разумом, истолковать всё то, что случилось прошедшею ночью. Видимо, для того надобно своё время. Он лишь отрешённо вслушивался в неумолчный гул вселенской чаши Океана, пытаясь расслышать в этом скопище звуков не то весёлую, небесную трель стаек стремительных трясогузок, не то горестный, рвущий душу вопль Матери Виллемины.

 

{Старый жрец с Мадагаскара сказал: "Давным-давно, когда боги только создали мир, люди жили в море. Боги тогда одарили разумом три существа: китов, дельфинов и людей. При условии, что они не будут убивать друг друга, иначе на них обрушится кара. Но люди выбрались на сушу и нарушили завет богов. Когда киты спросили, отчего вы, боги, не караете людей, те ответили: а вы взгляните на них. Разве они не карают самих себя?"}