Чёрная пыль [БЕГЛЕЦ]

Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был

И что я презирал, ненавидел, любил.

 

Арсений Тарковский

 

[Итак, теперь ты Беглец, приятель, а значит, страх должен сидеть у тебя в печёнке. Именно в печёнке. Почему? Да потому, что когда страх сидит в печёнке, голова свободна от него и может соображать спокойно. Если в тебе нет боязни, ты пропал. Если она, эта чёртова боязнь, вылезает из печёнки и начинает колобродить, — тоже пропал. Ты можешь трижды плевать на закон, когда ты с ним ладишь. Но когда ты с ним не ладишь, ты обязан блюсти его, иначе тебе крышка. Ты решил жить. Хорошее решение. Но когда несколько десятков человек жаждут твоей смерти, и их вряд ли убедишь, что тот, кто именовал себя Бирдебеком, вдруг взял да утонул, предварительно почему-то раздевшись, одного желания мало. Потому что месть это чувство, которое стоит меж любовью и ненавистью, а значит, сильнее их обоих. Попробуй уйти от него. Для этого нужны осторожность дичи и чутье охотника. Волк в овечьей шкуре опасен вдвойне, овца в волчьей шкуре вдвойне бессильна. Опасность страшнее тогда, когда не знаешь, в чьём обличье она к тебе заявится. И еще: беглец обречён, если не знает, куда он бежит. Цель, даже призрачная, это все же лучше, чем беспорядочно мечущийся перед глазами горизонт. И тогда я сказал себе: «Север»!]

 

ЧЕРНАЯ ПЫЛЬ

 

Когда стемнело, Ахмед осознал, что идёт почти без остановок, лишь пару раз — попить воды из ручья. Осознал, что напрочь не думает о недавнем прошлом, о Ханике. Все это относилось к иному, почти потустороннему миру. Осознал, что он устал, что голоден, что нужно бы думать о ночлеге. Присмотрел возвышенность на окончании длинной песчаной косы, но лишь добравшись до неё увидел, что там уже есть люди. Сперва две пары весел, затем парус и сети, развешанные на кустарнике. Затем — низкорослого, коренастого мужчину с перевязанным глазом. Он сидел на толстой позеленевшей коряге возле маленького, едва горящего костерка. Неподалёку от него вяло шевелил жабрами огромный, зеленовато-серебристый осетр. Мужчина, не переставая ворошить уголья прутиком, поднял на него вопросительный взгляд.

 

— Куда идёшь? Не к нам ли?

 

— Не к вам. Иду далеко. На север.

 

— На север? — мужчина округлил глаза, будто услышал нечто удивительное. — И что там, на севере?

 

— Там мой дом. То есть был мой дом. Нынче — не знаю.

 

— Это бывает. Я вот с утра из дому ушел, а и то точно не знаю, есть он сейчас, мой дом, или уж нет. А что ж сюда-то забрел, коли на север идешь? Север он вон где, — ткнул, не оборачиваясь, большим пальцем назад.

 

— Переночевать хотел. Темнеет

 

— Темнеет, верно. А почему именно здесь? Переночевать то есть.

 

Ахмед присел на корточки рядом с ним.

 

— Путь далёк, отец, темнота близко. А переночевать надо.

 

— Неужто места другого не сыскал? — мужчина глянул на него своим единственным глазом и почему-то сплюнул в костёр. — Нет, вообще-то я не против, но, в шалаше тебе места не хватит, со мной ещё двое сыновей, они тут, неподалёку, — он многозначительно подмигнул. — А возле костра тебя мошкара съест. У нас-то мазь есть Чура-бабай дал, дай ему бог здоровья. Но на тебя не хватит, самим мало. А без неё к утру у тебя лицо будет как у дохлого сома.

 

— Ну это я знаю. Ладно, отец, пойду я тогда. Хоть подскажи, где тут поближе есть деревня.

 

— Как не быть, — мужчина сразу оживился. — Вот по косе на берег выйдешь и шагай, как и шёл по течению вверх. Вначале будет Каратузан, его издали видать, он на холме, — мужчина скривился и вновь сплюнул, — но туда не ходи. Пройдёшь ещё две версты увидишь аул Ике Тирмен. Хороший аул, зажиточный Там переночевать можно, и с рыбаками договориться. Они и в Каспий ходят тюленей бить, и вверх по Итилю. Иной раз аж до Сарытау доплывают. А Сарытау — это как раз север и есть.

 

— Хорошо. А что за Каратузан такой? — вдруг заинтересовался Ахмед, уже поднявшись и вознамерившись уходить. — Слово-то какое — Каратузан*.

 

— Да уж такое слово. Так в тутошних местах чуму зовут, чтоб ей пропасть. Чума тут была лет пятнадцать назад. Много народу повымерло, спаси-сохрани.

 

— И что, в честь чумы аул назвали?

 

— Да не то чтоб в честь. История там какая-то в ту пору приключилась. Темная история. Рассказал бы, да не знаю. И знать не хочу. И тебе бы не надо.

 

Мужчина кивнул для убедительности и, отвернувшись, побрел к шалашу, давая понять, что полагает беду законченной.

 

Однако когда Ахмед зашагал прочь, он вдруг откашлялся и спросил:

 

— Не тебя ли, добрый человек, разыскивали тут недавно семеро всадников? Сердитые такие. Искали кого-то, так искали, что все у меня тут перевернули. Плохие времена настают, по всему видать. Вижу, что не тебя. Однако и ты будь поосторожней, им ведь только попади под руку, разбираться не станут. И не шибко рассказывай каждому, куда ты идешь. Имя своё направо-налево не называй, добрым людям оно неинтересно, а лихим знать не должно. А север, он не такой большой, как тебе кажется. Сыщут, коли захотят…

 

Ахмед хотел ему ответить, но тот замахал руками и отвернулся.

 

***

Аул, прозванный Каратузаном, возвышался на холме, как маленькая крепость. Обычный аул, доносится собачий лай, сонное блеяние овец. На разбойничий притон не похож. Да и что взять с бродяги Ахмеда. За постой заплатить худо-бедно наскребет, вот и все. Есть ещё кинжал. Но кинжалами не рассчитываются. А пособить при случае он может. Все обойдется, ночь коротка, короче совиного крика. Да и не пристало беглецу привередничать в выборе ночлега. А отщепенцу не самое ли место у отщепенцев?

 

Холм был пологий, длинный, перепаханный неглубокими рытвинами, заросший кустарником. Первый дом был явно нежилой, полуразрушенный. Калитка болталась на одной петле. Во дворе, высоко и густо заросшем пыльной травой, свернувшись, дремала собака, но когда Ахмед отворил калитку, она испуганно вскочила, ошалело заметалась и стремглав бросилась наружу, едва не сбив его с ног.

 

Зато следующий дом был вполне жилой, причём, похоже, не бедный. Высокий, замазанный глиной плетень, вымощенная плоским камнем, затейливо изогнутая дорожка к калитке. Ахмед толкнул калитку и вошёл.

 

Двор просторный, округлый чисто выметенный. Посреди двора, на утрамбованной, как камень, глине сидел худощавый человек с длинными, всклоченными волосами и комически изогнутым носом. Поодаль, возле открытой двери в дом стояло, переговариваясь, пятеро мужчин. При появлении Ахмеда все, кроме сидящего, повернули головы в его сторону.

 

— Мир вам! — громко сказал Ахмед и поклонился.

 

— И тебе — мира и благополучия, незнакомый человек. — Один из стоящих возле дома, добротно одетый, с кучерявой, рыжеватой бородой отделился от всех, неторопливо подошёл к нему и осторожно осветил лицо чадящим факелом. — Что ж тебя привело сюда в поздний час?

 

— Да как раз поздний-то час и привёл, — Ахмед неловко улыбнулся, щурясь и отворачивая лицо от факела. — Переночевать хотел напроситься. Да у вас, я гляжу, дела какие-то, не до меня.

 

— Дела. Скорбные дела. Умер хозяин этого дома. Плохо умер! Убил его чужой, злой человек. Седин его не пощадил, дочь сиротой горемычной оставил. Вот какие дела.

 

— Сохрани Аллах, — Ахмед провёл ладонями возле лица — Какое горе. — За что же убили несчастного?

 

— За что? А за что убивают. За золото убили.

 

Ахмед покачал головой. Что-то в тоне курчавобородого ему не понравилось. Очень уж колюче пристальны его глаза, распевен голос, будто обращается он не к нему, а разом ко всем, приглашая поучаствовать в каком-то известном ему одному действе. Очень уж мягко и бесшумно ступают его мягкие сафьяновые сапожки. Очень уж звонко прозвучало в устах его слово «золото»…

 

— И что же, нашли того злодея?

 

— Нет еще. Но найдем, — курчавобородый вдруг усмехнулся и обернулся назад. — Не уйдёт изверг от суда правоверных. Ведь так?

 

Стоящие поодаль согласно закивали и переглянулись. Ахмеду стало вовсе не по себе, он с тоской оглянулся на раскрытую калитку за спиной. Да, за самой спиной, только уж, верно, не поспеть.

 

— А ты чего же оборачиваешься, странник? Нет ничего позади. Только чёрная ночь, что явила тебя. Все мы из ночи явлены, в ночь и уйдем. Да ты успокойся, странник, безвинных у нас не трогают. Так ведь, селяне мои? Скажи хоть, откуда и куда идёшь?

 

— Иду на север. Там мой дом. Может, какая родня осталась. Город там есть, Булгар называется.

 

— Булгар? — курчавобородый пожевал губами. — Нет, не слышал. Я много городов слышал, а Булгара не слышал. А раз не слышал, так и нет его, Булгара твоего. А посему располагайся, гость незваный. Побудь с нами, пока мы правду не проясним.

 

— Но я, — Ахмед вновь затравленно обернулся, лихорадочно думая, что ещё возможно предпринять, — я здесь впервые, клянусь вам! Я шёл со стороны Ахтубы, на север, зашел переночевать, вот и все.

 

Говорил, сознавая, что слова его бесследно вязнут в темной душе, не озарённой сознанием. Да и что он успеет. Шестеро крепких мужчин, у троих топоры, у одного кетмень. Обычные селяне, не убийцы, не разбойники. Все, что им нужно, это доделать дело и разойтись по своим семьям.

 

— Не клянись, странник, пустое это, — курчавобородый кивнул, точно прочтя его мысли. — Слово легче пыли. А у клятвы вообще весу нет. ещё раз повторю, безвинного мы не тронем. А вот давай-ка позовём сюда сиротку горемычную да и спросим. Видишь, как все просто.

 

С этими словами курчавобородый отошёл от него, тяжело ступил на скрипучее крыльцо и, пригнувшись, вошёл в низкий дверной проем. Послышался сухой, резкий окрик. В освещённом окне мелькнула его тень. Был он там долго, стоящие у двери стали недоуменно переглядываться, глухо лопотать, поглядывая исподлобья на Ахмеда. Наконец курчавобородый вернулся, ведя за руку девочку лет семи по виду. Она худа, с узким, вытянутым лицом, большими,. Странное лицо, какое-то не по-детски выразительное. Она и одета была странно: длинный, немного мешковатый сарафан, голова непокрыта, тёмные, густые ниже плеч волосы наскоро перехвачены у затылка узким, костяным гребнем. идёт медленно, чуть не на ощупь, словно во сне. Глянула на него в упор пристальным, вдруг странно полыхнувшим взглядом и тотчас равнодушно опустила веки.

 

— Вот, Лейли. Вот он, этот чужой человек, что я говорил. Подойди поближе к нему. Ближе, я сказал! Признала ли ты в нем того, кто убивал и мучил твоего отца, и тебя едва не убил? — Он с усилием стиснул её запястье, так, что у неё расширились глаза. — Скажи, не бойся, пока мы здесь, он тебе не страшен. Скажи, и тебе станет легче, это я тебе обещаю.

 

Девочка глянула на Ахмеда опустевшими глазами умалишённой, опустила ресницы и вновь глянула. «Пропал, — подумал Ахмед. — Сейчас она скажет: ну да, это он. Они ж все тут сумасшедшие, в этом окаянном ауле. Как глупо…»

 

Девочка, однако, медлила. В какой-то момент Ахмеду показалось, что глаза её оживились, взгляд на краткий миг стал осмысленным, она даже едва заметно кивнула ему, вернее просто дважды подняла и опустила веки. Но лицо её тотчас вновь стало недвижным, взор обессмыслился.

 

— Ну что, Лейли? — выкрикнул курчавобородый с раздражением и встряхнул её, так, что она втянула голову в плечи и зажмурилась.

 

Однако она продолжала молчать, вновь вперившись в Ахмеда пристальным, легка закатившимся взором слабоумной. Ахмед перевёл дух.

 

— Бедняга не в себе, — курчавобородый легонько оттолкнул её в сторону. — Хотя — пережить такое! Ступай, Лейли. Что ж будем делать, селяне?

 

— Можно, конечно, старика Камая привести, — сказал кто-то в задумчивости, — уж он не ошибётся. Да он в последнее время хворает.

 

Лицо курчавобородого просветлело. Он глянул на Ахмеда почти доброжелательно.

 

— И верно! И его, и вообще всех, кто не спит. Пусть все видят: мы не разбойники, чтобы судить ночью и тайно. Пойдём все за ним. Дулат! — повелительно крикнул он сидящему посреди двора. Тот лениво приподнял голову и глянул на него с радостной, зубастой улыбкой. — Пригляди за странником. Пригляди, чтоб никто не обидел нашего гостя. Но и чтоб гость не обидел нас нежданным уходом. Ты ведь понял меня?

 

Селяне гуськом, словно муравьи, то и дело оборачиваясь, вышли со двора. Все они были странно схожи друг с другом, словно некая незримая сеть связывала их воедино клеймёным, порочным родством.

 

— Так мы пошли, — курчавобородый разразился негромким, ухающим смехом. — Не скучай, мы скоро придём и продолжим разговор.

 

— Иди, — Ахмед глянул на него исподлобья. Только не оступись. Ночь пасмурная, не расшибись сослепу.

 

Курчавобородый засмеялся громче и исчез за калиткой. Тот же, кого звали Дулатом, так и остался сидеть, раскорячив по-лягушачьи костлявые колени. В руках у него была дубовая палка длиною в полтора аршина с массивным, окованным медью набалдашником. Другим, заострённым концом он старательно выводил по глине какие-то знаки, высунув от усердия язык и раскачиваясь, словно вознося молитвы. Иногда его лицо распяливалось в неживой улыбке, и тогда он прятал язык, начинал что-то бормотать и раскачиваться сильнее.

 

— О чем твоя песня, Дулат? — спросил Ахмед и шагнул к нему.

 

Дулат замер, перестал напевать приподнял голову и вперил на него, не переставая улыбаться, внимательные, сузившиеся глаза.

 

— Отойди от него, странник, — услышал он вдруг за спиной, вздрогнул и обернулся. Девочка, доселе неподвижно сидевшая на крыльце, встала и приблизилась к нему без всякой опаски. Глаза её были строги и внимательны.

 

— Девочка, — Ахмед просто задохнулся от неожиданности. — Я и не думал ничего дурного, просто…

 

— Я знаю, — она кивнула. — Просто если б ты сделал ещё один шаг, Дулат снёс бы тебе голову своим кистенём. Он страшно силен, никогда не промахивается и никого не жалеет. Хоть зла в нем и нет. Просто делает, что ему велят. Считает, что это хорошо. Он слабоумен, а слабоумного трудно обмануть.

 

— Да я и не думал, — Ахмед глянул на неё с удивлением. — То есть, думал, конечно, но… Но ведь сейчас ты производишь впечатление очень даже разумной девочки. Я даже сказал, взрослой девочки.

 

— Надеюсь, — она усмехнулась. Говорила странным, чуть надорванным голосом. Слова произносила отрывисто, точно желая от них избавиться. Голос показался отдалённо знакомым, но Ахмед тотчас отогнал эту мысль: с чего может быть знакомой ему эта невесть откуда взявшаяся семилетняя девчонка.

 

— Ну так скажи им! — Ахмед закричал так громко, что сидящий Дулат замер и обернулся. — Что ж ты молчишь! Скажи этим людям, что я пальцем не трогал ни тебя, ни твоего отца. Что это был не я. Не я ведь?!

 

— Не кричи. Конечно, не ты. Да что толку говорить? Они тоже это знают.

 

— Тогда почему они, все как один, считают, что именно я убил?

 

— Ты не понял? Потому что это они убили его. На моих глазах.

 

— М-да, — Ахмед вдруг обессилено рассмеялся. — Боюсь, мне их не разубедить. Надо как-то выбираться отсюда. Сколько у меня времени?

 

— Немного. Старик Камай живёт в конце аула, ходит медленно. Но они торопятся. Надо будет, на руках принесут. Так что времени у нас почти нет.

 

— У нас? Ты что, — Ахмед пристально глянул на неё, — на моей стороне

 

— На чьей же мне быть стороне? Они убьют меня, так же, как и тебя, когда узнают, где отец прятал золото.

 

— Так золото впрямь было?

 

— Было. Но мы сейчас теряем время.

 

— Ты сможешь его отвлечь?

 

— Я попробую. Если получится. Но ты будь осторожен.

 

Ах, беглец! Негоже взваливать на себя чужую судьбу. Неподъёмная ноша.

 

Девочка встала, и прижав кулачки к лицу, принялась прохаживаться по двору, негромко причитая «А-и-йя! А-и-йя!» Дулат равнодушно следил за нею сонными глазами, продолжая чертить свои знаки. Ахмед тем временем незаметно подтянул к себе свою суму, вытащил оттуда кинжал, бесшумно освободил его от ножен и осторожно всунул в рукав. Холодное булатное лезвие мягко и вкрадчиво прильнуло к тыльной стороне его запястья. Думай, Беглец, думай. Дурака трудно обмануть, если относиться к нему как к дураку…

 

***

— Дулат!

 

Видимо, Ахмеду удалось достаточно бесшумно подойти к нему сзади, потому что Дулат вздрогнул, резко обернулся и насупился.

 

— Дулат, мне нужно по нужде, понимаешь. По малой надобности, — он выразительно хлопнул себя ниже живота. — Один момент, и я вернусь.

 

Дулат хмуро покачал головой и кивнул в сторону низенького пристройчика в углу двора — туда!

 

— Дулат, там же нет двери. А тут во дворе девочка-красавица, будущая невеста. Как же мне при ней справлять нужду. Пойду хоть за плетень, а? Ну не веришь, так со мной пойди.

 

Ахмед, не сводя с него глаз, сделал маленький шажок в сторону по-прежнему раскрытой калитки. Тут Дулат в мгновенье ока взлетел на ноги, глаза его свирепо блеснули, Ахмед едва успел пригнуться, как словно ураганный сгусток шумно взвыл над его головой, шевельнув волосы. «Если б не пригнулся, у меня бы уже не было головы, а я бы даже боли не успел почувствовать», — подумал Ахмед, мельком увидев мертвенно оскаленную челюсть Дулата.

 

— Туда! — все тем же ровным голосом повторил Дулат и вновь сел, будто потеряв к нему всяческий интерес.

 

И тут Ахмед по какому-то мгновенному наитию залился тихим, захлёбывающимся смехом. Дёргаясь от приступов этого смеха, он присел на корточки напротив Дулата и звучно шлёпнул себя по ляжкам.

 

— А ты знаешь, — говорил он корчась от хохота, — мне уж и не надо. Как ты думаешь, почему? Я уже все сделал.

 

За спиной в тон ему залилась смехом Лейли. Дулат вначале осклабился, затем тоже самодовольно хохотнул. Ахмед замолк на мгновение, утёр выступившие от смеха слезы, а потом вновь залился хохотом.

 

— Я тебе ещё другое скажу, Дулат. Мне не только по мелкой нужде не надо, а и по большой тоже. Как-то все разом вышло.

 

Тут Дулат, высоко запрокинув голову, загоготал и того громче. Ахмед, не переставая всхлипывать и постанывать от смеха, опустил украдкой руку вниз, быстро выпростал кинжал, и когда Дулат в избытке чувств взвизгнул и затряс головой, кинулся на него всем телом и ударил кинжалом под левое плечо. Лейли кошкой кинулась на Дулата сзади. Рыча от боли и ярости, Дулат локтем отбросил её прочь, как щепку, растопырил ладони, хотел схватить Ахмеда за горло, но тот, отпрянув, поднырнул под его чугунные руки и с воплем вогнал кинжал под сосок по самую рукоять, навалился на него всем телом, продолжая бессвязно кричать. Дулат забился у него в руках, как выброшенная на берег рыба, выгибая спину, глаза выкатились из орбит, рот скривился и из него короткими, конвульсивными толчками хлынула кровь. Ахмед хотел зажать его рот ладонью, но тут же понял, что Дулат затих. Издал тонкий, скулящий звук и затих.

 

***

Ахмеда колотила дрожь. Не в силах подняться на ноги, он некоторое время стоял на коленях, будто прося у мертвеца прощения. Подполз к нему и едва ли не из последних сил вырвал кинжал из его костенеющей плоти. Лейли пришла в себя первой. Она поднялась и, прихрамывая, побежала в сторону хлева.

 

— Скорее, — шёпотом, машинально повторял Ахмед. — Скорее, девочка, сейчас они придут.

 

Но Лейли тотчас вернулась, ведя за гриву неосёдланного, встревожено фыркающего гнедого жеребца.

 

— Прыгай на него! Прыгай, я сказала! — Она глянула на него расширившимися, рассерженными глазами. — Нам своим ходом не уйти. Я придержу, он тебя боится. Совсем молодой … Тургай, солнышко моё, не страшись его, этот человек не сделает нам зла, — шептала она, гладя и целуя жеребца в дрожащие бока, — его Аллах нам послал, истинно говорю, не дрожи, слушайся его, как меня, не гневи Всевышнего…

 

— Теперь подними меня и посади спереди себя, — сказала она уже повелительно. — Я путь буду показывать.

 

ТОПЬ

 

Я понял, что такое ад:

Ад — это бездна без конца и края.

 

Ахмед Булгари.

 

Они долго ехали молча, изредка Лейли жестом руки указывала, куда надо свернуть. Вскоре тьма стала вовсе непроницаемой. Принялся накрапывать дождь, земля, и без того влажная, совсем размякла. Откуда ни возьмись взялась высокая, мясистая трава, чуть не до холки коня. Воздух становился сырым, рыхлым и спёртым. Копыта коня стали чавкать в воде.

 

— А мы вообще-то куда едем? — прервал он наконец молчание.

 

— Туда, где нас не отыщут, — ответила она, — В Тумгаклек.

 

— А нас будут искать?

 

— А ты думал! Если б ты ушёл один, то пожалуй не искали бы. Что с тебя взять. А вот коли ты ушёл со мной, то станут искать непременно. Потому что вместе со мной ушло и золото.

 

— Золото? Где ж оно, ваше золото?

 

— А тебе интересно?

 

— Нет, неинтересно, — резко ответил Ахмед. — Мне интересно поскорее избавиться от всего этого и снова пойти свой дорогой.

 

— Не все сразу. — Пока что дай бог нам благополучно добраться до места. Там нас искать не будут, даже если будут точно знать, что мы там.

 

— Это почему?

 

— Потому что это — Тумгаклек! Топь, понимаешь? Черная топь, непролазная. Туда никто не суётся. Дороги знал только мой отец. Ну и я.

 

— Много ж ты знаешь, Лейли… для своего возраста.

 

— А ты заешь мой возраст?

 

— Не знаю. Сколько ж тебе лет, Лейли?

 

— А ты подумай!

 

Ахмед хотел что-то сказать, но Лейли вдруг схватила его за руку и засунула себе глубоко за ворот. Ахмед почувствовал под ладонью горячую, упругую выпуклость, невольно вскрикнул едва не отдёрнул руку.

 

— Ты что же, — Лейли медленно повернула к нему лицо, — никогда не слыхал про таких… про таких, как я?

 

— Слыхал, — Ахмед сглотнул невесть откуда взявшийся тугой, хриплый комок. — Я вообще-то давно это почувствовал, но…

 

— Эй, ничего ты не почувствовал, — Лейли раздражённо мотнула головой. Нашёлся чувствительный! Да и будет об этом. Мы доходим до Подветренного холма. Там пережидаем до рассвета, потом идём до аула Ике-Тирмен. Дальше…

 

— Дальше я знаю, — оживлённо перебил её Ахмед.

 

— На север? В Булгар? Тебя там ждут?

 

— Я не из тех людей, кого ждут.

 

— Даже не знаю, хорошо это или плохо, — сказала Лейли и тут же вскрикнула: — Останови коня! Дальше своим ходом идём, ему не пройти.

 

Ахмед послушно слез с коня, Затем осторожно снял Лейли. «А ведь действительно, женщина. И даже…» Лейли, будто прочитав его мысли, глянула на него исподлобья, спрыгнула на землю, оправилась и принялась, что-то разыскивать в зарослях тальника. Дождь усилился, липкий болотный холод дополз до самого нутра. Наконец Лейли добралась до большого засохшего дерева, пошарила в его дупле и извлекла на свет два больших, прочных шеста.

 

— Вот, — радостно сказала она и — хоп! — бросила один из шестов Ахмеду. — Сейчас иди за мной: куда я шажок, туда ты шажок Гляди под ноги, если в топь не хочешь уйти. Не торопись, нам сейчас торопиться некуда. Сейчас я у тебя хозяйка, главней меня нету. Так вышло, странник.

 

Лейли повернулась к жеребцу.

 

— Тургай, птичка, деточка моя рыжая. Иди домой, — причитала она, обнимая его нервно подёргивающиеся ноги. — И не бойся, я тебя не брошу, Аллах свидетель. Заберу оттуда, с ними ты не останешься. Иди!

 

Она хлопнула его маленькой, перепачканной грязью ладонью по боку. И жеребец, недоверчиво косясь и боязливо прижав уши, повернулся и побрёл назад, сперва шагом, затем мелкой, шлёпающей рысцой.

 

***

Ахмед не помнил, сколько они шли. С усилием давался каждый шаг. Скоро у него начала кружиться голова, в глазах до тошноты зарябило. Несмотря на холод, он истекал потом. Порой хотелось взмолиться, чтобы Лейли остановилась хоть на миг, но та все шла мелким паучьим шагом, невесть как отыскивая в густом месиве травы и грязи тот единственный, узкий, спасительный путь. Вскоре он почувствовал, что задыхается. В этой мерзкой, хлюпающей бездне, кажется, совсем не осталось воздуха. Лишь смрадная, спёртая отрыжка трясины.

 

— Потерпи, скоро придём, — произнесла наконец Лейли, не оборачиваясь. Голос её был спокоен. — Это камыш. Он питается грязью и выдыхает грязь.

 

Ахмед мрачно кивнул. Стало, как ни странно, легче. Да и дорога заметно пошла вверх, под ногами влажно захрустел мелкий, рассыпчатый гравий, Лейли ступала уже уверенней. Наконец возле корявой ивы с полуобгоревшим стволом она остановилась.

 

— Вот мы почти и пришли, странник. Все-таки дошла.

 

— Куда? — недоверчиво спросил Ахмед.

 

— Туда, где переночевать можно. На Подветренный холм. А наутро — в Ике-Тирмен. Ты доволен?

 

Они миновали илистые, заросшие осокой наносы, прошли череду колючего кустарника и очутились возле небольшого, но вполне прочного строения из тонких брёвен, и крышей из свалявшейся, замшелой соломы.

 

***

В доме под потолком висели вязанки сухого хвороста. Ахмед снял две из них и Лейли быстро растопила небольшую, сложенную из камня печь. На огне вскипятила котелок воды, бросила туда горсть мяты, чабреца, каких-то сушеных ягод. Из маленькой кожаной сумки она вытащила сухую просяную лепешку, разломила и протянула большую часть Ахмеду.

 

— Ешь, странник. Ты — большой. Тебе и часть бо́льшая.

 

От тепла и сытости Ахмед сомлел. Он, жмурясь, протянул к огню грязные босые ступни. Отрывистый треск ярко полыхающего хвороста, живая пляска огня, колышущиеся тени на потолке погружали его в дремоту. Лейли сидела чуть поодаль. Порой она исподволь разглядывала его из-под ресниц, закрывала глаза, словно осмысливая увиденное или силясь что-то вспомнить что-то иное.

 

— Так ты не ответил, странник, что тебя так тянет в Булгар. Там у тебя нет дома, нет родни, как я поняла. Что ж ты там хочешь найти? Обломок отцовского весла? Чужих людей, для которых не интересны твои мытарства?

 

— Я там родился.

 

— Что с того? И я родилась в этом окаянном Каратузане, но меня туда не заманишь. И дело не только в том, что произошло нынче ночью…

 

— Вообще-то мне просто нужно переждать время. Вот я и подумал, что лучше это сделать, там, откуда ты родом.

 

Лейли пожала плечами и вдруг спросила вновь резко и напрямик:

 

— Ты беглец, верно?

 

— Ну вроде того, — неохотно ответил Ахмед.

 

— А раз беглец, и пересидеть надо, так отчего далеко бежать? Там, вдалеке, тоже может напасть приключиться. От напастей родные пепелища не спасают. Как ни беги, судьба догонит.

 

— Складно говоришь. У вас в Каратузане все так складно изъясняются? — вновь зло ощерился Ахмед, вспомнив того курчавобородого. Затем спросил, уже помягче, желая заодно переменить тему: — А, кстати, вы сами-то свой аул как называете? Не Каратузан же?

 

— Да никак не называем. А зачем его называть? Медведь живёт себе в лесу и никак себя не называет. Так и мы.

 

— А слово откуда это пошло, Каратузан?

 

— А ты не знаешь? Давно это было, я ещё не родилась. Был тут аул, большой, богатый. Вот жили, жили, и пришла чума. Полдеревни повымерло. А потом нагрянуло войско. Сказали: хан Джанибек велел всех здоровых людей из чумных аулов гнать в степь. И погнали. Когда чума ушла, люди вернулись в аул, а в их домах другие люди живут. Те к властям, а новые жители властям загодя приплатили. Прежние жители пробовали силой дома свои отбить, да опять же войско пришло, кого-то порубили, прочих опять плетьми погнали в степь. В общем, одна чума ушла, другая пожаловала. Те, кто уцелел, переселились в аул Ике Тирмен. Мать моя оттуда родом была. Как раз из семьи переселенцев.

 

— Как же её отдали, в Каратузан в жены после всего, что случилось? — удивлённо спросил Ахмед.

 

— А этого я не знаю. Мать не рассказывала. Перед смертью хотела рассказать, да отец не дал, — ответила Лейли и, помолчав, добавила: — Если хочешь спать, ложись на нары да и спи. Я ещё посижу немного.

 

Ахмед смущённо кивнул, полез на нары и сладостно вытянул ноющую спину. Старая кошма, пахнувшая пылью, древесной трухой и гнилой овчиной, показалась ему лучшим ложем. Сквозь налезающую дрёму он услышал, как Лейли подбросила в угасающую печь хворост, и она тотчас отозвалась весёлым гудом и пляшущими бликами на потолке. Ахмед закрыл глаза, свернулся калачом, но первая волна забытья вдруг схлынула. Он приподнялся на локте.

 

— Лейли, а ты сама-то куда подашься, в Ике Тирмен?

 

— Я думала ты уже спишь. Ну конечно, в Ике Тирмен. Куда еще. Там мой дед ещё живой, родня. Мать бы мою он не принял, пожалуй, а меня-то примет. Ты бы, между прочим… тоже мог там остаться.

 

— Мне-то там с чего? — удивился Ахмед.

 

— Остаться со мной, — Лейли подняла на него большие, тёмные глаза. — Такое бывает, я слышала, — торопливо добавила она. — У… таких, как я рождаются нормальные дети. Не перебивай. Если позволит мулла, ты бы мог потом взять вторую жену. Моя двоюродная сестра Айша́, просто красавица. Ты стал бы богатым человеком, странник. Золота у меня достаточно.

 

— Лейли, если б ты знала, сколько золота у меня было в руках не далее как вчера утром. Ты не поверишь, но это было так.

 

— Отчего не поверить. Я разглядела твой кинжал, Лейли вновь пристально глянула на него. — Я не спрашиваю, откуда он у тебя.

 

— Не спрашивай.

 

— Ты не хочешь мне рассказать, кто ты и что с тобой приключилось?

 

— Не хочу. Не потому, что не доверяю. Я, может, никому так не доверял, как тебе сейчас. Но есть вещи, которые безопаснее не знать. Что касается… Видишь ли, у меня есть жена. Она меня ждёт и я должен вернуться к ней. Не стану тебе ничего о ней говорить всё по той же причине.

 

— Не надо. Забудь о том, что я сказала. Ты спас мне жизнь, того и довольно. А в Ике Тирмене тебе помогут, это я обещаю. Спи, завтра надо засветло встать, чтоб к утру дойти до аула.

 

Ахмед кивнул и вновь повернулся набок, свернулся. Сон не шел, несмотря на усталость. Бессильно кружил вокруг сознания, не в силах войти. Ахмед слышал, как Лейли с трудом полезла на нары, хотел помочь, да отчего-то раздумал. Лишь задышал ровно, чтоб было похоже, что он спит.

 

— Странник. Я ведь знаю, что ты не спишь, — сказала вдруг Лейли, которая наконец устроилась возле противоположной стены. — Я хотела тебе рассказать одну вещь. Не хочешь слушать, спи, я все равно расскажу, потому что больше никому не рассказывала, да и не стану.

 

Ахмед забормотал нарочито невнятно, словно со сна. Не нужны ему сейчас твои сокровенности, со своими бы разобраться. Ночь бы переждать, дойти до того аула, а уж там опять — руки, ноги, голова. Нельзя сейчас обвешиваться чужими болячками, как пёсий хвост репьями. У каждого своя стезя, а у беглеца — тем более. Так-то, милая Лейли… И, странно, захотелось вдруг погладить по голове это удивительное существо, полуженщину, полудитя. Просто погладить.

 

— Ты знаешь, странник, мне ведь тоже пришлось однажды спасти человека, — говорила Лейли. Не глядя на её, он почему-то ясно видел, что она лежит на спине, закинув голые руки за голову. — Может, он и сейчас ещё жив. Мне тогда ещё было лет двенадцать. Мой отец с братьями тогда занимались очень скверным делом. Они воровали людей. Братья выходили на реку возле селений, таились в кустах и ждали. Хватали детей, молодых женщин, иногда мужчин. Прятали несколько дней в яме, а затем везли на телегах в мешках в условленное место и продавали перекупщикам. Я не знала тогда, чем они занимались, мне просто очень не нравились их разговоры, какие-то непонятные, злые. И потом братья отца — они мазали для верткости тела жиром тюленя, от них так ужасно пахло. И вот как-то прямо на моих глазах они притащили в кочевье одного человека. Я не успела хорошенько его разглядеть. Видно, он сопротивлялся и причинил им боль, они были злые, привязали его к дереву и хлестали камчой. Я просила отпустить его, а братья смеялись и говорили: давай оставим парня себе, будет мужем для нашей Лейли. Я и поверила. Я просто очень хотела, чтобы у меня когда-нибудь был муж и дети. Ты спишь, странник?

 

Ахмед зажмурил глаза и стиснул зубы, чтобы не сказать что-нибудь невзначай. Словно кто-то нашёптывал ему: надо молчать, и он молчал.

 

— Спишь? — Лейли вздохнула. — Ну так спи. В чужом доме, говорят, сон чуток. Той ночью отец и братья опились чёрной калмыцкой бузой и заснули. И я решила взглянуть на пленника поближе, коли уж он мой. Я подошла и увидела, что он связан так туго, что верёвки впились в его тело. И я решила освободить его, ведь он — мой, думала я, а раз мой, ему не должно быть больно. А когда перерезала верёвки, вдруг ясно поняла, что моим ему не быть никогда. Просто не быть и все. И я сказала: «иди и не оборачивайся». Почему? Я боялась, что увидев его лицо, я не захочу его отпускать и разбужу отца и дядьёв, будь они прокляты. Под утро отец и его братья поднялись, увидели, что пленник сбежал, ругались и кричали друг на друга. На меня никто не подумал. Вот и вся история. Все-таки жаль, что ты спишь, странник…

 

Ахмеду впервые за много лет мучительно, до судорожного вопля захотелось плакать. Он вдруг стал шумно задыхаться, как там, на болоте. И тогда маленькая рука легла ему на голову, он услышал тихий удивительно тёплый шёпот возле уха: «спи спокойно». И он уснул.

 

***

В полуоткрытую дверь струился предутренний свет. Тянуло холодом, хотя в печи ещё местами переливались алые с проседью угольки. Ахмед зябко потянулся и сел на нарах. Слышно было, как Лейли возится возле двери. Он сошёл с нар, отхлебнул из котелка вчерашний ещё тёплый отвар и вышел из дома. Над болотом неподвижно, пластом стоял густой туман, в едва подсвеченном с востока небе слабо угадывались редкие звезды. Роса была такой обильной, будто только что прошёл сильный, долгий ливень. Лейли неторопливо возилась с какими-то сумками и, завидев его, коротко кивнула.

 

— Уже собралась тебя будить, — сказала она, глядя в сторону. — Наверное, пора идти. Туман едва ли скоро рассеется.

 

— Идти далеко? — коротко спросил Ахмед.

 

— Нет. Поменьше, чем вчера. Если б только не туман. Ну да ладно.

 

Она протянула ему шест и указала на небольшую холщовую котомку.

 

— Возьми её, странник. Я пойду впереди, мне она будет тяжела.

 

Ахмед поднял котомку, она впрямь была тяжеловата.

 

— Это что, и есть твоё золото, Лейли?

 

— Хоть бы и так. Тебе ж это неинтересно?

 

— Неинтересно, — Ахмед взвалил котомку на плечи. — Идём?

 

***

И вновь тяжёлые, вязкие шаги след в след. Вновь тоскливый, трепет перед смрадной, осклизлой бездной, тяжкая стукотня в висках, сбивчивое дыхание и холод во внутренностях. Ахмеду казалось, что они прошли целую вечность, но на всякую попытку задать вопрос Лейли предостерегающе вскидывала руку и он покорно замолкал. Возле засохшей, расщепленной молнией ивы Лейли замерла, водя, как слепец, шестом по траве.

 

— Что ещё там? — спросил наконец Ахмед.

 

— Погоди. Посмотри-ка вон туда, — она вскинула руку и ткнула пальцем в бурое туманное месиво впереди. — Ничего не видишь?

 

— А что мне там видеть? Трава да кусты.

 

— Там на сучке череп должен был висеть лошадиный. Не видишь?

 

Ахмед напряжённо вперился в колышущуюся муть. Ничего похожего.

 

— Плохо странник, — её заметно передёрнуло. — Самое гиблое место. Я уж думала, пришли и вот тебе пожалуйста. Ну не назад же идти. придётся самим путь искать, храни нас Аллах.

 

Ахмед хотел что-то пошутить по этому поводу, да передумал. Слишком уж заметно дрожал голос у всегда спокойной Лейли.

 

— Так, — к Лейли, похоже вновь вернулось самообладание. — Ну-ка дай мне назад мою котомку. Сама понесу.

 

— Не доверяешь? — усмехнулся было Ахмед, но осекся.

 

— Место гиблое. Совсем гиблое, — холодно и сосредоточенно повторила Лейли. — Ты слишком тяжёл. Там, где я пройду, ты можешь не пройти. А с грузом тем более. Молчи. Топь пересудов не любит.

 

И вновь шаги растянулись в вечность. Лейли так долго, сосредоточенно тыкала впереди себя шестом, что Ахмеду хотелось подтолкнуть её вперёд. Ведь вон она, возвышенность, уже проглядывает в дымке. Сотня шагов, там можно уже идти спокойно, легко, вольготно, без предостережений и окриков. Вот ещё один шаг, осторожный, смачно гнилостный. Земля подло пружинит под ступней, из глубины преисподней пенятся черные пузыри. Дальше нельзя, назад!

 

— Назад! — кричит он, теряя самообладание

 

Лейли послушно попятилась, ошалело тыча вокруг себя шестом.

 

— Не туда мы, кажется, зашли, — голос Ахмеда срывается на шёпот.

 

— Не туда, верно, — так же, шёпотом вторит Лейли, непроизвольно по-детски вцепившись ему в руку.

 

Запнулась вдруг о полуистлевшее корневище, охнула, качнулась и тотчас прорвалась под нею зыбкая подстилка, обнажив черную, гибельную полынью. Ахмед схватил её сзади за котомку, но тут разорвалась полусгнившая лямка. Ахмед, выругавшись, сорвал с неё чертову котомку, отшвырнул назад, вытянул Лейли за плечи из чмокающей нечисти, но тотчас сам оступился, рухнул плашмя.

 

— Назад! — вновь выкрикнул он севшим голосом, подтолкнув её рукой.

 

И она поползла на четвереньках назад, стараясь поддеть рукой уже вязнувшую в трясине котомку. Выловила наконец, отбросила на твёрдое, надёжное место, повернулась и истошно вскрикнула, увидев ушедшего по самую грудь в топь Ахмеда.

 

Она легла на живот и ползком, как ящерица, поползла к нему. Протянула ладонь и тотчас поняла, что помочь ему не сможет. Топь вбирала его в себя, как гигантское, медузообразное плотоядное чудище. Он ушёл уже по самые плечи.

 

— Лейли! — крикнул он осиплым, задавленным голосом, — уходи отсюда! Уходи! Ты ничего не сможешь!

 

Лейли вновь пронзительно вскрикнула и, вдруг метнулась назад к котомке. Не переставая кричать, выкрикивать проклятия, развязала её и, лихорадочно нащупав, вытащила оттуда длинный пастуший кнут. Когда она вернулась, Ахмед уже захлёбывался, ряска была выше подбородка.

 

—Держи! Держи скорее! — Лейли сунула ему в руку кнутовище, затейливо изогнутое в виде турьего рога.

 

Ахмед рванулся, впился в кнутовище коченеющей пятерней, однако топь, словно заподозрив неладное, торопливо втянула его почти уже по самую макушку. Тогда Лейли кошкой метнулась вбок, взлетела на вздыбленное корневище упавшего дерева, обвила несколько раз жало кнута вокруг самого толстого, черного корня и уцепилась за конец.

 

— Тяни!!! На себя тяни! — закричала она, срываясь на шёпот.

 

Кнут тотчас натянулся, как струна и над ряской показалось лицо с дико вытаращенными глазами. Фонтан грязи шумно выплеснулся у него изо рта. Ахмед хотел глотнуть воздуха, но вместо вдоха издал какой-то горловой клёкот и вновь изверг сгустки болотной мрази. Лишь с четвёртого раза удался ему свистящий, обезумевший вдох. Он побагровел от натуги, сделал отчаянное усилие. Студенистая глотка топи упорно не желала его отпускать.

 

— Отдохни, — сорванным от голосом просипела Лейли. — Только недолго. Грязь загустеет и тогда совсем не выпустит.

 

Ахмед, тяжело дыша, кивнул, затем крепко зажмурился.

 

— А-а-ы-ы! — взревел он, мучительно оскалившись и задрав голову вверх.

 

Кнут вновь натянулся да так, что прогнулось корневище. Ахмед подался вперёд всем корпусом, со стоном высасывая себя из трясины. Когда показались плечи, Лейли ещё раз обернула кнут вокруг корня. Ещё одно ревущее, хрипящее, усилие, и он ухватился рукой за корень обеими руками и вытянул себя по пояс. Лейли пыталась схватить его за рукава, но он мотнул головой.

 

— Не надо. Стой, где стоишь. Я сам…

 

***

Потом он долго, отрешённо сидел, привалившись спиной к корневищу, тяжело, со всхрапыванием дыша и плохо слыша причитания Лейли, порой задрёмывал, однако понимал одно: надо идти дальше, но идти дальше у него нет сил. Ну совсем нет. Грязь жирными ошмётками стекала с его лица, не было ни сил, ни желания просто протереть лицо. Он пытался вспомнить нечто важное, что хотел сказать Лейли ещё мгновение назад, но оно выскользнуло из памяти.

 

— Надо идти, — сказал он не очень убедительно и испытал облегчение, когда Лейли отрицательно качнула головой.

 

— А что будем делать? — спросил он и с тайной надеждой глянул на неё.

 

— Сейчас мы вернёмся назад, — твёрдо сказала он и он тотчас удовлетворённо кивнул. И тут же спохватился:

 

— Это ещё почему?

 

— Ты идти не можешь. Я это чувствую.

 

Ахмед мотнул головой, взял непослушными руками шест и со стоном поднялся. Боль, таившаяся в спине, поднялась выше и лопнула, как болотный пузырь. Его вырвало, густо и протяжно. Боль, рассверлив его утробу вынырнула на сей раз возле груди. И грудь содрогнулась от дикого, раздирающего кашля. Дух жирной гнили рвался наружу, но он боялся нового прилива рвоты. Он широко, по-рыбьи раскрыл рот, и заглотнул воздух. Стало чуть легче.

 

— Пойдём, странник, — изнеможённо всхлипывая сказала Лейли. — Пойдём назад.

 

— Назад? — переспросил он, отчаянно кривя рот, дабы задавить в себе рвущие тело спазмы.

 

— Назад, — кивнула Лейли и, поднырнув под его плечо, помогла ему выпрямиться. — Ты подождёшь меня там, я дойду сама, потом мы заберем тебя. Другого выхода нет. У тебя, кажется, болотная лихорадка. Это плохо.

 

Ахмед кивнул и тут вдруг вспомнил, что он хотел ей сказать несколько минут назад. Нужно только постараться выговорить это, правильно расставить слова и не задохнуться при этом.

 

— Лейли. Я видел. Там. Где дерево. Голое совсем. Дерево. Почти без сучьев. И без коры. Один ствол, тонкий. И чёрный. Там этот череп. Я видел. Лошадиный. Сучок обломился и он упал. Ты пошла левее, а надо было…

 

— Я знаю, — Лейли кивнула и улыбнулась сквозь слезы. — Я тоже видела. Я теперь отыщу дорогу. А сейчас — пойдём назад.

 

*Кара тузан — чёрная пыль.