МЫ С ТОБОЙ ОДНОЙ КРОВИ.
Это было «вчера», ранним утром, милым и безбашенным, до краёв наполненным той безумной удалью, которая распирает, заставляя что-то громко орать на бегу, ржать, размахивая над головой рубахой, точно флагом, чтобы с налёту свалиться с мостка в зелёную илистую воду, отбив тощие рёбра и, распугав враз смолкших квакушек. А потом, тяжело дыша, стараться унять бухающее где-то в горле сердце, потому, что всё хорошо! Наверное, это и есть счастье…
Спросонья тело охватывает сладкая истома, от которой потягиваешься, расправляя руки, сладко закатывая глаза, пока не получаешь щелчок по пузу, потому, что распирает не тебя одного. И этого «не одного», можно резким прыжком свалить, обхватив за дохлую шею, оседлать, подавив резкие подвижки скинуть тебя, а потом, заглянуть в самый центряк, где в смеющейся бездне шевелятся чёрные стрелочки...
- ИлюЮюхаААА, пусти! ААааааааа! – Ха-Ха. ХааааааааааААА!). И стоит только заржать самому, как тут же будешь сброшен, закопан в песке или траве и каком-нибудь собачьем говне, а над тобой нависнет счастливая, улыбающаяся до ушей конопатая рожа!
Женька был беленький. Его волосы, непослушные, мягкие, точно пакля, торчали в разные стороны, словно солнечные лучики. А пахли они, молоком и еще, осенней травой, оттого на душе было спокойно и легко. Но больше всего Ильюхе нравилось, когда от Женьки пахло костром, - острым древесным ароматом, аж слюнки текли. Запахом костра пропитывалась не только его одежда и волосы, казалось, ароматом костра пахнет его смуглое тело, словно подкопченное до черноты на древесном дыму, и оттого, очень хотелось его лизнуть.
Еще зимой, когда солнышко только начинало слепить, лицо Жеки покрывалось россыпью рыжих конопушек, а родинки по всему телу, делались яркими, до черноты. Но эти родинки Женька больше никому не показывал. А ещё, Ильюшке всегда хотелось потрогать красноватые краешки раскосых прорезей по обе стороны его конопатого носа. Они как будто говорили о внутреннем, очень чувственном, умело скрываемом за наигранной грубоватостью. Один глаз у Женика был зеленый, другой же, - светло-карий, почти желтый. Тогда ещё Ильюха не знал, что значит мозаик, но очень любил смотреть Женьке в его разноцветные гляделки. И будь Женек каким-то совершенно другим внешне, он все равно оставался бы самым близким. Наверное, он любил его, как друга, как младшего братишку, и оттого чувствовал, что не столь одинок в этом огромном таинственном мире. Потому... Потому, что у него есть Женька!
Ильюха был на годок постарше, жил у бабушки, мамке он оказался не нужен, а отца своего он не знал. В доме бабушки постоянно пахло пирогами с корицей и имбирем, такие пироги на меду и сметане пекла только бабушка, а после, отрезав ровные ломтики угощала мальчиков. Бабушкина яичница на коровьем масле была особенно вкусной, когда голодные ребята прибегали с рыбалки. Бабушка топила грубку, постоянно выхватывая что-то горячее из печи прямо голыми руками, загоревшими, с тёмными синеватыми жилками и крупным коричневым пятнышком на одной. Ильюха любил бабушкин дом, в нём каждая дверь имела свой особенный скрипучий звук. Во дворе неспешно расхаживали курносые, так Женька называл кур. Курносые тихонько клокотали свои песни о вкусных червяках и норовили проскочить в сенцы. На улице пахло сеном, навозом и ещё какими-то волшебными ароматами, исходившими от земли и ближайшего соснового леса…
Как обычно, ещё накануне мальчишки договаривались встретиться, чтобы пойти порыбачить на утреннюю зорьку. Если Женьке не спалось, он прибегал ночью, тихонько проходил в Илюхину комнату потому, что двери никогда не запирались. А если прибегал под утро, то спешно будил Ильюху, стягивая с него одеяло, а иногда и его самого, прямо на земляной пол, для скорости пробуждения.
Раннее утро ещё бодрило своей прохладой, выпавшая роса холодком обжигала ноги. Чтобы не дрожать, ребята заныривали в тёплый, со вчерашнего дня омуток, словно в розовое фантастическое облако, подсвеченное первыми лучами. А после, обсыхая, они возились на берегу, отнимая друг у друга походную куртку - лежанку, пока не забирались под неё вдвоём, балдея и хохоча.
-Ты чего такой дохлый, - спрашивал Женика Илюха, проводя кончиками пальцев по батарее загоревших до черноты рёбер. А после, не удержавшись, скользил ладошкой по животу до пупка. Жека чуть вздрагивает от щекотного касания, и ногами отбрыкивал Люхины ладошки.
- Дык, тута усе таки. Ты не шукай, шо я трохи дохлый, зато, дюже жилистый, як батько быв. - На, попробуй, - говорит Женька, сильно сжимая в кулак руку, и от натуги прищуривая глаза, аж на плечах появляются синие жилки.
- Яки мой мизинчик, - хохочет Люшка, щупая тощий Женькин мускул.
А Жека, враз изловчившись, кидает Илюху на спину, подминает под себя, садится верхом, крепко удерживая его руки, начинает гарцевать, что-то крича, смешно играя складочкой длинных мышц от самых рёбер, до колышущихся треников.
- Пусти, слазь! – пытается злиться Люха, но от Женькиных ужимок никак не может сохранить серьезность, и парни продолжают дико хохотать…
Вдалеке за огромными соснами, сизую дымку прожигает оранжевый диск, оставляя красно-фиолетовые разводы на чёрно-синем небе. Только легкий ветерок касается разгоряченного лица, а над Женькиной переносицей блестит капелька пота.
- Знаешь, я никогда не умру, - вдруг посерьёзнел Женька, и замолчал, глядя своими разноцветными глазами куда-то вдаль, как будто озвучив то, что мальчики знали оба.
- Давай, будем всегда вместе! – произнес он, делая упор на слове «всегда», крепко обхватив Илюху за шею. Как будто он говорил, что они будут жить вечно, пока будут вместе.
- Всегда! Произнес Илюха, чувствуя, что нет у него сейчас никого ближе, чем Жека, а огромное небо и глубина горизонта на восходе, словно трещина между мирами, говорили о вечности и одиночестве в этом беспредельном мире. Слова же ребят прозвучали, как сокровенное признание друг другу, сказанное при вечных свидетелях, которые незримо их окружали.
Историю эту Илюхе, всё тому же Илюхе, только уже большому, по ребяческим меркам, дядьке, напомнила повязка на руке. Белый бинт, неумело завязанный поперёк ладони, с бурыми пятнами, проступившими с внутренней стороны. Такие повязки появились у него и Женьки после того, как они побратались. Им так хотелось сохранить на всю жизнь хотя бы частичку той удивительной теплоты, чуткости и понимания, которые поселились в их сердцах. Хотя бы частичку но, на всю жизнь!
Уединившись под соснами великанами, которые кажутся ещё огромней, если смотреть на них снизу вверх, перочинным ножиком, за 22 копейки, мальчики сделали себе разрезы поперёк ладони и, рукопожатием крепко прислонили ранку на одной ладошке к такой же на руке друга, чтобы смешалась и объединилась их кровь.
«Мы с тобой одной крови. Ты и я!» Братья.
