БЕГЛЕЦ. ТЕМНОТА И УЕДИНЕНИЕ

ТЕМНОТА И УЕДИНЕНИЕ

[Кода за нами закрылась дверь, стражник зевнул и толкнул меня локтем в плечо. Отчего-то все это показалось мне оскорбительным. Мне нужно было остановиться, глубоко вздохнуть или сделать ещё что-то, дабы унять тяжёлую, животную дрожь во всем теле. Как же я ненавидел этот дворец, этих глиняных людей-призраков, этот город-народоубийцу! Нет худшей муки, чем осознать своё комическое бессилие. Странно, но я подумал тогда, что тот, курьёзно схожий со мной человек, тот, что объявил, что убьёт меня с такою непостижимой, небрежностью, сам испытал (я успел это увидеть по его исказившемуся на миг лицу) тот самый ужас, который не успел испытать я}.

 

Стражник, как и должно ему, шагал сзади, однако потому, как он то и дело сбивался с шага, начинал вдруг семенить, было видно, что его прямо таки выедает изнутри с одой стороны мелкое, праздное любопытство, с другой —желание глянуть в глаза тому, кто обречён на смерть. Ибо нет и не будет для человека тайны более манящей, чем тайна смерти.

 

Ахмед, будто назло ему, вышагивал размеренно и неспешно, сам поражаясь внезапно накатившемуся каменному спокойствию. Наконец нетерпение у стражника, похоже, окончательно взяло своё.

 

— Эй ты! — крикнул он и придушенно. — Тебе говорю. Остановись.

 

Ахмед остановился, нарочито равнодушно повернулся к стражнику, заложив руки за спину.

 

— Ну? — Прищурился он с оскорбительной пренебрежительностью.

 

— Скажи-ка мне, — стражник торопливо зыркнул по сторонам и вновь понизил голос. — Скажи, зачем тебя приводили к хану? На моей памяти не было такого, чтобы заключённых из зиндана водили к хану.

 

— Есть вещи, которые ежели не понял сразу, лучше не понимать вообще.

 

— Я понял одно, — стражник вдруг повеселел, — завтра тебе оттяпают твою рыжую башку, вот что я понял.

 

— Может, оттяпают, может быть и нет. А с тобой? Что станет завтра с тобой? Ты знаешь?

 

— Кому знать, как не мне?

 

— Этого никто из смертных не знает. Наше знание подобно махонькой дырке в ведре, которое нам до скончания века натянуто на голову.

 

— Заешь, я, кажется, уже понял, за что тебе сносят голову, — усмехнулся стражник. — Вместе с ведром и дыркой…

 

И вдруг донёсшийся из полутёмной горбатой арки пронзительный, но негромкий голос перебил его на полуслове. Стражник осёкся, втянул голову в плечи, лицо его будто разом осунулось. «Стоять!» — выкрикнул он злобным полушёпотом, хотя Ахмед и без того стол на месте. Затем он сдавленно выругался и, развернув Ахмеда за плечо, бросил к стене лицом. Ахмед, кривясь от боли в подбородке, слышал, как к стражнику неслышною походкой приблизился человек, что-то негромко сказал на незнакомом гортанном наречии и, так же едва слышно удалился. Ахмед стоял, вперившись глазами в серую каменную кладку, пока стражник так же толчком не развернул его лицом к себе.

 

— Пошли быстро! … Да не туда, болван!

 

— Куда?! — похолодел Ахмед, теряя самообладание.

 

— Обратно. К хану, — угрюмо отозвался стражник и, забывшись, вероятно, от растерянности, быстро зашагал впереди него.

 

***

Бирдебек стоял у окна. Вид круглого вымощенного шлифованным гранитом двора до сих пор вселял в него подобие успокоения. «Слишком много камня, мало зелени, — вдруг подумалось ему. — Простая зелень, вот все, что нужно. Не, карликовые деревья-уродцы, не полыхающие, будто упившиеся кровью цветы. Просто трава и деревья. Те, что растут в степи и в лесах. И никого не впускать. Никого, под страхом смерти. Только я один. Трава и деревья. Темнота и уединение. И никто ничего не узнает …»

 

Лицо его исказилось, он отошёл от окна и едва заслышав звук открываемой двери, торопливо шагнул к трону. Гримаса брезгливого любопытства с трудом воцарилась на его лице. Вот и вернулся бродяга. Уже без прежнего петушьего гонора. Верно говорят: с гонору ходят по миру.

 

— Так ты, несчастный, говоришь…

 

Хан спохватился, глянув на застывшего у двери стражника. Сделал ему нетерпеливый знак.

 

— Прочь пошёл. И не впускать никого сюда.

 

Стражник быстро кивнул, повернулся к двери и в этот момент взгляд его встретился со взглядом Ахмеда. И ледяная вспышка ужаса исказила его черты, он вначале замер, затем дёрнулся, затравленно обернулся на хана и, тяжело давя в себе вопль, исчез в дверном проёме.

 

— Так ты, несчастный, говоришь — темнота и уединение?

 

— Я?! — Ахмед вскинул на хана округлившиеся от удивления глаза. То есть… Ну да, я говорил это, но ведь…

 

— Ты сказал ещё: поменяться местами. То есть, мне — с тобой?

 

— Истинная правда, великий хан, хотя можете считать это шуткой висельника.

 

— Висельник может позволить себе быть шутником. Великий хан — нет. Быстро переодевайся!

 

Ахмед глянул на него поначалу исподлобья, затем — широко раскрыв глаза, затем зажмурившись и встряхнув головой, будто гоня наваждение.

 

— Пере… Что вы такое сказали, великий хан?

 

— Ты глухой к тому же. Я сказал — переодевайся. Вшей нет, говоришь?

 

Ахмед неловко поймал брошенный ханом кафтан, прижал к груди.

 

— Нет, великий хан, то есть… я не видел, — говорит заикаясь, не сводя с хана потрясённого взгляда. — Очень возможно, что и… Так вы не шутите?

 

— Сказал же — нет.

 

ТЕМНОТА

 

Зеркало — есть порожденье сатаны.

Ахмед Булгари

 

{Хан возбуждён и говорлив. Так ведут себя люди, которые приняли решение и стараются не думать, сколь верно это решение. До сих пор не могу понять, зачем он тогда это сделал. Была ли то блажь пресыщенного при виде новой забавы, или хитроумный замысел, не знаю, и никто не узнает. Куда ж он так торопился, отчего говорил, упорно отводя в сторону глаза? Безумие? Но безумия, как такового, нет, говорил мой отец. Есть несколько граней реальности. Те, кого именуют здоровыми, пребывают в одной, а кого безумными, — сразу в нескольких. Всегда полагал себя человеком уравновешенным, однако когда мы вышли из маленькой потайной комнатки за троном и я увидел себя в зеркале, мне захотелось кричать от ужаса. }

 

— Помни, всего на один день, — хан с неудовольствием разглядывает себя в зеркале. — Никуда не выходи, никого не принимай. Да. Останешься здесь на ночь. Если придёт кади, ты видел его, тоже не принимай. Скажи: я обдумываю одно важное дело. И уж не приведи бог заявиться в спальню.

 

— Помилуйте, как можно! — Ахмед заметно оживляется. — Так вы решили? Не ждал. Кстати, советую прежде подкрепиться. Нет? Зря. Лепёшки там, прямо скажем… Впрочем, это не надолго. Там есть надсмотрщик Касым. Чем реже попадаться ему на глаза, тем лучше. Если вдруг попались, старайтесь глядеть с уважением, не улыбаться, он этого страсть как не любит. Говорить при этом можно все, что угодно, он глух, как пень. Насчёт клопов я сказал. Впрочем, клопы наверняка не пьют голубую кровь. Ха! Тем более, это ведь только на один день. Один день! Ах, великий хан, клянусь, если бы мне предложили выбор: прожить тысячу дней царём и тысячу один — голодным оборванцем, я бы выбрал тысячу один. Почему? Один день жизни — это величайший дар Аллаха, он перевесит прочие блага! Боюсь, ты этого так и не поймёшь.

 

Он тоже подошёл к зеркалу и, торопливо подавив в себе судорогу страха, расхохотался неестественно громко.

 

— Хвала Аллаху, я не далее как вчера отдал последний дирхем цирюльнику, и тот подстриг мне бороду и соскоблил лишнее. Ведь как знал, бездельник. Хорош бы я был сейчас с нечёсаными космами и недельной щетиной. Когда судьба затевает с тобой игру, не стоит даже пытаться угадать её правила. Великий хан, ещё не поздно передумать!

 

— Закрой рот, дармоед, — улыбаясь, перебил его Бирдебек, думая о чем-то своём.

 

— О, как будет угодно…

 

***

Между тем к наглухо закрытой двери тонного зала бесшумно по обыкновению подошёл кади. Запоздало увидев стражника, он остолбенел от неожиданности, недовольно сморщился, попытался обойти его, но тот равнодушно преградил ему дорогу.

 

— Ты меня не узнал, болван? — злобно ощерился кади.

 

— Как же это, вас да не узнать, — ответил стражник со всем почтением.

 

— Так пропусти, мне нужно к хану.

 

— Великий хан не велел пускать никого, — стражник прикрыл глаза.

 

— Я сказал, мне срочно нужно к хану, — кади раздражённо повысил голос.

 

Стражник столь же равнодушно качнул головой и без всякого почтения, лишь с гримасою досады отстранил старика в сторону древком копья. Он ещё сам не понимает, зачем он это делает. Но странное наитие подсказывает ему: что-то меняется, меняется именно сейчас, и надобно не дремать, дабы не быть мимоходом опрокинутым тяжкой колесницей судьбы.

 

***

А Ахмед, уже почти освоился. Собственное отражение в зеркале почти перестало его страшить. Скорее забавляет. Он принимается строить гримасы: то властно нахмурится, то гневно вытаращит глаза, то снисходительно улыбнётся.

 

— Великий хан, великодушно извините, — вновь произнёс он, продолжая гримасничать, — но вы позабыли об одной вещице, — он указал пальцем на маленький серебряный перстенёк на его правой руке.

 

Бирдебек усмехнулся, затем вскинул вверх растопыренную пятерню, любовно разглядывая перстень. Ахмед с трудом подавил усмешку: высокомерная усмешка и драный кафтан плохо вяжутся друг с другом.

 

— Ну нет, это — перстень великого Бату. Он может быть только у хана. Только! Без него я, сохрани Бог, ничем не буду отличаться от тебя, или другого бродяги. Понял, несчастный?

 

— Понял. Как не понять. Только уж вы берегите его, не ровен час, попадётся на глаза Касыму. Плакал тогда ваш перстенёк.

 

— Учту. Однако давай, зови стражника, пока я не передумал. До завтра, Ахмед из города Булгар! Стражника зови, я сказал!

 

Ахмед тотчас изменился в лице, судорожно сглотнул и вскрикнул слабым, охрипшим от волнения голосом:

 

— Стража! Эй!

 

— Громче! — расхохотался Бирдебек. — Громче, болван. И сядь на трон, ты ведь хан все же.

 

— О да, я хан. Сейчас.

 

Ахмед неловко взобрался на трон, негромко откашлялся. Трон показался ему громоздким и неудобным, он даже выругался вполголоса. Некоторое время помолчал, затем выражение его лица его стало меняться, и через несколько мгновений стало уж вовсе неразличимо схожим бирдебековым. Он холодно прищурил глаза и произнёс резко и властно.

 

— Стража!!

 

Бирдебеку это уже не кажется смешным. Какой-то неясный, тоскливый толчок в самое сердце заставил его содрогнуться, он поражённо округлил глаза и вскинул руку, словно пытаясь остановить нечто неотвратимо надвигающееся. Глаза хана и бродяги встретились, и один увидел пред собой всесильного властителя, а другой — бессильного оборванца.

 

Дверь однако почтительно отворилась и вошёл стражник.

 

Подмены он не заметил, но что-то, тем не менее, заставило его настороженно втянуть голову в плечи.

 

— Уведи его, — устало и равнодушно произнёс Ахмед. —. Мы с ним договорим… завтра. Сегодня не досуг. Cкажи, начальнику тюрьмы, чтоб накормили получше, а то еле языком ворочает. Скажи, чтоб тюфяк сменили, тот, говорит, сгнил совсем. ещё скажи, чтобы не били ни в коем случае. Чтоб даже пальцем коснуться не смели. А Касым… А Касыма чтобы вовсе удалили оттуда. Озверел, людей калечит. Скоро война, пусть покажет силу на войне. Ко мне никого не пускать, у меня важное дело. Пусть жене скажут, чтоб не ждала меня сегодня. Буду занят. Все понял?

 

— Да, великий хан. Пошёл!

 

Не спеша, лениво толкнул Бирдебека в спину. Тот гневно обернулся, но тотчас получил толчок ещё более увесистый и едва ли не вылетел в проём двери. У выхода стражник остановился. Обернулся. Ахмед выдержал его взгляд и коротким ободряющим кивком отослал стражника прочь.

 

***

{До сих пор не знаю, когда именно мне пришла в голову эта мысль. Наверное, не раньше, чем за ними затворилась дверь. Наверное, некоторое время я ещё кривлялся перед проклятым зеркалом с беззаботностью ярмарочного придурка. Наверное меня ещё некоторое время забавляло видеть себя ряженой куклой. Наверное, я лишь через некоторое время вспомнил, какова участь кукол, отыгравших своё. Наверное. Есть вопросы, ответы на которые я до сих пор не хочу знать.}

 

***

Ахмед некоторое время бесцельно прохаживался по комнате, то переставляя в бессмысленной задумчивости предметы с места на место, то вновь разглядывая себя в зеркале. Внимание его привлекают то дорогое оружие на стенах, то сосуды с благовониями, то шкатулка с драгоценностями, стоящая непонятно почему раскрытой настежь на маленьком столике чёрного дерева. «Один такой вот зелёный камушек, — думает он, — и я смог бы вернуться в свои края. Он поднял руку, чтобы полюбоваться камнем, и вдруг стиснул руку в кулак.

 

Всего на один день. Завтра его, как мелкого шута со смехом и бранью погонят прочь с трона, на который шутя взгромоздили.

 

Он с яростью ударил кулаком по шкатулке. Шкатулка треснула, а её содержимое — камни, перстни, браслеты — с мишурным звяком рассыпались по полу. Их блеск словно смеясь напоминал ему о его прошлом и о его грядущем. Ханский жезл в руках в руках обездоленного лишь обнажает его ужас и отчаянье.

 

— Стража!! Эй, быстро сюда!

 

Стражник появился на удивление быстро. Вопросительно наклонив голову, глянул на повелителя.

 

— Где этот… Ахмед ?!

 

— Но… его увели, великий хан, — стражник удивлённо вскидывает брови. — Вы же сами…

 

— Немедленно догнать! Эта дрянь украла у меня перстень! И когда успел только, ворюга базарный!

 

Он наконец нашёл в себе силы глянуть ему в глаза. Глянуть как хозяин на слугу. Кажется, у него получилось.

 

— Прикажете привести сюда? — деловито спросил стражник.

 

— Нет, — Ахмед усмехнулся. — Отобрать перстень, принести мне.

 

— А с ним что делать?

 

— C ним! — Ахмед уже окончательно успокоился. — А что бы ТЫ стал с ним делать? Как тебя звать, кстати?

 

— Меня? — Стражник удивлённо обернулся, словно желая убедиться, что за спиною никого нет. — Хасбулат, ежели вам угодно знать.

 

— Хасбулат. Так вот, Хасбулат, что бы ты стал делать с человеком, которому ты хотел помочь, а он, заморочив тебя болтовнёй, тайком украл у тебя самое дорогое, что у тебя есть?

 

— Я бы… — стражник ухмыляется и быстро проводит ладонью по горлу. — Вот что сделал бы, если вам угодно знать. Но…

 

— Так сделай это, Хасбулат, — Ахмед прикрывает глаза, — Сделай быстро, и так, чтоб никто не видел. Если кто-то окажется рядом с ним, сделай так, чтоб этот человек про все забыл. Кем бы он ни был. Ты ведь знаешь, как это сделать? Это важно, Хасбулат. Не стану тебе объяснять, почему. Сначала сделай, потом забери перстень. Он, полагаю, уже напялил его на свой палец. Один можешь не справиться. Возьми надёжного человека. Найдёшь такого?

 

— Найду.

 

— Прекрасно. Ступай. Но серебряный перстень должен быть у меня, и чем быстрее он вернётся ко мне, тем дольше и благополучнее проживёшь.

 

УЕДИНЕНИЕ

 

Мать моя более всего боялась увидеть зеркало во сне.

Зеркало во сне — смерть, что стала в изголовье.

 

Ахмед Булгари

 

— Долго ж с тобой там возились, — зло прошамкал Касым, когда второй дворцовый стражник привёл к нему переодетого в отрепья Бирдебека. Привёл и, с улыбкой произнеся что-то неслышное, скрылся из виду.

 

— Эй ты! — окрикнул он идущего впереди узника и для верности схватил его за плечо и подтянул к себе. — Тебе говорят! Или оглох?

 

Узник на мгновение остановился и, не оборачиваясь, локтем отпихнул в сторону от себя его руку. Касым, потеряв дар речи, округлил глаза. Даже дышать трудно стало. Да чтоб его, здесь, вот так…И кто — рвань арестантская! Занёс по привычке кулак, но глянув в это разом окаменевшее лицо понял, к своему ужасу, что не смог бы, пожалуй, ударить его даже если бы и не получал от стражника указаний не трогать. Не смог бы и все. Что ж он такая важная птица? Так повидал он важных птиц на своём веку, будьте покойны. Тут кого только не побывало, вельможи, да такие, что имя произнести боязно было, не то что в глаза глянуть. Однако же к вечеру второго дня пребывания гонор стихал, а к утру дня пятого пропадал, будто и не было. Под себя мочились иные, стоит ему, Касыму, войти.

 

— Эй, скажи-ка, — говорит Касым уже почти миролюбиво, — кто хоть ты такой, а? Хоть намекни, я понятливый.

 

— Скоро узнаешь, — смеясь, кричит ему узник чуть не в самое ухо. — Скажу одно: не делай того, о чем потом придётся отвечать головой. Понял?

 

— Понял, отчего не понять. Ну и ты тоже. Не делай.

 

— На том и сойдёмся, — хохочет узник.

 

Весело Бирдебеку. Приключение все более начинает забавлять. Единственный путь оценить великолепие рая это низвергнуться в преисподнюю. На день. Преисподняя полна тайн и диковин, причём куда более интересных, чем кучерявые райские лужайки. При условии что у тебя есть ключик, чтобы открыть её изнутри. А он у него есть. Да к тому же разве не забавно выслушивать дерзость, даже брань тех, кто завтра будет скулить и валяться у тебя в ногах. Пожалуй, он их всех простит. Чьи-то шаги сзади. Кто-то торопится. …

 

***

— Хасбулат?! — Касым вздрогнул от неожиданности и грозно выпучил глаза. — Чёрта ли тебе здесь надо? Как ты сюда попал?!

 

Кажется, стражник что-то ему ответил. Касым хотел было переспросить, но неожиданно сильный толчок в лицо отбросил его к стене. Он ощутил тяжёлую боль в затылке и на какое-то время перестал осознавать себя. А затем обнаружил, что сидит, привалившись спиной к стене, что у него густо кровоточит разбитый рот. И ещё он увидел нечто странное: стражник Хасбулат стоит, напряжённо ссутулившись, над каким-то человеком, человек этот, судя по всему старается высвободиться, дугой выгибает тело, судорожно сгибает и разгибает ноги, беспорядочно машет руками. Касым пригляделся и узнал вдруг в конвульсивно содрогающемся человеке того дерзкого узника. «Хасбулат! — хрипит из последних сил этот узник, тараща мутнеющие глаза, ты что, не узнал меня?» — «Как не узнать, — скрипучим от натуги голосом отвечает стражник и, тяжело сопя, затягивает верёвку на его шее. — Узнал. Не извольте беспокоиться…». Сказав это, Хасбулат, ухнув, всем телом наваливается на распростёртого на земле человека.

 

***

{Как ни странно, я был спокоен. Наполовину. Одна моя часть была спокойна как никогда. Она, эта часть, понимала, все будет исполнено так, как я приказал. Что-то в облике стражника, похожего на глиняного муравья, подсказало, что все будет именно так. Посему я неторопливо и беззаботно прохаживался по залу, изучал его с равнодушным любопытством и без особого волнения ожидал возвращения стражника. Эта моя половина понимала, что все было сделано правильно и по справедливости, ибо ежели Всевышний даровал человеку жизнь, он же и обязал его беречь этот высший дар. Может ли кто-нибудь обвинить мня в том, что я предпочёл жить, а не сдохнуть, как отыгравшее своё зверушка. Но была другая, скрытая во тьме половина. И она глуха к этим доводам. И поэтому я боялся к ней прислушаться. Ибо отлично понимал, что она ему скажет. Но она во тьме, эта половина, заперта надёжно и надолго}.

 

***

— Все сделал, как я сказал, Хасбулат? — Ахмед улыбнулся широко и приветливо, стараясь не замечать цепкий, изучающий взгляд стражника.

 

— Да, великий хан.

 

— Ты тяжело дышишь. Кровь на пальце. Пришлось повозиться?

 

— О, пустяки, великий хан.

 

— Он… сказал что-нибудь?

 

— Что он скажет, — Хасбулат усмехнулся, помолчал, несколько раз повертел вокруг пальца шёлковый шнурок. — Рта открыть не успел.

 

— Так ничего и не успел сказать?

 

— Да почти. Что-то промычал, да я не расслышал.

 

—Ты сноровист, — произнёс Ахмед с невольным содроганием. Отстранился и закрыл глаза. — А теперь его тело нужно предать земле. Сделай это сам, найди надёжных людей. Жизнь человека длинна настолько, насколько короток его язык. Ступай.… Погоди! Я хочу взглянуть на него. Прямо сейчас.

 

— Надеюсь, великий хан не усомнился…

 

— Нет не усомнился.

 

— В таком случае….

 

— Хасбулат. Ты мне показался неглупым. Не разочаровывай меня. Я сказал: хочу взглянуть. Тебе этого не достаточно?

 

— Прошу прощения, великий хан. Я лишь хотел…

 

***

Прихотливые изгибы коридоров. Ахмед с удивлением понял, что успел запомнить их намертво, и, пожалуй, теперь уж сам выведет кого угодно и куда угодно. Ах, если б возможно было вывести самого себя отсюда на свет. На тот, яркий, пыльный и просторный, крикливый и шумный…

 

Странно, но Хасбулат, кажется, волнуется куда больше, чем он. Похоже, он чересчур суетлив и настырен для стоящего помощника.

 

Вот и пришли. Хасбулат предусмотрительно отстал. Столь же предусмотрительно отошёл в сторону человек, до того недвижно стоявший возле двух неподвижных тел.

 

Ахмед подошёл к одному из них, одетому в драный кафтан. В тот самый, что ещё недавно принадлежал ему. Он даже ощутил его запах, сперва зажмурился, затем медленно раскрыл глаза. Поначалу ничего особенного не было. Лицо мертвеца. Шея свёрнута набок, ладони скрючены и растопырены, словно искали опоры в воздухе. Разве не видел он мёртвых? Можно ль человека, побывавшего на двух войнах, удивить мертвецом?

 

И лишь вглядевшись в зрачки, как в два заледеневших омута, он ощутил мертвящий ужас: ему показалось, что это мёртвое, исковерканное лицо — его лицо, он увидел мёртвым не кого-нибудь, а себя самого. И ещё он понял, что именно ЭТО было тем пронзившим его утренним кошмаром, именно это явилось к нему в туманных клубах сна.

 

— Что-то не так? — голос Хасбулата заставил его вздрогнуть.

 

— Все в порядке, — он сказал и сам поразился, как быстро сумел взять себя в руки. — Все как должно. Теперь, однако распорядись, чтобы оба тела обрели окончательный покой. Ты ведь сам разумеешь, что это нужно сделать быстро и совершено незаметно. И ещё вот что, — он отвёл Хасбулата чуть в сторону. — Одежду этого бродяги принесёшь мне. И так, чтобы никто не видел и не знал. Даже твой любознательный брат. Понял?

 

— Понял. Думаю, вам следует вернуться к себе, великий хан.

 

***

— Ты откуда родом, Хасбулат?

 

Хасбулат шёл за ним до самого тронного зала и вошёл вместе с ним, даже не дождавшись приглашения. Если это не остановить сейчас, это может перерасти в навязчивую проблему…

 

— Я из Дербента. Мой отец…

 

— Ты славный слуга. Горцы храбры и честолюбивы. Честолюбие умных ведёт к славе, а глупых — в могилу. Не совершай же ничего, чтобы я подумал иначе. Кстати, начальник дворцовой стражи, уже староват, не правда ли?

 

— Он моих лет.

 

— Неважно. Считай, что тебе повезло, а ему — нет. Когда бренные тела Ахмеда и тюремщика упокоятся в земле, и ты решишь все сопутствующие вопросы, можешь считать себя начальником стражи. Ты справишься?

 

— Думаю, справлюсь. Я, правда, ничему не учился, великий хан. Как-то не довелось.

 

— Это не так плохо. Знать мало порой лучше, чем знать много. Знающий много рискует впасть в иллюзию всеведения. Знающий же мало трезвей смотрит на жизнь. Лучше пропустить мимо ушей сотню мудрых мыслей, чем узнать то, чего тебе знать не положено. Однако ежели ты узнал, будь осторожен, ибо даже лишним можно распорядиться с умом. Хорошо ли ты меня понял, Хасбулат?

 

— Никого ещё не понимал так же хорошо.

 

— Надеюсь, что так. Теперь ступай.

 

— Только один вопрос, великий хан. Мой брат, Хамзат. Он очень помог мне. И вам. Без него я бы не справился. Могу ли я надеяться, что его услуга будет вознаграждена?

 

— Можешь, Хасбулат.

 

— Но хотелось бы знать…

 

— Ступай. Похоже, ты не до конца меня понял. У хана не может быть сообщников. Есть слуги или враги. Услуги, которые ты оказываешь властителю, могут сделать богаче, но не отменят обязанности повиноваться и не задавать вопросов. Твоя услуга оценена. Не переоценивай её, рискуешь обесценить.

 

***

Ну вот он снова один. Все, что нужно теперь, — это измыслить, как просуществовать ещё день в образе великого хана. Ну может быть, два. Больше не выдержать.. После чего счастливо исчезнуть навсегда из этих окаянных лабиринтов. Из золотой мышеловки бежать трудней, чем из обычной. Страшная, однако, вещь, богатство: трудно его добыть, а избавиться — того трудней…

 

Ахмед вновь прошёлся по залу, уже без интереса, почти привычно оглядывая его роскошное убранство. В какой-то миг внимание его вновь привлекло зеркало. Огромное, с необычным, синеватым отливом зеркало румийской работы, в оправе сандалового дерева. Оно будто еле зримо клубится изнутри, и человеку начинает казаться, будто зрит он в зеркале не отражение, а живого двойника. Поначалу и впрямь едва не отшатнулся: оттуда на него вновь в упор глянул самолично хан Бирдебек. Та же злая усмешка. Ахмед подошёл вплотную, его вдруг начало трясти от смеха.

 

— Ну вот, великий хан, — сказал он, загнав смех внутрь. — Неожиданно, правда? Я и сам не ждал. Но ведь это ты самолично молвил: побудь один день ханом. Вот я и побыл, и поступил так, как должно поступить хану. Разве властители поступают иначе? Ты решил, что я должен, смиренно поплестись под нож? Неужто тебе даже в голову не пришла мысль, что я могу воспротивиться? Ты уверовал, что вот этот перстень сделает тебя неуязвимым? Кусочек серебра, кому бы он ни принадлежал когда-то, в силах дать то, чего не даёт даже Всевышний? Ты ведь даже не солгал, что сохранишь мне жизнь. Однако так или иначе тиран и отцеубийца Бирдебек покинул сей мир, и некому его оплакать. Впрочем, нет, Бирдебек жив, хвала Аллаху. Если окружающие зовут меня Бирдебеком, стало быть, я и есть Бирдебек.

 

***

Кади. Есть люди, глядя на которых не веришь, то они когда-то были детьми. Кажется, так и родился с букетом всех возможных пороков. Вошёл привычно, без стука, будто шагнул из, страшной детской сказки.

 

— Что такое? — Раздражённо выкрикнул Ахмед, да так, что старик поражённо замер. — Я же ясно сказал: никого не желаю видеть.

 

— Я бы ни за что не осмелился…

 

— Однако же осмелился. Говори, с чем пришёл. И вон отсюда.

 

— Великий хан, бродяга Ахмед, ну тот самый, — пропал. В зиндане его нет, во дворце тоже. Тюремный надзиратель тоже пропал.

 

— Опять Ахмед! Положительно, у нас нет более забот, кроме этой. Тебя тревожит, где он? Изволь, отвечу: он пропал. Пропал и более не появится. Хочешь знать, куда? Узнаешь. Если ты ещё раз произнесёшь это имя вслух, ты отправишься за ним, по горячим следам. Хорошо ли ты меня понял?

 

— О да, великий хан, — похоже, старик напуган как никогда прежде.

 

— Вот и все о нём. Теперь вот что. Ты ведь помнишь, о чем мы толковали… не так давно? Напомни мне, ежели память не отшибло.

 

— О чем, великий хан? — настороженно спрашивает кади.

 

— Ну вот, я так и знал. Мудрость, говорят, это ум, преумноженный годами. А ежели ума не было, то годы множат глупость и пороки. Сдаётся мне, тебе самое время на покой. На долгий и глубокий.

 

— Как же, я помню, великий хан. Мы говорили о вашей родне.

 

— О родне. Ну разумеется! Приятный разговор. И что ты можешь добавить к тому, что сказал? Жизнь не стоит на месте.

 

— Вы правы, великий хан, — кади успокоился, похоже, ощущение своей востребованности придало ему уверенности. — В родне неспокойно. Уже давно, но в последние дни заметнее. Разговоры ходят тёмные.

 

— Яснее говори.

 

— Говорят… Говорят, ты лишил жизни своего отца ради того, чтобы поскорее занять престол.

 

Сказал и испуганно замолк, даже прикрыл рот сухонькой ладонью. Однако Ахмед к его удивлению лишь безучастно кивнул.

 

— И я об этом слышал. Так кто именно говорит?

 

— Да все говорят. То есть, почти. Более других, — кади испуганно огляделся, — ваш двоюродный брат Танышбек.

 

— Понятно. Хочет стать ханом. Пыль трона прожгла ему печень. Вблизи трона снятся беспокойные сны. Танышбек хочет половить солнечный зайчик, именуемый властью? Скажи, кади, разве не прах мы все под стопами Всевышнего? Может ли быть одна горстка праха благородней другой?

 

Заметив, однако, что кади смотрит на него с нескрываемым удивлением, Ахмед раздражённо замолк.

 

— А ну скажи, кади, только истинную правду. Ты ведь тоже считаешь, что это я лишил жизни своего отца, Джанибек хана?

 

— Сохрани Аллах, мой повелитель!

 

— Вот именно, сохрани Аллах. Однако если больше нечего сказать, поди вон.

 

Кади вновь ссутулился и, шаркая, побрёл к выходу. У двери, однако, остановился и перед тем, как уйти, быстро, воровато обернулся на Ахмеда.

 

— Родня, — Ахмед вновь обращается к отражению в зеркале. — Придётся разбираться с твоим выводком, Бирдебек. Нет надёжней союзника, и нет опасней врага, чем родня. Родная кровь лишь тогда греет жилы, когда течёт в нужном направлении. Не знаю, убил ты своего отца, или нет. Родня считает, что убил, и мне её не переубедить. Дело идёт к ночи, а ночь, как ни говори, время для любви. Я ведь теперь женат, как-никак. Бирдебек, ты запретил мне переступать порог опочивальни. Я бы не посмел, если б ты был жив. Но тебя нет, а я есть. Рано или поздно это пришлось бы сделать. Ничто так не вызывает подозрение, как мужчина, пренебрегающий молодою женой. Ах, жаль, нельзя перенести это зеркало в опочивальню. Думаю, тебе было бы интересно глянуть оттуда на то, что будет нынче ночью, великий хан.

 

Он усмехнулся и вздрогнул, ибо ему показалось вдруг, что его отражение в зеркале глянуло на него с непередаваемой злобой.