Чтобы средняя часть перерубленного на три ровные части тела валялась в ржавой луже между рельсами, белое пальто стало цвета шоколада, а кисти рук казались продолжением волнистых алых разводов на рыжем теле лужи. Это красиво. Это самое красивое, что я могла бы сделать в этой жизни со своим набитым пенопластом телом. Не волосы красить, а эта идеальная смерть.

 

И чтобы машинист сквозь слёзы и дрожащие руки оценил бы это. И чтобы поведал об этой красоте всем психологам, к которым он пойдёт. Ведь он, мой невольный убийца, соприкоснётся с этой красотой первым, и не сможет не увидеть её великолепие.

 

И, разумеется, чтобы никто не усомнился в том, что я была великой художницей, ведь моя самооценка первой высадилась на Юпитере.

 

Сержант прикрыл планшет и глаза, представляя эту картину. Действительно, если так подумать, это даже не кажется отвратительным. И сочетание цветов интересное, приятное глазу. Белый, коричневый, ржаво-рыжий, красный, чёрный… он почему-то добавил бы в эту картину пятнистую бело-рыжую кошку. Сам не знал, почему.

 

Снова открыл белый планшет в чёрном чехле. Снова открыл заметки. Посмотрел, почитал нескладные стихи. Некоторые даже просто пролистал – настолько они были некрасивы. Пусть психиатры с ними разбираются, а он… а он нашёл следующую заметку, как будто какой-то артефакт или ключ к великому знанию.

 

Белая ванна и красная кровь – избито. К этому все привыкли, это скучно, это стало пошлым и перестало быть красивым. Это устало. Гораздо лучше перерезать себе вены в метро, на окраине, ночью, когда вокруг нет людей, спрятавшись от камер. Чтобы красная кровь потекла на розовый мрамор, а зелёное бутылочное стёклышко выпало из рук, пробежалось по красной дорожке, как по водопаду, и упало бы в это море, и поплыло бы корабликом в дальние страны, за коврами и пряностями, и к запаху крови примешался бы запах корицы. И мой синий шарф послужил бы морю небом.

 

Жаль, розовый мрамор ограничивает список станций.

 

Эта заметка была написана позже, вероятно, поэтому в ней не было мыслей о реакции. Только картина. Девушка исчезла, осталось искусство. Сколько прошло времени с момента написания первой заметки? Больше месяца… Достаточное время.

 

Полицейский пролистал дальше. Снова стихи, а ещё какие-то дела, время каких-то встреч, материалы, которые незнакомой, но такой приятной в общении девушке нужно было прочитать или посмотреть. На глаза ему попалась заметка с короткой фразой:

 

Да кому оно надо.

 

Он улыбнулся и продолжил дальше листать бесчисленные мысли. Наконец, нашёл.

 

Чтобы всё вокруг дышало свежестью, природой, и алая река казалась алым цветком… Летнее утро, когда ещё не жарко, но уже солнечно и приятно, и всё будто дышит. Голубое небо с белыми облаками. Зелёное поле, пахучие цветы, жёлтые и красные стрекозы, придающие немного пошлости, но вместе с тем и пикантности. Чёрные мухи как глаза неведомого существа, но это позже. Я. В белом платье и красных туфлях. А нож кухонный, с деревянной ручкой. Чётко посередине моего горла, чтобы ручейки стекали в обе стороны одинаковые, и были как крылья. Или как бабочка, если быть приземлённее. Кровь будет бить пульсирующим фонтанчиком, и будет казаться, что тело бабочки трепыхается.

 

Жаль только, меня никто не найдёт…

 

Он подумал, что белое платье бы ей пошло.. Только жаль, что в этой картине быстро наступит жара, и она пролежит на этом поле ещё меньше, чем предыдущие.

 

Сержант ещё раз глянул на тело, уже обведённое мелом и потерявшее часть красоты. Странно, эту красоту он заметил, лишь прочитав о других её картинах в её голове… Но тем не менее, это продолжало быть прекрасным.

 

Полное тело в пальто тёплого молочно-белого оттенка, из под которого струился подол такого же молочного белого платья, длинного и из какой-то тяжёлой ткани. Белые сапожки. Белые перчатки. Белая сумочка с, как он позже узнал, белым планшетом внутри. Белая шапка и белый шарф. Загорелое лицо. Белая машина, явно недавно побывавшая в мойке. Белая смерть.

 

Всё это прекрасно сочеталось со светло серым асфальтом, белой разметкой, которой, будто поглаживая, касалась белая перчатка, с масляно-жёлтыми осенними листочками в качестве рамки, с серовато белым небом, с бесцветными многоэтажками вокруг и белым зданием психбольницы за забором… наверное, она специально, в качестве намёка самой себе… и единственным ярким пятном в этом мире была её кровь.

 

Идеально.

 

Сержант снова перевёл взгляд на планшет в своих руках. Пошёл листать дальше мысли незнакомой художницы. Но..

 

Это была её последняя картина.

 

Когда он это понял, забыл, как дышать, и чуть не выронил улику.

 

Не надо. Зачем. Так рано. Ещё не время. Ещё есть время. Для мыслей. Для заметок. Для картин. Для полёта. Куда же ты. Стой, незнакомая художница. Рисуй ещё. Пиши ещё. Умирай ещё. Подожди. Ты ещё не закончила свою миссию под этим небом.

 

Полицейский сфотографировал себе каждую из заметок. Вернул планшет самоубийцы. Уволился.

 

Месяц не выходил из дома. То есть, никогда.

 

Однажды прекрасным зимним днём, когда снег валил так, что не видно было и соседнего здания, он вышел на балкон и взлетел. Вниз, конечно.

 

Но уже в полёте понял, что это было худшим из возможных решений. Прыгнуть. Одеться во всё красное. Заломаться в полёте так, чтобы при ударе только грудью сломались рёбра. Так опошлить память той девушки.

 

Квартиру вскрыли. И следующий бесконечный следователь уже разглядывал три картины с одной и той же мёртвой полноватой девушкой, и читал десятки и сотни заметок на компьютере, телефоне, бумаге, стенах, сигаретных пачках, спичечных коробках. Везде. И неожиданно для себя находил это красивым. И неожиданно для себя думал о плесени и опарышах.

 

…она была великой художницей…

 

…они – нет…