Их двое, Варакс и Димант. Варакс юн, рыж, большеголов, узкоплеч, но жилист. У него приплюснутый нос, покрытый пупырышками, точно капельками пота. Варакс хочет стать воином. Вернее убеждает себя, что хочет им стать. Хоть в душе и понимает, что менее всего для военной службы создан. Но нынче в Фивах ни о чем ином, кроме как о военной службе мужчине мечтать не принято. Вот он и мечтает.

 

Зато Димант — старый солдат. В минувшую войну дослужился до старшего колесничего. Во время неудачной вылазки у Огийских ворот лошадь его была убита наскоку, колесница дважды перевернулась, и придавила его всей тяжестью. Ни фиванцы, ни аргивяне, не сомневались, что он мёртв. Однако ночью Димант пришёл в себя, выполз из-под обломков колесницы и добрел, почти ползком до лагеря. Только не своего, а аргивян. Ему было все равно, он просто пришёл на огонь. Его не убили потому лишь, что вёл он себя с бесстрашием умалишённого: распевал боевые песни, поносил последними словами аргивян и требовал себе женщину. Считалось, что безумцы — избраны богами. Его даже накормили, дали отлежаться до утра и отпустили к своим.

 

Провожал его до речки здоровенный чумазый детина, всё повторял: «Это ведь я твою колесницу подсек. Р-раз копьём! Лошадь — кувырк! Ладно, ты ещё шею не сломал». Димант, кряхтя, ковылял и с трудом кивал головой. Шею он не сломал, но повредил. Он вообще повредил все, что только можно повредить, но понемногу. Немного — руки, немного — ноги, немного — голову.

 

Сегодня оба они в дозоре у Кренидских ворот.

 

Ночь удалась тёплой. Можно не ёжиться, втягивая тело в лёгонький и короткий плащ, не давиться ознобной зевотой. Зато тьма стоит совершенно неимоверная. Подставь ладонь к самому лицу, и ту, пожалуй, не увидишь.

 

— Не пойму, честно говоря, на кой мы тут стоим, — говорит Варакс, нетерпеливо постукивая древком копья по мостовой. Война кончена? Кончена. Ушли аргивяне? Уж, считай, сколько дней как ушли. Так чего мы тут стоим?

 

— Знаешь, Варакс, когда наступит всеобщее счастье?

 

— Чего, чего?

 

— Я говорю, всеобщее счастье наступит тогда, когда люди перестанут спрашивать, на кой мне это надо, и станут делать то, что им положено. А надо это, коли пошёл такой разговор, затем, чтоб люди видели: дозорные на месте. Стало быть, все в порядке в городе, стало быть, государь о них думает, заботится о них.

 

— Истинная правда, дядюшка Димант! — Варакс зевает во тьму и сплёвывает под ноги. — Истинная. Вот и мамаша моя говорит: умней дяди Диманта не сыщешь. Он и раньше умным был, а как оглоблей по черепу получил, так за десятерых поумнел.

 

Димант хмурится, хочет, видимо, что-то сказать, но лишь качает головой и угрюмо бормочет под нос.

 

Начинает крапать дождь, мелкая водяная пыльца, Варакс задирает голову и блаженно щурится, а Димант, продолжая ворчать, отходит под навес.

 

— Хороший дождь, дядюшка Димант, — говорит Варакс, улыбаясь и гримасничая, — зря прячетесь. А и промокните, Ойма вас подсушит. Вы ведь, я знаю, как сменитесь, так сразу к ней — шмыг! И все будут знать: старик Димант возлежит с толстушкой Оймой, стало быть, в городе все в порядке, государь заботится о них.

 

— Дурак ты Варакс, право, дурак — подаёт голос Димант. — А дождь я впрямь не люблю. Мы такой дождь, бывало, называли божий понос.

 

— Старый вы человек, — в сердцах говорит Варакс, — а богохульничаете. Вас уже однажды боги наказали, ещё хотите?

 

— Меня боги не наказывали. Скорее милость явили, потому что кто тогда уцелел у Огигских ворот? Считай, никто. Я да ещё двое, и то один ослеп, другой ума лишился, по ночам на луну воет. Вчера вот ещё выл. А я, считай, здоров, к Ойме, сам говоришь, захаживаю. Да и не к одной Ойме, чтоб ты знал. Это кроме того, что жена у меня опять на сносях. Передние зубы повышибало, зато задние — хоть камни жуй. А боги, коли на то пошло, людей вообще не наказывают. У них свой промысел. Они, боги, что пастухи. Пастух ведь овец не наказывает, кого время кормить, кормит, кого время стричь, стрижёт, кого время резать, режет. Придёт моё время под нож, я и пойду, не задержусь.

 

— Чудно вы как-то говорите, — хмурится Варакс. — Не надо бы так говорить. Я вот лично так думаю… Чего это там, дядя Димант, а? — Варакс проворно соскакивает с места. — Ходит кто-то, вроде.

 

— Кому там ходить, — неуверенно возражает Димант, не вставая с места. — Хотя — сходи, проверь. Скажешь потом.

 

— Ну да, а вы здесь посидите, да?

 

— А я здесь посижу, — невозмутимо кивает Димант. — Говорю же, я дождь не люблю.

 

— Эй! — каким-то утробным голосом выдохнул Варакс. — Чего это ты там, а? Ну-ка поди сюда!

 

— Громче говори, — усмехается Димант. — Голос в нашем деле —главное. А по твоему голосишке любому видать, что ты уже обмочился со страху.

 

Варакс поднимается, грозно хмурит рыжие брови и идёт на негнущихся ногах в сторону Журавлиной улицы, а верней того, что от той улицы осталось.

 

[Улица была нежилой. Как-то ночью, на седьмой день осады, она вдруг взяла и загорелась. Отчего, никто не знает, да и что тут знать — война. На войне никто ничего не знает, на ней вечно пакости приключаются, для того её и затевают, говорил одноглазый Эрикс-сенокосец с Журавлиной улицы. Сенокосцем его прозвали не оттого, что он сено косил, хоть он и косил по весне, а оттого, что на войне ему вышибли глаз и перебили колено, колено, вроде, срослось, но как-то не так, и он ходил после этого, как паук-сенокосец, ни дать ни взять. Так вот пришёл Сенокосец с войны, а жена его, Геро, — натурально на сносях. Причём, имела нахальство утверждать, что брюхата она от него, от Эрикса, хоть тот провёл на войне без малого полтора года. Хотел он её сгоряча придушить, да уж почти и придушил, да передумал, плюнул, собрал манатки и ушёл к соседке, с которой давно путался. Говорят, боги Геро наказали: во-первых, у неё вырос поросячий хвост, и ни один мужчина по этой причине с нею не ложился. Во-вторых, она так и не родила тогда, ходит восьмой год беременная. Боги, они все видят. Или, к примеру, Гиад. Колдун, занятный человек. Он носил на шее змею. И не засушенную, как жрицы Персефоны, а живую. Иногда он как-то по-особому щелкал пальцем, и тогда змея поднимала плоскую, как ладонь, голову, открывала глазёнки и щерилась, будто смеялась, тошно глядеть. Все, понятно, шарахались, а Гиад принимался хохотать во все горло. Этот самый Гиад делал из корня мандрагоры (а мандрагора это такая штука, от него даже застарелая девственница забеременеет!), дерьма летучих мышей, лапок ящериц и ещё какой-то болотной мерзости чудной отвар, от кружечки которого даже у больных и престарелых — вставал как миленький. Но только единожды за раз. Можно было ещё одну кружечку махнуть, но это опасно. Молодому куда ни шло, а человеку в годах — опасно. Гиад всех так и предупреждал. И вот один старичок, которого уже обыскались на том свете, решил тряхнуть стариной. Взял у него кувшинчик и направился к одной вдове, которую все звали Безутешной, в смысле, что она никак натешиться не могла. Все у старикашки, вроде, заладилось, отодрал он Безутешную себе и ей на радость, тут бы уж угомониться, да и идти себе домой. А он разохотился да и глотнул варева ещё раз. А колдун предупреждал: молодой по второму разу глотнёт — будет судорога, слюна потечёт и кишечник опорожнится, Причём все это — разом. А старикан может спокойно окочуриться. Так оно и случилось, старичок натурально помер прямо на Безутешной. Хватились колдуна, того след простыл. Такие вот дела приключались на Журавлиной улице. Теперь вот нету её, сгорела начисто, а отчего, никто не знает. Да что тут знать — война. Хотя Журавлиная улица без всякой войны раза два горела, и, опять же, никто не знает, с чего. Дома-то горят либо от войны, либо от дурости, а дурость страшней войны. Был такой Филемон, плотник. Человек как человек, много хуже бывает. А уж жена его какими только словами неё бранила, позорила беднягу на каждом углу, мол, подмышки у него плесенью пахнут, и писька у него, как дождевой червяк, и живот у него по ночам урчит так, что дети просыпаются и плачут. Скорей бы уж сдох, сказала даже как-то. И в тот же день не стало Филемона, зарезал его насмерть какой-то чужак. Чужака того потом люди нашли и затоптали. Оно и правильно, нельзя человека ножом резать. А жена Филемона умом с горя тронулась, возомнила, что это она мужа ножом пырнула. Так и жила потом с детьми без мужа, пока улица не сгорела. Что тут скажешь, если суждено улице сгореть, так и сгорит, не извольте сомневаться, без всякой войны сгорит, от судьбы не уйдёшь. Судьбу, говорят, даже боги боятся. Взять вот хотя бы Меченого Трезенца. Родом он был из Трезены, а Меченым его прозвали потому, что имел он на щеке родинку величиной со сливу. Так вот, этот самый Меченый Трезенец очень уж не хотел умирать. Оно, конечно, никто не хочет, но Меченый ни о чем ином, кроме как жизнь продлить, просто думать не мог. Вообразите, содержал у себя дома бродягу, которому давал сперва попробовать все, что сам ел, боялся ненароком отравиться. Жил без семьи, злые языки потешались: ежели женится Трезенец, то в постель сперва бродяжку будет запускать, а уж после него сам ложиться. И чем все кончилось? Запрыгнула к нему как-то ночью в окно пантера, что сбежала с царского зверинца. Испугалась, видать, чего-то, ну и запрыгнула. И ведь угораздило — именно к нему. Меченый проснулся, увидал спросонок окаянную зверюгу, закричал дурным голосом и прямо голышом сиганул из окна во двор. Хоть и не высоко было, а сломал обе ноги, повредил спину и уж совершенно повредился умом — улыбается, кивает головой и лопает что попало, любую гадость, если вовремя не отнять. Судьбу никто ещё не переспорил, как сказала вдова стервятника Идиса при его погребении. Идис был натуральный выродок. Почему? А у него выпученные глаза и холодные пальцы, а это, всем известно, — верный признак выродка. Этот Идис участвовал во всех возможных войнах, а именно — обшаривал убитых. Самое опасное на войне дело, — смеялся Идис, — и те могут убить, и другие. Самое смешное, прав оказался, сукин сын. Нашли его во рву с распоротым брюхом. Кто распорол — неизвестно. Между прочим, на следующий день как раз и сгорела Журавлиная улица, а отчего сгорела, опять же неведомо. Война, что тут гадать.)

 

Далеко, однако, Варакс не пошёл, добрался до первого дома, рыкнул во тьму громко, но нечленораздельно, и поспешил обратно.

 

— Нету никого, — облегчённо говорит он, усаживаясь рядом с Димантом. — Померещилось. Бывает.

 

— Бывает, — соглашается Димант. — Только на сей раз не померещилось. Был там кто-то, точно говорю.

 

— А правда, что именно в эти ворота, — торопливо, чтоб быстро переменить тему, говорит Варакс, — и как раз по Журавлиной улице из города вышла тогда царёва дочка брата своего непутёвого похоронить?

 

— Какая ещё дочка? — Димант недовольно хмурится и даже отодвигается подалее, — нету никакой царёвой дочки. У государя Креонта сын …

 

— Я про Антигону говорю, — перебивает его Варакс.

 

— Так ты и говори тогда — Эдипова дочь! — громогласно, словно кто-то ещё слышит их, восклицает Димант. — Вот тоже сказанул — царёва дочка. Псу шелудивому царь этот Эдип, а не мне!

 

— Эк вас понесло, — усмехается Варакс, — Не горячитесь вы, право же. Дело-то не в этом. Так вот, говорят, именно по этой улице…

 

— Кто говорит?

 

— Какая разница!.. Положим, Ктеат говорит.

 

— Кт-еат! — Димант затрясся от смеха. — Много он знает твой Ктеат. Что может знать твой болван Ктеат, когда он там не был и быть не мог.

 

— Так ведь и вы не были.

 

— Не был. Зато говорил — вот как сейчас с тобой — с человеком, который все это видал своими глазами. Гилей, знаешь, поди, такого. Гилей так говорит, — не слушая его, продолжает Димант. — Слово в слово. «Стою у ворот, как раз полночь. Гляжу, идёт женщина. Сразу насторожился: в полночь порядочные бабы по улицам не ходят. А шлюхи — тем более. Я говорю: стой, назад! Она идёт. Я громче говорю. Она идёт. Я гаркнул во все горло и ей наперерез. Тут она остановилась. Чего надо, говорю ей. Кто, вообще, такая. Говорю, а сам по сторонам оглядываюсь. Бывало ведь уже — подошлют смазливую бабёнку, та разговор затеет, караульный уши развесит, а ему — тюк по затылку. Она это, видать, поняла, улыбается и говорит: не бойся, мол, я одна. Открой, говорит, ворота, мне надо выйти из города. Я говорю: а больше тебе, красотка, ничего не надо? Она говорит: ничего. У меня, говорит, брат там. Мёртвый. Его нужно похоронить. У нашего народа, говорит, не принято оставлять мертвецов непогребёнными. Это большой грех. Вон оно как! А я ей так говорю: у нашего народа не принято начальника не слушаться. Вот это — самый что ни на есть великий грех. Сам-то уже понял, кто она такая. Другую бы взял за лохмы и пнул под зад. С этой — нельзя, с этой надо с обхождением, а то самого так пнут, что потом полжизни будешь задницу искать. Она говорит: начальника своего боишься? А божьего гнева не боишься? Как не бояться, говорю. Боюсь. Только боги далеко, а караульный начальник — ближе некуда. Огреет дубинкой по хребту, мало не покажется. Вот когда будет Зевс моим караульным начальником, так я буду его одного слушаться. И тогда она достаёт кинжал, маленький такой, с ладонь всего, и — раз себе по плечу! Кровь потекла. Если не выпустишь, говорит, я пойду к твоему караульному начальнику и скажу ему, что ты меня, племянницу царя Фив, ткнул своим поганым копьём. Что он с тобой сделает, сообрази-ка? А что тут соображать. Удавит на месте, вот и все соображение…»

 

В общем, он её выпустил. Приоткрыл ворота и выпустил. А сам сломя голову побежал к старшему караульному. Тот всё понял, даже с лица сошёл, хоть и всякое повидал. Ладно, говорит, ступай на место, и сохрани-помилуй тебя об этом кому рассказать. Сам пошёл докладывать. Его пропустили к самому царю, дело-то нешуточное. Говорят, Креонт его послушал немного, а потом говорит: ну что ты разорался, дурак! Хоронить пошла? Пусть хоронит. Ежели б она живого пошла хоронить, тогда понятно, а то ведь мёртвого же. Утром найти и привести ко мне…

 

Вот и вся история.

 

— Умён наш царь, нечего сказать. И божий закон не нарушил, и свой заставил соблюсти, — Варакс качает головой и вновь почему-то сплёвывает под ноги. — Все-то он успеет, и на небе уладить, и на земле. А вот скажи-ка, дядюшка Димант, давно хотел спросить, да все не получалось. Нас, вроде, не слышит никто. Так вот, правда ли, что вы тогда у Огигийских ворот на верную смерть шли? В том смысле, что Амфитрион, командир колесничих, погнал вас на убой, потому что жить не хотел. Ну а раз начальник жить не хочет, то и солдат, ясно дело, хотеть не должен. Правильно я говорю?

 

— Не болтал бы ты, сопляк, чего не знаешь, — хмурится Димант. Видно, однако, что хочет он не столько остановить Варакса, сколько раззадорить его.

 

— Почему не знаю, — воодушевляется Варакс. — Амфитрион человек известный. Герой был, всем героям герой. Помнится, песенку распевал: Раз-два-три, Три-два-раз! Мне любая баба даст. Поломается, отдастся, да куда же ей деваться! Пел он пел, а потом узнал, что его красотка Алкмена, пока он подвиги совершает, принимает в доме мужчину. Он к ней, а та и не думает отпираться. Да, говорит, был. Роги наставлять Амфитриону! — это ведь надо додуматься. Он спросил — кто? Если б она не ответила, он бы её придушил, пожалуй. А она — ответила. Он как услыхал, кто — так побелел и вон из дома. Утром он вас в атаку повёл. Всех положил, а сам живой. После решил, что это — знак свыше. Вернулся домой, к жене. Теперь ребёночка ждут, от кого, неведомо. Интересные все-таки знаки боги дают, а? Сорок восемь человек надо грохнуть, чтобы один рогоносец вернулся к своей гулящей жёнушке!..

 

— Совсем ты тронулся парень, — ворчит Димант без особого, впрочем, раздражения. — Можно разве о таких вещах, да ещё с ухмылкой.

 

— Я ж ведь тебе одному. Да и вообще, это я так, болтаю, чтоб не уснуть. Ближе к утру уж больно спать хочется, сам знаешь.— Варакс улыбается и протяжно зевает. — Да, так я насчёт Антигоны. её что же, казнят теперь что ли?

 

— Почём мне знать. Хоть бы и казнили, тебе её что, жалко?

 

— Не то чтоб жалко… Непонятно как-то все это.

 

— Тебе и понимать ничего не нужно. Ишь нашёлся, понятливый! Твоё дело… Погоди-ка! — Димант опасливо хмурится и напряжённо вглядывается во мрак. — А ведь и впрямь — ходит там кто-то. Погоди, я сам схожу. А ты смотри получше, чтоб кто сзади не подкрался. Время сейчас поганое. Ухо востро надо держать.

 

Димант поудобней перехватывает копье и медленно идёт к чернеющему зеву мёртвой улицы.

 

— Эй, кто бы там ни был, — говорит он монотонно и не слишком внятно, — говорю от имени власти. Если нет у тебя дурных намерений, так выходи без страха. А если есть, так знай… Эй, выходи, кому сказал!

 

Он так воинственно раскорячился, вперясь в темноту и далеко отставив назад вытянутую руку с копьём, что Варакс смеётся, но вдруг резко замолкает.

 

— Дядя Димант! — говорит он сперва шёпотом, затем переходит на задушенный крик. — Не туда глядите. Вон туда, вон!..

 

***

Бледная, едва различимая фигура медленно движется вдоль обугленного остова Журавлиной улицы, кажется, не касаясь земли. Димант не видит её то ли из-за густой тьмы, то ли оттого, что внимание его привлекло что-то другое. Резкий выкрик Варакса, похоже, ничуть не смутил идущего человека, он не сбавляет шага, даже не смотрит в его сторону, словно и нету на свете никакого Варакса вместе со стариком Димантом, никакой городской стражи, да и вообще ничего нет, а лишь одна только странная нужда, что гонит в глухую ночь человека, беззащитного перед тьмою и одиночеством.

 

Димант разглядел наконец идущего. Это оказалась женщина, даже девочка. Она неестественно худа, тьма делает её почти бесплотной. Одежда на ней порвана, висит клочьями, черные, колечками вьющиеся волосы спутаны. Есть в ней нечто жалкое и одновременно пугающее.

 

Димант, кивнув на всякий случай Вараксу, шагнул ей наперерез. Та поражённо вздрогнула, метнулась было бежать, но тут же обречённо замерла на месте, жалобно вперившись в него глазами.

 

— Стой на месте, кому говорю, — властно кричит Димант, стукнув для убедительности оземь древком копья. — Бежать вздумаешь, себе хуже сделаешь. Поди сюда! И не дрожи так, а то зубы затупятся.

 

Видимо, довольный шуткой, Димант натужно смеётся и вновь оборачивается на Варакса.

 

— Эй, я кому говорю, поди сюда! — грозно хмурится Димант. — Оглохла никак, пичуга безродная.

 

— Да не кричите вы, — Варакс говорит глухо, вполголоса, смотрит куда-то в сторону. — Она не слышит.

 

— Что значит, не слышит!

 

— То и значит. Глухая она, как бревно.

 

— Ты-то откуда… Погоди, это не та ли самая, что давеча…

 

— Та самая, что — давеча.

 

— Помню, рассказывали. Старик с ней ещё был. Ох и досталось, говорят, обоим. Народ злой тогда был. Война.

 

— Война…

 

— Так ты, значит, тоже там был? Старику, говорят, кости переломали, а девчонку, — он для чего-то понизил голос, — пустили по кругу. Ты, как я понял, среди вторых был. Оно и понятно, дело молодое. Кровь кипит. А?

 

Варакс смотрит на него исподлобья.

 

— Будет вам, дядя Димант. Сами сказали: народ злой был.

 

— Точно. Отомстили супостату. За кровь, за смерть, за пепелища. А теперь девчонку отпустили, значит, на волю. Простили.

 

— Я слышал, да. Старик, тот помер. А девчонку государь Креонт повелел отпустить. Простили, верно. Добрый он у нас, государь-то.

 

— Ладно, ты не трогай государя. Он не чета тебе. Тебе вообще молчать бы надо, народный мститель.

 

— Не трогал я её! — снова сдавленно кричит Варакс. — Правду говорю, не трогал. Только смотрел. Семеро их было. Верней, шестеро, у одного ничего не вышло. Он три раза принимался, пробовал бить, чтоб, значит, раззадориться, да его самого чуть не побили: убьёшь, говорили, а нам что, мертвяка тискать? Он отстал, только визжал, как поросёнок, и за ноги её держал. А я стоял, смотрел…

 

— Ладно, смотрел, смотрел. — Димант угрюмо отворачивается. — Что сейчас-то с ней делать?

 

— Отпустить, сказано же.

 

— Сказано! Это тобой, сопляком, сказано. Куда её девать? Ворота открывать мы не можем. В караулку вести — не можем. Кто такая, как её зовут?

 

— Откуда мне знать.

 

— В том-то и дело. Главное ведь, теперь уже никто на свете не знает, как её зовут, даже она сама. Глухим-то откуда знать своё имя. Так что, хочешь, не хочешь, а придётся её к старшему караульному вести.

 

— Так он ведь…

 

— Знаю без тебя. Это не Антигона, с ней церемониться не станут. Эй ты, — Димант оборачивается к девочке. — Ты вообще-то куда идёшь? Ну куда тебе нужно-то? Ты! — он тычет в неё пальцем так, что она в испуге шарахается в сторону. — Куда идёшь? — Он поводит пальцами, изображая идущего человечка. — Туда? — тычет пальцами в сторону ворот. — Туда?— палец указывает во тьму Журавлиной улицы. — Куда?!

 

Девочка некоторое время сосредоточенно молчит, затем вдруг слабо улыбается и показывает пальцами на ворота.

 

— То-то и оно. А что там у тебя? Дом? — он описал над головой полукруг. — Родня? — он прижимает руки к груди.

 

Девочка, подумав, качает головой.

 

— Нет. Ишь, соображает, зверёныш. Хотя глухонемые не могут позволить себе быть ещё и глупыми.

 

— Интересно, глухонемые знают, что они — глухонемые, — говорит Варакс, но Димант не удостаивает его ответом.

 

— Ну так куда?

 

— Т-таи! — вдруг с усилием произносит девочка и как-то неопределённо вертит головой.

 

— Мир велик, — кивает Димант. — Оно так. Только ведь ночь сейчас. Ночь! — он зажмуривает глаза. — Нечисти полно всякой. Волки. Вол-ки! — Он скалит зубы и царапает воздух растопыренными пальцами. — Там! Пропадёшь.

 

— Т-таи! — вновь произносит она и с улыбкой возносит руки к небу.

 

— Судьба. Может, ты и права. Может, тебе ночью в степи безопасней, чем днём в Фивах. Выпустить её нужно, Варакс.

 

— Да я что. Ты старший.

 

— Значит, открывай ворота, — Димант заметно приосанивается. — Только самую малую щель, чтоб не шуметь.

 

С преувеличенным усилием выбивает он клин, вытаскивает из гнездовища тяжёлый, обитый медью брус. Тьма за воротами дохнула горечью мокрой степи и бесконечным, перехватывающим дух одиночеством. Девочка радостно вздохнула, торопливо шагнула в темноту, тотчас растворясь в ней.

 

— Даже спасибо не сказала, — буркнул Димант.

 

— Так она же — забыл?..

 

— Да помню я. Кивнула бы хоть.

 

— А она кивнула, — говорит Варакс, мечтательно улыбаясь. — Только обернуться забыла. Знаешь, дядюшка Димант, о чем я сейчас подумал? Что я все-таки не такая сволочь, как о себе ещё недавно думал. Сам не знаю почему, а знаю. На войне легко сволочью быть, а когда война кончится, потом как? Сволочи плохо живут. Поначалу хорошо, потом плохо… Она мне улыбалась, я видел. Помнила меня, а улыбалась. Я её… Я её, может быть, найду. А? Найду, дядя Димант. Плохо человеку одному. Очень плохо…