Сон о Водолазе-2
***
Водолаза отыскали через месяц двое рыбаков. Прибило его к коряжистому берегу островка на середине Волги.
К этому времени с N уже взяли подписку о невыезде. А затем, после окончания следствия, он был заключён под стражу по подозрению в покушении на убийство гражданина Волопасова Игоря Юрьевича.
***
Следователь был пожилой, человек с седой, курчавой копною волос и изъеденным рытвинами безгубым лицом. Ему, похоже, с трудом давалась внятная речь, посему его приводило в глухое раздражение всё то, что вынуждало выходить из состояния презрительного молчания. Казалось, даже спит он с выражением гадливого недоумения на лице.
Для него всё было ясно. Кроме одного: отчего эта жалкая тварь вместо того, чтобы нормально, чисто по-мужски признаться в содеянном, всё елозит, темнит. Он задавал какие-то вопросы, пропуская ответы мимо ушей.
Через неделю пришёл адвокат. В тесном, нелепо приталенном пиджачке в крокодилью клетку, с бугристым носом, похожим на болгарский перец, и неопрятной лысиной. Он изъяснялся невнятной скороговоркой, упорно не глядя в глаза. Сразу перешёл на «ты». Обращался с ним со снисходительной фамильярностью, как с давним знакомцем-неудачником.
«Старичок, — начал он, едва взгромоздившись на стул, — скажу сразу: дельце твоё в общем несложное. У следствия, как я понял, реально ничего нет, кроме догадок и фантазий. Дело вообще можно без проблем вывести на убийство по неосторожности. А то и вовсе — неоказание помощи при несчастном случае. Общественное порицание, в худшем случае — мелкий условный срок. Общественное порицание за шиворот не каплет. Вот только знаешь — ты эту пургу на суде не неси. Ну про то, что ты, вроде, ничего не помнишь. Не надо. Нынче такое сусло не работает. Это товар для кино».
«Не надо. А что надо? Что надо?! Какое еще неосторожное! Я никого не убивал, понимаете? Осторожно, неосторожно…»
«А вот об этом и пойдёт речь. На следствии ты показал, — адвокат вытащил блокнот, такой же клетчатый, помусолил и принялся читать, близоруко щурясь, — «пострадавший сам, по собственной воле перелез через перила, чтобы там, — гримаса недоверия и сарказма, — выпить». Нескладно. Знавал я покойника. Человечек он был чудной, но трусоватый и не спортивный. И убедить, что такой вот — взял да и полез среди ночи, под дождём, через перила что-то там выпить? Едва ли, старичок. С другой стороны, в кармане куртки потерпевшего была обнаружена ополовиненная стеклянная фляга от коньяка «Мартель». Итак. Двадцатого октября сего года, ориентировочно в одиннадцать часов ты и потерпевший Волопасов были на корме. И кто из вас предложил — этак через перила? Он?»
«Нет, там еще Верба была. Вот она и предложила».
«Погоди, погоди, какая верба. Ты о Вербе Евгеньевне что ли?! Слушай, ну это смешно. Вербы Евгеньевны в этот момент на корме вообще не было! И ты это прекрасно знаешь. Она сказала, что ушла в каюту, когда вы начали выяснять отношения. И у меня нет оснований ей не доверять».
Адвокат наконец глянул в глаза. Тяжело, исподлобья.
«Ты понимай одно: Верба Евгеньевна — твоя единственная надежда».
«Это я уже слышал», — N криво усмехнулся.
«Значит плохо слушал. Она — свидетель защиты. Единственный, заметь. Вдова потерпевшего — свидетель защиты! Это наш самый сильный ход, запомни! И секретный. Все прочие тебя пожрут, только поводок спусти. Особенно твои сослуживцы. Покойника все ненавидели. Когда его не стало, образовалась пустота, которую надо заполнить. Они её и заполнили. Они ничего против тебя не имеют, но чтоб никто не заметил, что они рады той смерти, будут кричать «распни». Ты хоть это понимаешь? Вижу, что начал понимать. Чтоб ты знал: это именно Верба попросила меня тебя защищать.
«Да уж кто бы сомневался, — N зло скривился. — Говорите как по писанному. Что она, что вы. Даже голоса похожие. Вы не родственники?»
«Слушай, мне не нравится твой тон. Ты все же припоминай иногда, что тебе вообще-то светит лет десять. Потому что, случись что, нет у тебя смягчающих обстоятельств. Кроме одного, может быть, — тут он вновь глянул в упор пустым взглядом, — Но ведь ты не выставишь на обозрение кружевное бельишко своей супруги? И не пучь на меня глаза! Повидал я типажей пострашней тебя. Ишь, тоже! Ты мир хочешь переделать? Как сказал один мудрый старик, волка сеном не накормишь. Ежели попал в дерьмо по шею, надо не одеколон нюхать, а выбираться. Другое дело, если тебе пришлось по душе здешнее тюремное хавло. Тогда я умываю руки. Короче — так. Встречаемся через неделю. У тебя будет время подумать. Или ты работаешь со мной и после суда прямиком идёшь домой, в спальню супруги… И вскоре забываешь эту историю, как дурной сон…
«Да. Сон о Водолазе», — медленно произнёс N, глядя в сторону.
«Ну да. Или ты имеешь другого адвоката, честного и тупого, получаешь нехилый срок и выходишь на волю бомжом без половины зубов и с запущенным лёгочным туберкулёзом… Знал бы ты, — он вновь пристально глянул на него, — знал бы ты, сколько я повидал таких вот. Бледных, негодующих, истово верящих в то, что они ни в чем не виноваты. Что придёт какая-то «справедливость», некая тётенька в крахмальном сарафане. А тётеньки-то и нету. Справедливость — не более чем усыпляющий газ. Ты пойми, вы оба, он и ты, очутились за бортом. Только у того парня не было шансов выплыть. А у тебя есть. Надо просто не делать лишних движений».
Он встал, собрал со стола бумаги, и не пригодившийся диктофон, и вдруг вновь сел.
«Знаешь, вспомнил один старый фильм. Английский. Такая, знаешь, тупая комедия. Главный герой — комический полуидиот. Что ни сделает — смешно. То в грязь шлёпнется, то платье невесте заблюёт, то пиджак шефа кетчупом обольёт. В общем, этот смешной тупица чудил, чудил, да и попал под машину. Зритель ждёт продолжения хохмочки. А герой умирает. Зритель не верит. И даже на кладбище, когда гроб с героем опускают в могилу, насыпается могильный холм, — никто не верит — вот сейчас земля зашевелится, появится герой, жизнерадостно пукнет и все облегчённо заржут. А фильм возьми и закончись. К чему я? А не знаю. Фильм, кстати, назывался «The Real Life». Типа — такова жизнь. А жизнь, она в самом деле такова Счастливый финал в комплект не входит, а устанавливается самостоятельно. Так что — думай, старичок, у тебя неделя».
***
Начался Суд через месяц. И длился он недели полторы.
И не у N было ни страха, ни смятения, ни нетерпения. Он относился к происходящему как к долгому действу, в коем он — не более как зритель. И даже самого себя видел как бы со стороны — бледный, осунувшийся, но спокойный, даже порой иронически улыбающийся и покачивающий головой. Иногда он как бы даже задрёмывал, пропуская мимо ушей происходящее, полагая при этом, что не много потерял.
Свидетелей обвинения было семеро. Шестеро — сослуживцы. Более других говорили Аркаша, менеджер по рекламе, и секретарша Эльза. Аркаша — юноша с положительным рабфаковским лицом, почему-то непрерывно обширно улыбался, глядя по сторонам, словно рекламируя зубные протезы. Секретарша же Эльза — дева с белоснежным, похожим на фарфоровое десертное блюдечко личиком, по недосмотру, выступила дважды, говорила слово в слово одно и то же, но во второй раз разволновалась, сперва бурно сморкалась, а потом вовсе разрыдалась до судорог, и не смогла остановиться, пришлось выводить под обе руки.
Впрочем, говорили все об одном. Про чёрную зависть и про чёрную же неблагодарность. Восковокожий тенор, тот и вовсе вдруг по окончании речи, вдруг завёлся и с воплем: «Убийц-ца!» — кинулся на него, потрясая кулаками. После чего со столь же театральной покорностью позволил себя остановить и водворить на место.
***
Свидетеля защиты, действительно единственного, объявил вопреки правилам, самолично Адвокат.
«В зал приглашается свидетель защиты, — далее завораживающе долгая пауза, — Ранее не заявленный. Верба Евгеньевна Волопасова, вдова потерпевшего!»
Пауза эффект возымела. Прокатился гул. Восковокожий тенор даже привскочил с места. Мадам принялась что-то с жаром говорить Папаше, тот вообще впал в ступор, сидел, закрыв глаза и втянув голову в плечи.
Вербу он узнал с трудом. И одежда, и походка, и голос — всё было иным. Она была в долгополой блузе с блёстками, черных в обтяжку джинсах, чёрной косынке и больших темных очках. Была абсолютно спокойна, причём не надрывным напускным спокойствием, а всего лишь спокойствием уверенного в себе человека, пришедшего исполнить нечто малоприятное, но необходимое. «Бабочка», — неожиданно для себя произнёс N шёпотом. Верба, словно услыхав его, приподняла очки, коротко глянула на него, сузила глаза и едва заметно кивнула.
«Когда Леонид Ефимович меня попросил выступить свидетелем защиты, — начала она негромким, глуховатым голосом, кивнув в сторону Адвоката, — я поначалу отказалась. С чего я должна защищать человека, виновного в гибели моего мужа. Ведь если б не он, — Верба вновь глянула на него, приподняв очки, — если б не он, Игорек был бы сейчас жив, и не было б всего этого кошмара. Но Леонид Ефимович мне сказал: всё это так, но парня могут осудить за преднамеренное убийство. И я решила прийти. Почему? Потому что он — не убийца. Я много могу сказать дурного о подсудимом. Да! — Верба чеканно возвысила голос, потому что по залу мутным комом прокатился шумок. Кроме одного, что он — убийца… А вообще, нельзя ль потише?.. Потому что если он убийца, то и я тоже убийца, — она помолчала, пережидая шум, — потому что на мне по сути такая же вина. По сути. Господи, если б я не ушла тогда, не случилось бы этого безумия. Он ведь меня немного обидел тогда. А уж обидеть он мог. … Я не понимаю, почему шум. Я-то ведь знала своего мужа… Как вы сказали?.. И вы тоже знали? Вы — это, простите, кто?! Лично вы?! Ну лично вы, — Верба вдруг презрительно усмехнулась, — вы-то, Эльза Вениаминовна, его знали, кто б сомневался. Но всё же я — больше! Однако я продолжу, если позволите. Итак, Игорь был сильно пьян, сказал мне гадость… Я не стану повторять, это неинтересно… Что вы сказали? Вам интересно? Извольте. Он сказал, что я сплю с ныне подсудимым. Вполне ли вы удовлетворены, Эльза Вениаминовна? Вас интересует, правда ли это? Отвечу вам… Извините, гражданин судья, но я и говорила по существу, но вот дамочка-свидетель…А я и спокойна. Могу я наконец продолжать? Итак, возникло что-то вроде ссоры и я ушла. А потом, минут через десять, в каюту вбежал вот он, — Верба вновь отрывисто и нервно кивнула на него, — какой-то взбаламученный, перепуганный. Я его с трудом поняла. А когда поняла — было поздно. Видимо, Игорёк решил не дожидаться, и перелезть сам. Вы только поймите, мне подсудимого защищать резона нету. Он мне — никто, чтоб не сказать хуже. Просто он, повторю ещё раз, — не убийца. Всё у меня, уважаемый суд, уважаемые присяжные».
***
Адвокат выступал сразу после перерыва. Он очень долго перебирал бумаги, протирал платком очки, шумно дыша на линзы.
«Итак, что же все-таки случилось в тот роковой день двадцатого октября? Да-с! Когда-то я говорил: если юрист скажет слово “рок”, – уходите, это не юрист. Но сегодня я произношу это сакраментальное слово. У древних греков была богиня — Ананке. Не слыхали? Правильно, все слыхали про Зевса, Афродиту, Диониса. А Ананке — это, если угодно, богиня Рока! Так эту богиню побаивался даже Зевс-громовержец. Греки считали, что даже боги подвластны року. И я, после многолетней практики, тоже к этому склоняюсь…А вот перебивать меня не надо, тем более в вашем возрасте, господин обвинитель.
Итак, то, что произошло двадцатого октября, иначе как роковой цепочкой не назовёшь. Местом празднества был выбран… списанный портовый буксир «Волгарь»! Вы его видели? Нет? А я — видел. Эту, извините, железную каракатицу, в которой шагу нельзя ступить, чтоб не удариться лбом о какую-нибудь железяку.
Вы, конечно, помните, какой была погода в середине октября? Триумф бабьего лета! Природа, как говорится, пела. И вот именно тогда, двадцатого октября, вдруг после полудня переменилась погода. Подул северный ветер с дождём. Что стоило сказать — прогулка не состоится, давайте сделаем иначе. Семейство не бедное. Могли снять уютную комнатку в дорогом ресторане. Но ведь нет же! Все покорно, как на заклание, побрели по трапу. Что это, я вас спрашиваю? А ведь более прагматичного человека, чем отец потерпевшего, еще поискать... Я переговорил со всеми участниками этого печального круиза. Никто не может вспомнить, кому первому пришла эта дикая идея. Но все говорят одно: ехать не хотелось. Никому!».
«Итак, что же случилось ночью? Как эти двое оказались на кормовой палубе без четверти полночь? Обвиняемый утверждает, что потерпевший вошёл к нему в каюту, разбудил и предложил выйти на палубу, и рулевой моторист Сувалкин это подтверждает. Потерпевший не был алкоголиком, да и выпивки на столе осталось – хоть залейся. Вероятно, ему нужно было что-то сказать обвиняемому. Что именно — никто уже не узнает.
Да, двое ночью были на корме. Один из них вернулся в каюту, другой – вы знаете сами. Преднамеренное убийство? Отвечаю: что угодно, только не это. Тут говорилось, что у него были какие-то там «мотивы», Мотивы! Ну вот хоть вы, Эльза Вениаминовна, вы способны убить человека? Даже если он вам глубоко несимпатичен. К примеру, вот хоть подсудимого. Вы его ненавидите, желаете ему долгой тюремной камеры. То есть, у вас тоже есть эти самые мотивы. Смогли бы вы все распланировать, расставить, как фигурки на доске, после чего — хладнокровно выбросить за борт?.. Почему, это нормальный вопрос. Так да или нет? Нет? Ну конечно же! Конечно нет, добрейшая Эльза Вениаминовна! Тогда отчего вы так уверены в том, что мой подзащитный — бессердечный монстр, циничный убийца? Не слышу ответа. Ответа нет. В таком случае, извините, ваши свидетельские показания не много стоят. Да и все прочие – со стороны обвинения.
Ха, вы подумайте! Мотивы у него были! Да у кого ж их нет, матушка, мотивов этих! Да у каждого из тут сидящих этих мотивов — на целую кантату наберётся, прости господи! Что, все убийцы?.. Какое имеет отношение? А самое прямое, господин государственный обвинитель!
Итак, из показаний подзащитного и свидетельницы защиты могу сказать с уверенностью одно: речь шла о примирении. Кому пришла тогда эта бредовая идея — выпить за примирение таким диким способом,— не знаю. Однако, имея представление о характере и манерах потерпевшего, могу сказать одно: весьма возможно, что именно ему.
А почему шум? Опять вы, Эльза Вениаминовна? Вы были секретарём потерпевшего. Вы, простите, состояли с ним… Протестуете? Свидетелю задан нормальный процессуальный вопрос. Ладно, скажем иначе. Как потерпевший, с вами обращался? Нормально?! Готовы ли вы подтвердить это, прежде чем я вызову в суд свидетеля, который докажет обратное?.. Итак, я продолжаю. Идея выпить мировую принадлежала, скорее всего, именно потерпевшему. Что и привело к трагедии.
Должен сказать, линия обвинения выстроена вопиюще непрофессионально. Единственный довод и обвинителя и его свидетелей: кто еще, кроме него?! Это смешно, чтоб не сказать хуже. Мы сегодня судим не убийцу, а такую же, в сущности, жертву. Истинный убийца — на свободе. Но я могу назвать его имя. Роковое Стечение Обстоятельств.
Виноват ли мой подзащитный, заслужил ли наказания? В любом случае он уже наказан и, не побоюсь этого слова, – с избытком. Уж поверьте, мне не раз приходилось иметь дело с людьми, которые стали невольными виновниками чужой смерти. Им не позавидуешь.
Итак, господа присяжные, вам решать осудить ли на долгие годы позора и унизительной несвободы человека, у которого в критический момент элементарно сдали нервы, обрекать на страдание его жену, ставить ли на нем пожизненное клеймо убийцы, и не только на нем, но и на его еще не рождённом ребёнке. Да, господа присяжные, вы не ослышались, именно так. Соответствующие документы я передам суду…»
***
Десять из двенадцати присяжных сказали «невиновен». И его освободили прямо в зале суда. После долгой череды скучных превращений он миновал наконец темный, пропахший спёртой казённой дрянью коридор, толкнул тяжкую, лязгающую дверь. «Наверно, счастье, как еще назвать мгновение осознанной свободы…» Он так и не мог вспомнить, откуда она взялась, эта невесть откуда всплывшая строчка, да и счастливым он не был. Он просто шёл, ёжился, не по сезону одетый, с отросшей щетиной и зябко поднятым воротником, удивлённо ступал по обильно выпавшему первому снегу и не понимал, куда ему идти. Он был один и в душе благодарил Бога за это.
***
Да, пожалуй он и был счастлив, ибо воспринимал безостановочный говор Жены не как совокупность информации, а лишь как согревающий фон, оболочку, за которой может, если не случиться что-то непоправимое, вновь затеплиться то, что ему давно уже казалось утерянным напрочь.
А она вела его под руку, прижималась, головою к плечу, словно боясь потерять вновь, и все говорила, говорила. У нас? Да мало хорошего у нас. Папа вот сильно заболел. Сейчас, можно сказать, не ходит. Да и почти не говорит. После той истории. Ой, да ты ж не знаешь! Верба ведь сразу после суда фирму продала каким-то эстонцам. И квартиру… Да вот так, вообрази! Вдруг взяло да выяснилось, что фирма эта чёртова на неё аккуратно переписана. Юристы только руками развели — мол, понимаем, тут нечисто. Но не придерёшься. буквочка в буквочку, полный ажур-тужур. Да и что толку рыпаться, она как продала, так сразу укатила в Аргентину. Со своим… У неё ведь впрямь был кто-то. Но это еще до Игоря. Кстати, это она ж и придумала ему прозвище Водолаз. Игорь давно на неё глаз положил, а она в лицо ему смеялась. Даже куплетик придумала: «Всем далась я, Водолаз, а тебе не отдалась». Куда там, кроме своего кронпринца знать никого не желала. Она ж красоткой была писанной, без пяти минут мастер спорта, а Игорь — сам помнишь. А потом кронпринц её чуть не подсел. По какой-то скверной статье. А дело его как раз у папы было. Понимаешь? В общем, сама не знаю толком, как там всё вышло, но принца того освободили, а Верба стала нашей снохой. Пять лет прожили. Что уж он с ней вытворял — только она одна и знает. Ну и я немножко. Слушай, ты уж зла на неё держи. А вообще — хорошо, что она уехала. Я её даже иногда побаивалась, если честно. Хотя она мне одной и доверяла. Ну как доверяла — так иногда вырвется что-нибудь, расскажет… Правда, с кронпринцем у неё там, в Аргентине не заладилось. Разбежались почти сразу. Вот так: пять лет терпела, бог весть что вытерпела, а — и месяца не прожили. Оказывается, друг дружке не подходят. То ли принцесса перехотела, толи принц говно. Вероятнее — второе. Она мне так и пишет: всё, что было у меня хорошего за эти сучьи годы, — это ты. В смысле — я. Приятно, конечно, хотя… Хотя было в ней что… от ведьмы что ли? Помню как-то в Новый год у родителей сидели. В самый первый раз. Я возьми и брякни по простоте: что ж Веронику Витальевну не пригласили? Ну маму Вербы. А папа этак фыркнул, и говорит — тут этому окаянному отродью делать, мол, совсем нечего. Мол, одной за глаза довольно. Водолаз хохотать начал. И вдруг Верба следом. Смеялась, смеялась, а потом вдруг как всхлипнет, да тонко так, будто обожглась или испугалась, и — у папы прямо в руках чашка с кофе треснула и рассыпалась. Кофе – на папенькины белые брюки. Папа вскочил, кричит — «что буркалы свои ведьмачьи выкатила?!» Я — в коридор, прохохотаться», а Водолаз Вербу в подъезд повёл. Что уж там было, не знаю, а только больше Папаша Вербе не хамил. А вообще — бог ей судья, Вербе этой. Бог судья…
***
А жизнь впрямь потихоньку наладилась. Пусть не сразу, но наладилась вполне. Антонин Сепп, полуэстонец, полубелорус из Выборга, скупивший фирму, сначала всех поувольнял сгоряча, затем, будто спохватившись, столь же неожиданно попринимал всех обратно. Почти всех. А N стал генеральным директором. То есть, сначала был какой-то другой, приезжий, но он, не проработав полутора недель, страшно запил и Хозяин связался по телефону с N. Ошеломлённый N поначалу отказывался. Но Хозяин молвил: «что минуло, то и сгинуло. А если кто пикнет, то пусть себе пикает у сибе дома». И он был прав, никто не пикнул. Воротилась даже секретарша Эльза Вениаминовна. И со скорбной монументальностью воцарилась на прежнем своём вертящемся стульчике в приёмной. «Да, наверное, я в чём-то виновата, — сказала она ему в первый же день, тяжеловесно и с шумным придыханием, — но ведь человек имеет право на ошибку?». Подавая ему кофе, она наклонялась столь низко, что страстно вздымающийся медальон с сердоликовым сердечком едва ли не лез в чашку. «Спасибо, спасибо» — бормотал N, дурея от густого жимолостного парфюма.
Со временем они купили новую квартиру. Просторную, двухэтажную. В квартире Домочадцев почему-то прочно утвердился Восковокожий тенорок с супругою. Он уже разгуливает по квартире в трусах, сам открывает дверь и, провожая сухо и неодобрительно говорит: «заходите без стеснения».
Заходят они, впрочем редко: Папаша, когда видит N начинает сильно нервничать и говорить несуразности. Вскоре, впрочем, успокаивается, но глядит косо и настороженно. Зато при малейшем упоминании Вербы приходит в ярость, пытается вскочить с кресла, иногда ему это удаётся и тогда его сложно бывает водворить обратно.
Зато пришлось забрать от них собаку Чакки. У супруги Восковокожего вдруг открась острая аллергия к собачьей шерсти. Чакки их по-прежнему недолюбливает, но, как водится, дозволяет себя кормить и выгуливать.
Вербу в доме поминают редко. N знает, что Жена переписывается с ней по Интернету. Но она ничего не рассказывает, ну а он не спрашивает. Он сам получил под Новый год послание. За адресом «Verbena_Lopez…». Удалил, не читая. Хотя потом жалел иногда. О Водолазе не говорят вообще. Будто и не было его. Да и к чему, жена уже, считай, на шестом месяце.
Правда, иногда…
***
К счастью, это случается нечасто. Примерно два раза в месяц. Начинается с утра. Тупой, тяжкий толчок в слепом чреве подсознания. Выбухшая, как слоёный гриб, потусторонняя нежить. После которой день — кувырком, ибо день непременно заканчивается ночью, а ночь — это сон. Сон о водолазе. Его нельзя обмануть. Бессмысленно пытаться одурачить себя снотворным. Оно лишь спеленает сознание тугой простыней и сделает невозможными даже те краткие спасительные судороги пробуждения. Можно попробовать вообще не ложиться. Но Сон все равно придёт обморочной оторопью и поведёт по своей змеистой ракушечной колее.
Сны эти однообразны до одури. Сначала нет ничего, лишь колышущаяся муть, грязно-зелёное дно, кривые, словно скорченные судорогой коряги, медленная, как студень, слоистая вода, от неё наглухо закладывает слух, а движения вялы и разжижены.
Затем, узловатым фокусом пространства появляется ОН. Сизой каплевидной тенью. Тогда на какое-то время приходит успокоение: столько раз уже было, и все заканчивалось милосердным пробуждением. Однако затем безмятежность теряется. И тогда, когда из взбаламученной прорвы вновь появляется вслепую бредущий, раскоряченный силуэт, вновь наваливается та прежняя двужильная тоска. Силуэт приближается, уже видны тучки мертвого ила, под ногами медленно парящие, как лунная пыль, колышущиеся волосы, ржавая подковообразная улыбка…
Более всего он боится увидеть его глаза, изъеденные водяным жучьём молочные бельма. Знает, что не увидит: всепрощающая рука пробуждения непременно выбросит его за загривок из мглистой проруби сна как только он приблизится к нему вплотную. А пробуждение — как госпитальная сестричка, бледная, бескровная, с красновато усталыми птичьими глазками и прохладными пальцами. Мелкая испарина и тоскливое осознание того, что ничего еще не закончено, стоит закрыть глаза и всё вернётся.
…Он постоянно что-то говорит ему, странно жестикулируя и кивая, но слышны лишь глухие, трубные, бьющие по сознанию отзвуки. Тяжкий молот, обитый войлоком. N силится понять его, зная, что это бесполезно…
***
… В ту ночь было примерно так же. Но не совсем. Он уже давно привык спокойно дожидаться мягкой катапульты пробуждения. Устало и покорно. И потому не удивился, что она, катапульта, промедлила, и дала Водолазу приблизиться почти вплотную. Странно, ни страха, ни отвращения он не ощутил. Лишь удивление и усталое любопытство.
И вскоре он почувствовал, что слова его стали доходить до сердцевины сознания окольно, минуя слух. Словно трепыхались в потаённой мембране. Сначала — бесформенный звуковой сгусток. Затем он перешёл в логически не выстроенную, монотонную цепочку слов. Наверное, так непосвящённый слушает прерывистую пульсацию Азбуки Морзе. Затем — некое черновое, рубленное подобие смысла.
«Вот видишь, и ты здесь, и я здесь. Прав был тот, кто сказал: ты тоже остался за бортом. Ты ведь в самом деле не делся от меня никуда. И никуда-то ты не выплыл. То, что ты видишь по утрам в зеркале, — это не твоё отражение. Ты — такой же, как я, только я давно позабыл о том, что было наверху, а ты все еще мечешься, тоскуешь, рвёшься туда. Тебе даже кажется, что ты (нечто вроде короткого, рокочущего смешка) – преуспевающий менеджер, что у тебя работа, семья, близкие, друзья. Но это пройдёт…» Он протягивает руку и она почти коснулась его руки. Почти.
Далее — долгое приграничье сна и яви, вспаханная, зыбкая нейтральная полоса. Если не завязнешь, выберешься.
N откинул одеяло и привстал. И первое, что его удивило, это собственное спокойствие. Ни испарины, ни скачущего, волнообразного сердцебиения. Лишь странноватый холодок на запястье, будто его впрямь коснулась сырая мёртвая плоть. Он поднялся и, пошатываясь, влезая на ходу в шлёпанцы, двинулся на кухню. Резанула вдруг сладковатая горечь табачного дыма… Стоп! Он же не курит уже три с половиной месяца. Жена и того больше — с первого месяца беременности. Этого не хватало.
Помедлив немного, он включил свет на кухне и толчком распахнул дверь. На чёрном, лоснящейся кожи диванчике вполоборота к нему сидел Водолаз. Как говорится, приехали.
Однако ни сырого холода, ни запаха тины, ничего такого. Лишь витиеватые иероглифы табачного дыма. Одет — как тогда, на корме. «Я накурил тут, — сказал он, по обыкновению шумно затягиваясь и округляя рот, — это ничего, скоро все пройдёт. Всё, понимаешь? Я, собственно, попрощаться и пришёл. Пора мне уже. Ты не рад?»
«Куда — пора?» — с тупой одеревенелостью спросил N.
«Ну, это долго объяснять. Да ты сам узнаешь, время подойдёт».
«Ну да, — забормотал N, кивая и пятясь»
«Да ты не торопись. Сказал же — попрощаться. Больше не приду. Не веришь?»
«Верю», — кивнул N, сглатывая комок. Ничего. Сейчас надо просто выйти отсюда. Просто выйти. И всё закончится. Должен же закончиться этот злокачественный, пробившийся в явь отросток его ночных видений. Надо только выйти и…
«Ты ни о чем не хотел меня спросить?»
Спросить? Нет, разумеется! О чем можно тебя спросить, отпаявшийся, блуждающий фрагмент времени, сгусток болотного газа, пучок водорослей, оживший выкидыш смерти? Однако уже на выходе он остановился, словно уткнувшись в препятствие.
«Как… – в мозгу возникла сутолока, слова словно застревали на выходе. Он сипло откашлялся и выдавил из себя шёпотом, – Как это всё произошло? То есть…»
«Да я понял. Кстати, можешь говорить громче. Жена тебя всё равно не услышит. Как оно было? Небось, думаешь, это она меня в воду столкнула?»
Водолаз усмехнулся и с силой расплющил окурок одно пепельницы.
«Она появилась как только ты ушёл. Кто? Верба? Э, нет, брат. Твоя жена. Удивлён, да? Или нет? Дальше — просто: подошла к сетке, глянула исподлобья и улыбнулась. Криво так, одной половиной рта. Потом кивнула. Вот и всё. А потом всё само произошло. Ко мне она пальцем не прикоснулась. Всё случилось так, как и должно было случиться. Наверное, тебе стоит это знать. Ты ведь хотел моей смерти. Верно? Верно! И все хотели. А знаешь, кто больше всех? Думаешь, она? Или Верба? Да сам я и хотел. Не веришь. А я и сам не верил. Тебе это трудно понять. Ты, между прочим, знаешь, что на свете самое страшное? Не знаешь. Так вот, самое страшное — это сволочь, обременённая совестью. Сволочь, которая понимает, что она — сволочь, и потому сатанеет еще больше. Это у добрых людей совесть кличет добро. А у сволочей — злобу. Гнойную сукровицу души. Бог ведает, чем бы всё закончилось, случись всё иначе. Так что всё, считай, к лучшему. Всё понял? Теперь уходи. Уходи, я сказал!»
N послушно кивнул и угарной тенью просочился сквозь дверную щель. Как нашкодивший ученик. И что теперь? Спать? В лоно супруги? И мой сурок со мною…А, собственно, почему б и нет? Хороший кошмар должен заканчиваться глубоким сном. …
N обернулся и ткнул дверь коленом. На кухне никого не было. Ни Водолаза, ни пепельницы, ни окурков. Ничего. Только, кажется, едва уловимый запах свежего табачного дыма. Кажется. И тотчас мучительно захотелось курить. Так захотелось, что ясно стало, что все увещевания не сработают. И ничего другого не остаётся, как тихохонько, на цыпочках собраться, накинуть на себя, что придётся, благо на улице мартовская оттепель, а во дворе тускло мерцает кубический аквариум киоска.
***
Киоскерша походила на старую, давно забытую, случайно извлечённую из чулана куклу. Красная вязаная шапочка с корявой надписью «Champion!», черные, похожие на лопнувшие пружинки букли на лбу, розовая округлая ладошка с короткими целлулоидными пальчиками. Когда он постучал, глянула на него с опасливым равнодушием.
«Мущина, вам сигареты? — киоскерша удивлённо пожала плечами. — И что, всё?»
«Всё. А что у вас еще есть?» — спросил N без интереса, сожалея уже, что спустился на урчащем гуттаперчевом лифте сюда, в протухший студень городского марта, в этот грибковый, косноязычный мирок.
«Ну это смотря потому, что вам надо», — тотчас возникла выпуклая гримаса кокетства: брови пташечкой кверху, уголки рта — скобочкой вниз.
«Что мне надо? — он склонился к окошку и подмигнул киоскёрше. — Простой вопрос. Вот вы меня видите? Видите. И я вас вижу. Даже потрогать могу, ежели хочете. То есть вы — есть. А вот меня – нет. Ну нету меня, понимаете? И потрогать меня — нельзя, даже если вы очень захочете…»
«Мущина вы взяли сигареты, так и идите теперь уже к себе домой, — уголки рта спрямились и сузились в копилочную щёлку. — Для таких, как вы, и улицы мостят. А если чё, я и в милицию могу…»
N кивнул и отошёл от окошка. «Мущина, а сдачу-то возьмите!», — разгневанно кричала вслед киоскерша, потрясая купюркой, но он, все так же улыбаясь и кивая, побрёл по двору и присел на низкую облепленную подслеповатым мартовским снегом скамеечку возле детской площадки. Повертел в руках пачку сигарет и, не зная, что с ней более делать, сунул в карман куртки. И что теперь? Он запрокинул голову, отыскал взглядом желтовато-зелёное освещённое окно на третьем этаже. Кухня. Там сейчас никого. Вечные огни не греют, греют лишь минутные костерки. А мы потому и счастливы, что знаем, как, в сущности, скоро и просто всё завершится, мы потому и довольны судьбой, что знаем, как смехотворно и бессмысленно строить планы, выискивать закономерности, извлекать уроки…
***
«Семья? Есть семья, куда ж без неё».
«Тоже верно, — милиционеры по счастью настроены вполне беззлобно. — Так ты давай иди. Ночь на дворе. Женщину вон напугал…»
Как, можно идти? То есть, вот так вот запросто встать и идти? Более того, можно продолжать жить. Без опаски, оставляя за собой лишь прошлое, высушенное чучело времени, набитое трухой. А впереди — мерцающее жёлто-зелёное будущее, глуповатый, тряпичный абажур с кисточками и брюлечками, уютная вечность в миниатюре. И можно надеяться, что со временем окончательно, даже из самых низовых ветвей капиллярного мира подсознания уйдёт наконец беззвучной поступью канатоходца сгорбленная, вогнутая в никуда тень — СОН О ВОДОЛАЗЕ.
