Тусклое пасмурное утро процеживалось в комнату сквозь диафрагму неплотно задёрнутых штор. Комната была полупустой, мрачной и поглощала робкий утренний свет, как чёрная дыра. Полумрак стыдливо драпировал ободранные обои, диван с кучей разного тряпья на нём. На столе, в андеграундном орнаменте из пустых консервных банок, бликовал серебристой лысиной бюстик Чайковского – предпоследний оплот высокого искусства в этом мрачном жилище. Последний оплот, он же кормилец, старый аккордеон стоял в головах дивана безрадостно раздвинув меха и поблёскивая перламутровыми боками. Хриплый звон старого будильника «Витязь» разрушил вонючую стоялую тишину. В утробе тряпичной джомолунгмы, венчающей диван, прозвучал искажённый зевком короткий матерок. Хозяйка берлоги с неохотой вылезла на свет. Сегодня пятница, базарный день, и пропустить его никак нельзя – пенсия по инвалидности благополучно пропита. А ведь надо похмелиться, да и поесть не мешало бы.

Лежащая на столе, как поверженный шахматный король, пустая бутылка гасила робкую надежду на опохмелку. « Серёга гад! – подумала женщина, внезапно озлобляясь до спазмов в глотке - Мог же ведь оставить глоток» .

С трудом преодолевая дурноту, она вяло поплелась в ванну. Рябое зеркало над умывальником равнодушно отразило помятое женское лицо, некогда красивое и ухоженное, а теперь покрытое преждевременными морщинами, как старое глиняное блюдо. А это что? Единственная оставшаяся блузка была распорота крест-накрест, обнажая бледную грудь с увядшим соском. Серёга вчера ножом баловался, выкидухой. Вот гад! В чём же теперь идти играть на рынок? На пальто не хватает двух пуговиц, и с голой грудью будет совсем неприлично. "Перед родителями учеников неудобно" – мелькнула вдруг глупая мысль, отголосок прошлого. Женщина безрадостно улыбнулась в зеркало. Как давно это было: музыкальная школа, весёлые капустники, муж-скрипач и, так любимое ею, шампанское. Грустная сказка о современной золушке, где принца не предвидится, а карета уже превратилась в тыкву. Тягучий похмельный спазм сжал желудок мощной ладонью, и воспоминания ушли, оставив место насущным проблемам. Эх, бутылочку пивка бы! Всего одну! Она прошла в комнату, где из груды одежды в углу вытащила купальник с закрытой грудью. Сойдёт вместо блузки. Спина, правда, голая, да под пальто всё равно не заметно. О, а вот и серёгин нож – посеял, придурок. Может удастся продать? Освобождённое кнопкой хищное лезвие прыгнуло из рукоятки тусклой молнией.

 

Рынок несуетливо копошился под сенью куполов храма. Неяркое ноябрьское солнце выглядывало в прорехи облаков, отбрасывая зайчиков от золотых зубов смуглых цыганок. На мосту, где резкий ветер не ломался о спины торговых палаток и пронизывал в полную силу, негромко мяучил аккордеон. Озябшие пальцы с облупившимся маникюром старательно извлекали из перламутрового нутра «Вальс- бостон». Но любителей живой музыки было не много. На дне раскрытого футляра одиноко блестели три рублёвые монетки. Хозяйка аккордеона почти бессознательно, на одних рефлексах перебирала клавиши. Она не замечала презрительно сожалеющих взглядов бывших коллег, учеников, родителей учеников, друзей из той прежней, благополучной жизни. Пива! Господи, ну неужели я так много прошу? Выбитые ветром слёзы размазывали остатки дешёвой туши по лицу, превращая его в маску паяца, печального арлекина. Неподалёку стояли два крепких паренька – стриженные затылки, золотые цепи на мощных шеях. Гоготнули, ударили по рукам.

- Эй, клизма, хочешь стольник заработать?

Аккордеонистка, выдернутая из небытия молодым наглым голосом, вяло подняла взгляд: " Пошёл ты, хам!" – вырвалось вдруг неожиданно, не иначе из того искрящегося необратимого прошлого, потому что в сером сегодня она отвыкла реагировать на любые оскорбления.Подумаешь, "клизма".

 

- Да ты не кипятись, тётка, – притворно сочувствующим голосом заговорил краснощёкий амбал – Мы ж тебе помочь хотим. Стольник и бутылку пива. У нас тут спор вышел.

Магическое слово "пиво" сделало своё дело.

– Может сыграть чего – с надеждой спросила уличная музыкантша, непроизвольно дёрнув горлом. – Я блатных песен много знаю.

- Да нет, пошли с нами. Не бойся. – и, ломая последний лёд недоверия, крепыш сунул ей за пазуху сторублёвую купюру. Собрав инструмент, она прошла в сопровождении этого странного конвоя за угол какого-то склада. Здесь было безветренно и тихо, выщербленный асфальт в мозаике битых стёкол был почти сухим. На грязной стене яркое граффити – "Я люблю тебя, Эминем."

- Мы тут с братухой поспорили – проползёшь ты десять метров за пятнадцать секунд или нет, – весело пояснил один из качков. Женщина недоумённо подняла глаза на диатезно-краснощёкую харю – Зачем? - спросила по инерции, хотя и так было понятно – посмеяться хотят ребятки.

 

– Поспорили мы – терпеливо повторил парень. – Да ты не бойся, стольник твой. А чтоб веселей ползти было… - он поставил метрах в десяти откупоренную бутылку дорогого пива. – Глянь, какое. Сроду, небось, такого не пила.

Она хотела вспылить, гордо уйти, бросив им в лицо мятую купюру. Чего захотели? Ведь она музыкант, служительница искусства! Но постепенно негодование сошло на нет под воздействием близости желанного пенного эликсира. Асфальт чистый, да и не видит никто. Бывшая учительница музыки опустилась сначала на колени, потом легла плашмя, опираясь на чуть согнутые руки. –

 

- На старт, внимание, марш! - загоготали где-то наверху глумливые голоса.

– Пошла родимая! Лёгкий пинок в крестец стронул её с места, и она поползла, смотря прямо перед собой, на коричневую бутылку с пенной шапкой на ней. Всё ближе и ближе, уже горло сладостно сжимается в предвкушении пряной прохлады. Скорей, скорей. Вот она заветная узкогорлая ёмкость. Надо быстрей схватить, сжать это горлышко, опрокинуть содержимое в иссушенный похмельной жаждой рот. Тупой носок кроссовки «Рибок» аккуратно опрокинул бутылку на бок. Что это?! Пенная влага толчками полилась на асфальт, впитываясь в мелкие трещины. И в этот момент, плотно закрыв глаза, женщина лизнула мокрый от пива асфальт. Сил, чтобы схватить бутылку руками, у неё уже не было.

Она перекатилась на бок, с трудом села. В ушах шумело, руки дрожали, краснощёкие мордовороты двоились в глазах, заходясь от смеха и хлопая себя по ляжкам. Она встала. Свет померк. Когда он включился снова, краснощёкий амбал недоумённо прижимал руки к животу и смотрел на красное пятно, сочившееся горячими каплями из под широких ладоней. Второй по инерции ещё смеялся. Мимика его медленно менялась от бурного веселья к мрачному негодованию. Звякнул о бутылку испачканный кровью нож – невольный Серёгин подарок. Она подхватила окровавленной ладошкой футляр, сделала первый шаг в направлении шумевшего неподалёку рынка. Тяжёлый удар опрокинул её на землю. В меркнущем сознании среди какофонии посторонних шумов набирал обороты «Вальс-бостон».