Сквозь сторожкий сон он чувствует движение рядом с собой.

Он не вскакивает, как привык это делать в походах, не шевелится даже. Он смотрит на неё сквозь неплотно сомкнутые веки. Пламя свечи, судорожно сжимаемой женскими пальцами, его не слепит, но слепит её красота. Как она хороша! Боги, как она хороша... Даже сейчас, взмахивающая ножом, лезвие которого тускло взблёскивает в колеблющемся свете. Даже сейчас, пытающаяся убить.

Он открывает глаза и смотрит на неё в упор. Во взгляде её смятение, страх и боль. Она до белизны в костяшках стискивает рукоять оружия и со всего размаха опускает его вниз. Подушка, почти невесомая, пуховая подушка, редкость несказанная, привезённая заморским торговцем, погибает бесславной смертью, только лёгкие пёрышки оседают на мужское лицо и на бессильно разжатую женскую ладонь. Нож еле слышно поёт, вонзившись в деревянное основание кровати почти на четверть клинка.

Мужчина осторожно берёт из руки женщины свечу, задувает и отбрасывает прочь.

В наступившей темноте слышен приглушённый всхлип и на ощупь, так как глаза ещё не привыкли к черноте вокруг, он отыскивает её руки, плечи и притягивает к себе. Она не сопротивляется, она приникает к его груди, обхватывает за шею, её мокрые ресницы щекочут огрубевшую кожу мужской щеки.

– Ты решила меня задушить, если уж не удалось зарезать, жена моя?

Она замирает точно зверёк. Нет, не зверёк... сильный, гибкий, ловкий зверь, пусть небольшой, но очень опасный.

– Ты смеёшься надо мной? Я хотела... Я чуть не... а ты смеёшься?!

Она пытается вырваться, отодвинуться, но безуспешно.

– Я ведь могла убить тебя, князь, – она говорит спокойно, лишь только далеко-далеко, в самой глубине её голоса слышатся слёзы.

– Нет.

Она опять пытается вырваться.

– Рядом с твоим горлом торчит нож, который не попал в цель впервые в моей жизни, а ты говоришь: «нет»? Я поклялась убить тебя, я готовилась к этой ночи половину жизни, я... – её голос прерывается, кажется, до неё только-только доходит, что сейчас случилось.

Он наматывает её роскошные волосы на руку, чтобы не сбежала. Чтобы не отодвинулась даже на пядь! Но она не замечает этого, она лихорадочно, запинаясь и задыхаясь, начинает говорить:

– Ты, наверное, даже не помнишь... Десять лет назад. Ещё жив был старый князь, твой отец... А ты с братьями, ты...

Ему не хочется этого слышать, слишком много времени прошло с тех буйных и бесшабашных дней. Для него много. Не для неё.

– Да, в деревне укрылись разбойники, но они же не чужие нам были! Кузнецов сын, и старостин... Да все они были из нашей деревни! Неурожай три года подряд самого честного на большую дорогу выгонит. Ты знаешь, как это: есть в день по крошечной лепешке из муки с корой напополам? И лебеду... Или как смотреть на тоненькие ножки и ручки умирающего братика? Ты... Нет, не знаешь.

Она хрипло вздыхает и продолжает:

– Они укрылись дома. Куда им ещё было идти, если ваша дружина гнала их как диких зверей...

«Они и были звери, девочка». Он не собирается говорить ей, что видел на той «большой дороге». Не расскажет о выколотых глазах возниц, о раздетых догола истерзанных женщинах – их всего трое было: старуха и две девушки, почти девочки, – о запытанных до смерти купцах. О двух обезглавленных и расчленённых воинах, сопровождавших обоз и погибших первыми, но даже после смерти не оставленных без поругания. Её односельчане не просто ограбили и убили. Они убивали медленно, наслаждаясь, они нашли тех, кто слабее, кто не смог постоять за себя. Зря он сравнил их со зверями. Звери, убивая, не наслаждаются.

– ...Не могли их выдать. Они же еду нам привозили! Они о нас заботились!

Заботились, когда нужно было спрятаться понадёжнее. И отбивались они от княжеского отряда так, как обивались бы нелюди – заслонившись женщинами и детьми, которых и так в деревне осталось немного... Они бились насмерть, не жалея никого. И среди этих нелюдей был её брат.

– Вы убили всех... Всех! – голос её срывается, но руки по-прежнему обвивают его шею, и отстраниться она больше не пытается.

Не всех. К сожалению или к счастью, но не всех. Трое ребятишек – два маленьких мальчика и девочка постарше, худые, с огромными воспалёнными от дыма и слёз глазами, стали его «добычей» в тот день.

– ...И тогда я обещала себе и маме, и братикам... Нож на пожарище нашла, на нём знак нашего рода. Так берегла его...

Для него берегла.

Он не помнил тот день, когда передал детишек из сожжённой деревни княжескому тиуну. Он не интересовался их судьбой десять лет. Слишком много других забот, слишком много боевых стычек и потерь, слишком много других людей – живых и мёртвых, чтобы вспоминать о такой мелочи.

Только когда под копыта коня с крыльца старого отцовского дома выбежала она, только когда затянула серыми омутами глаз, только когда он захотел узнать всё о своей нечаянной радости – ему пришлось разворошить прошлое. А потом выбирать между риском и безопасностью, ведь он очень быстро узнал характер своей суженой. Она не боялась ничего, никогда не отступала, а её верность данному слову была сравнима с его жаждой... Неутолимой, яростной, невероятной жаждой обладания ею, ею – счастьем, светом, возмездием. Он, не юнец, не глупый мальчишка, готов был слагать песни в её честь, носить её на руках, осыпать её золотом и драгоценными камнями. Он был готов сделать всё, что она попросит. Она не просила ничего. Он взял её на княжеское ложе – она ушла до рассвета, кусая до крови губы и вытирая слёзы. Он думал, что она мучилась от девичьего стыда, но позднее, когда верный тысячник Зубр выяснил её прошлое, когда он сам узнал её получше, понял, что плакала она от того, что не было при ней в ту первую ночь отцовского ножа.

– Я обещала, я клятву дала! Что же мне делать?

«Быть клятвопреступницей. До конца наших дней».

– Ну что ты молчишь? Ударь меня! Отдай слугам или дружине, Зубру... Они всё равно считают, что я тебя приворожила, они смогут...

Ничего они не смогут. И не считают они вовсе, что она приворожила князя. Слепым нужно быть, глухим и дурнем конченным, чтобы не увидеть, какое сокровище ему в жёны досталось. Это все поняли, только она никак понять не может.

– Отошли меня или убей... Сделай же что-нибудь, княже! Хороший мой, родной... – тихий шёпот, почти не различимый в биении сердец. – Зачем ты только взял меня в жёны?

Потому что не мог иначе.