Сага старого зверя
Хорошо в лесу весной. Зелень всякая просыпается. Приятные голоса отовсюду. Сразу вспоминается молодость и прежняя замечательная жизнь наша…
Сказочный дурманящий запах вполз в ноздри. Защекотал, растеребил, растревожил!..
Глаза открыл. Голову приподнял, осмотрелся…
И на ноги. Будто вскинуло!..
Встряхнул телом. Хвост стрелой. Потянулся упруго. Косточки потрескивают, словно по лесу кто-то идет неосторожно.
Ухи, ухи мои! Не сносились…
И то верно, не бегали они по земле, как лапы уставшие. Не грызли дрянь всякую, как зубы желтые. Не заметали след по жесткому насту, как хвост поредевший.
Глаза-то мои остры. Нам без глазу никак нельзя.
Молодняк бежит – чую. Ухом тонким шорох отмечаю. Сучки да ветки мелкие потрескивают. Глазом скошенным пятнышки бегущие вижу.
Молока от мамок поутру насосались, бегут, торопятся. Зады в стороны кидает. Нет еще уверенности в шаге – лапы-то слабы.
Учи их, учи! А все равно – молодняк, он и есть молодняк. Если могучие стволы не расступятся, солнца не дадут почувствовать, не дотянется он к свету – засохнет, захиреет, словно подлесок случайный.
Спешат, спешат к старику. Знать, интересно им. На поляну выкатились, словно колобки. Еще пух весь не вышел… И в рядок – научил!..
Глаза раскосые, зрачки большие – круглые, желтые! Наши глаза!
Молодая с ними, глазки щурит – красивая сучка!
Чего стоишь? Привела, поздоровалась – и хорош! Нечего смущать старика. Эх, годы не те!..
Иволков, Пестров, Сильноров…
Раз, два, три… Та-ак… Все.
- Ну-ка дружненько!
- Рррав – ррав! Волас Желтозубыч!..
Голоса молодые, звонкие! Где мне, старику, за ними! Да только с голосами в серьезном деле промашка может выйти. Это мне точно известно. Не годятся звонкие голоса для дел важных. Вот когда сломаются, когда погудят в лесу с мое, да начнут посипывать…
- На чем мы, значит, остановились?.. Пестров! Как учили! Ухи держи ровно.
Это я так, для острастки, чтобы важность момента понимали. Какие ж у них ухи – висят еще…
- Тема у нас сегодня свободная, а значит, о главном. То есть как раз для меня. Как лапы ставить да ухи держать, мамка с папкой научат. А вот если что серьезное – то ко мне.
Что, глаза раскосые! Усекли?..
Моргают – не привыкли еще к слову настоящему. Ничего-о! Мы для этого здесь как раз и есть…
Кто не знает, как учить, сразу начинает про параллельный бег, маятник хвоста, функцию шерсти. Или вообще запредельное загнет – о тригобедрическом, равенстве с неизвестными животными или анализе телодвижений. Даже зверологию с машцеведением и горлософией приплетут, не постесняются.
А эти – пацаны еще. Щенки, словом. У них и голова, и шерсть – все серое, пушистое, непричесанное. Мамка их в темной норе ласкает и до света не пускает – рано. Им слова умные, что пожар лесной или дерево упавшее, об которое лбом с разбегу.
Ты сначала подведи, обозначь – а потом уже итогом умным накрой. Тогда, может, и понятно будет. Пообвыкнуть им надо, пока на серости светлые подпалины появятся.
Посмотрел я в небо голубое, на лес просыпающийся. Вдохнул густой запах… И начал:
- В те далекие времена жили все звери в дружбе и соседстве. На пышных лугах паслись, воду серебристую из ручьев звонких пили, и не было среди них никаких разногласий.
Мамки кормили малышей молоком теплым, да иногда по известному месту прикладывались. Чтобы, значит, у тех, кто шалит слишком, в голове отдавалось и правильно укладывалось.
Вот этими самыми когтями!... – я приподнял лапу. – Рыли наши деды землю и коренья сладкие добывали…
А сам одним глазом наблюдаю – правильно понимают или нет.
- А вот этими самыми зубами!... – приподняв когтем губу, я позволил всем насладиться единственным целым клыком. – Перегрызали они тонкие стволы деревьев, что попадались в золотых полях, и… дай Бог памяти!... Строили из них логовища теплые для зимовий.
Никто ни кого не нападал – всем радости земной хватало. Кому ягод, кому веточек, кому воды чистой и воздуха, а кому и листьев с травой.
От благости такой жизнь у зверей была долгая, и звали они друг друга благородно. Котов величали не иначе как Рыжик Поцелуйкович Урчалкин. Коров – Василисами да Пеструшками. А нас, серых и пушистых, - за улыбки наши – Златозубыми.
И все были равны. И каждому свое. Хоть мамонтом родись, хоть птицей болотной, а хоть и мышкой-полевкой.
Жили мы, не тужили. Весны встречали. Долго ли, коротко ли, но однажды прошел слух грозный…
Молодняк, вижу, попритих. Качнулся от меня спинами.
- Объявился, мол, за морями, за лесами зверь невиданный. Сам белый и шелковистый – вроде знающий да ласковый. А мысли у него злые. Да такие злые, что скрывает их в себе глубоко и сверху никаких мыслей вообще не видно.
Вот если вы думаете, что он хитрит, то ошибетесь. Никакая хитрость раскусить его не могла, так далеко мысли свои прятал. До чего умный зверь был!
И крик у него был страшный! Дикий! Так даже Йети не кричат…
Пацаны мои совсем разволновались.
- Дде-дду-шка… А вы сами эт-т-тих Йети видели?..
- Сам-то я много чего видел. Довелось. И Йети видел, и коров, и лошадей, и даже мамонта однажды. Огромный зверь! Как случилась беды, так мамонты, говорят, в теплые страны подались. Только у Йетих место есть потаенное, через которое они в любой мир попадают. Всякого зверя выследят. Нора у них такая волшебная. Как вечер наступает, они ее открывают – аж засияет все вокруг светом! – и через нее в самые дальние края наблюдают: выбирают момент, когда на какого зверя напасть лучше… У них-то я и подглядел за мамонтом.
Только не в том причина страха была, а в зверях невиданных. Не знали мы в то время про Йэтих, не было у них волшебной норы.
Среди наших тогда разногласия начались: зверя то никто не видел, а слухи и мысли бродили. Кто помоложе был, те смеялись: не может, мол, белый и шелковистый зверь страшным быть. А кто постарше – вот как я сейчас – те сомневались, но сказам грозным верили. Жизнь так учила – если уж слух прошел, жди правды. Мало чего глаза не видели?
Снег вот, к примеру, тоже белый и пушистый, но на нем долго не вытерпишь. Даже шкура серая не поможет – в норах отсиживаемся. Потому и зовутся не как-нибудь – логовищем. «Лого», мол, «ищем», да не одно, случайное, а многомысленное, «Логов» то есть. От ума, значит, от поисков логики в голове нашей серой.
Что притихли? Понятно, пацаны?..
Вразнобой, но затявкали. Понимают…
И чего ж тут не понять, когда все на месте стоит! Молодняк все поймет, если учить его правильно.
Только перекармливать не надо. Бывает, лишку по жадности хватят, не пережуют толком и ничего во вкусе не поймут. Это не самое плохое. А вот когда назад польется жидким, тогда неприятно.
И я грешил, жадноват был по-молодости. Нахватался – и давай учить кто помоложе. Тут из меня и поперло!..
Гляжу, пара молодых подтянулась. Поджарые уже, годка по два. Встали у дерева, слушают…
Как бы мне покрасивше изложить, чтобы в грязь не ударить? Авторитет, когда силы нет, его словом брать надо…
- Пестров! Опять ухи?..
Голос, кстати, тоже авторитету…
- А дальше так случилось – пошли через края наши звери беглые. Небылицы всякие рассказывать стали:
«Зверь этот невиданный, - говорят, - до того лютый! Всю траву сочную без разбору всякого сощипывает и никому ничего после себя не оставляет…»
Наши заволновались:
«Как же сладкие корешки искать будем, если сверху всю зелень порвут?..»
А то еще хуже говорили. Будто лапы у него грубые. Не мягко по земле ходит, а накрывает ее тяжелым копытом. Поля так топчет, что даже вершков никаких не видно. Вроде как – «не едим мы корешков ваших, так и вам ничего не оставим, все вытопчем».
«И так, - говорили, - устроен этот зверь, что до самых гор доходить может – шкура у него теплее вашей и копыта никакой твердости не боятся…»
Запечалились наши старики:
«Сколько в полях прожили, а такой беды не знали. Неужели со своей земли уходить придется?..»
А молодежь – кто по годку да по два – не верит, все на гордость свою напирает.
«Мы их, - говорят, - силой и логикой возьмем. С нашим бегом и зубами никто не сравнится. Соберем, кто помоложе… Да как рыкнем! Да как побежим!.. У нас, считай, таких сотни две наберется. Никто не осилит!»
А те смеются, только грустно:
«Сопляков своих уймите. Послушайтесь – уходите. Не от хорошей жизни бежим. Лучше не знать вам такой беды, но все равно придет. Потому как зверей этих тысячи. Как пойдут, все поле белым станет, словно снегом покрытое. С Овцами никто не совладает…»
Так вот оно, значит! Овцы!..
Кто-то из молодых да ученых сразу ответил:
«Если в имени «ЦЫ» - значит иноземный зверь, китайский или другой какой. А еще умный значит… Что ж он, не понимает, что ли, что не дойти ему из дальних краев!»
И пересчитал:
«Не может столько зверей быть, чтобы все поле белым стало. У нас-то, считай, побольше тысячи живет, а места хватает. Поместятся и Овцы. Так что – враки все!..»
Старики подумали и смирились – не хотелось им с земли своей уходить. И то верно: каждый зверь имеет право жить, и места в мире всем должно хватать.
Поспрошали они беглых про зверей странных да успокоились. За горами, мол, дальними – не беда, и ворот, в которые ей стучаться, на наших полях нет.
А беглые пусть бегут – на то и свобода среди зверей. Только в лесу нет такого простора, чтобы лапам нашим вольготно было. И кореньев меньше, и деревья покрепче – для зубов несподручные.
Год, считай, прожили мы тихо, никто и не потревожился. Всем спокойно стало. Дело уже к осени шло – корешки сладкие в самый сок ударились. Еще не копали на зиму, но готовились. И тут случилось!..
Гул какой-то по земле покатился. С дальних окраин разнесся шепот тихий, а затем уже и крик громкий:
- Овцы! Овцы идут!..
Вздрогнули мы, но виду не подали – все собрались на краю…
Теперь-то такого редко встретишь. Не видна широта мира из лесу нашего. А тогда, в просторе благостном, показалось, что не звери, а зима ранняя катится в поля. Даже на сердце похолодало, заиндевело.
Подсчитали умники прежние, померили взглядом поле наше…
А чего считать? Все белым-бело, до самого горизонта! Ума много не надо, чтобы понять – пришел конец нашей жизни счастливой. Никакие поля Овец этих не выдержат.
Идут ровно, не торопятся. Словно знают силу свою. По краям и впереди какие-то звери прыгают – на нас похожие, только крупнее. А среди белого лошади странные, на верблюдов смахивают. На спинах горбы черные высоченные. И лап у них не четыре, а восемь. Да такие, что две по бокам болтаются, земли не достают, а две от горбов идут, по воздуху, стало быть, машут. Диковинные лошади!..
И все равно решили наши битву дать. Ночь не спали – разработали план секретный. Привычка ночная и теперь осталась…
Вышли поутру в поле, встали друг против дружки…
Смешно – наших горстка невеликая серая, а Овец тьма-тьмущая. Белым перекатывается…
Стоим.
Чего ждали, не знаю…
Только вдруг крик покатился издали:
- Пошли Псы! Пошли!..
Опять, значит, ихнее «Пцы» иноземное.
И ту звери, которые на нас похожи, как кинутся на наших!.. И Овцы! Лавиной! Как конница!..
- Ты, дед, ври, да не завирай! – двухлеток голос подал. – Не было тогда конницы.
Ну что ты с них возьмешь! Всякому хочется мысль свою показать. Никакого уважения к старику! Вот говорю же: молодежь переглотает лишнего, чтобы лилось из нее…
- Ты старика не забижай! Я тебя самого еще поучу! Конницу эту Буденовскую видел по молодости. Потом мы ее… не при детях сказано… Сытная зима была!.. Я же сказал – «Как конница!» А ты иначишь… Такие вот – с голосом звонким – и подводят всегда. Не срамись перед щенками!
И глазами на него зыркнул поярче.
Пацаны мои смекнули, затявкали по-смешному. Он и смолк, опустивши хвост, перестал мешать…
- Так вот. Бились мы смертельно! Логикой своей хотели победить. Числом нас мало было, а ума не занимать! Вдоль фронта проскочим – и резанем клыками! Чтобы, значит, не повредить сильно, до смерти, а добраться до глубины ихней, узнать-раскусить, что думают. Такая секретная задача была.
Если бы мы секрет и план их узнали, то победили бы непременно! Это в сражении самое главное…
Трудно было нам. Ой, трудно! Впереди-то у них Бараны шли, мужики ихние. Страшные звери! У них копыта прямо на голове растут, чтобы по небу головой ходить, - для ума, значит. Мы-то все больше глотки рвали, а он как сходит головой умной – так нашему и конец!
Еще такая трудность была: резанет кто удачно Барана, только с нутром его разбираться начнет, чтобы мысль глубокую найти… А сзади уже новый Баран подпирает – и головой его. Без счету этих Баранов было! Задавили наших. Видать, Бараны умнее нас оказались.
Пришлось в леса уйти. А зима была лютая, холодная! Корешки наши под снег ушли, не выкопанные, деревьев толстых клыком не взять…
Пришлось под валежником логовища строить и кормиться чем попало. От жизни такой, голодной и холодной, дошло и до смертоубийства. На своих лапа не поднялась, а чужих теперь в страхе держим. Да и память злая в сердцах серых осталась.
Резали мы потом этих Баранов поодиночке. Только не нашли в них никакой мысли. Загадочный зверь…
С тех пор нас лютыми прозвали. А за что? Сами нас такими сделали. Мы же попервости никого не убивали, на горло все брали. И резали так, чтобы хитрость глубокую раскусить…
Сегодня чай молодые тоже срываются. Одного завалят на прокорм, а десяток для интересу. Покопаются внутри, не найдут никакой мысли и бросят.
Теперь ваше время скоро. Не найти нам силы без плана и хитрости Баранов этих победить. Может, вам придется когда узнать…
Взгрустнулось что-то мне. Весна пройдет, за ней лето – и опять зима студеная. Зимой, конечно, хорошо – по насту оленей загнать можно и след всякий виден. Да только противно чужую жизнь губить. Потому глотаем мясо без всякого вкусу, взахлеб, чтобы быстрее покончить.
И чем заменить корешки сладкие? Поперли нас со всех полей. Там теперь одни Бараны с Овцами и Йети. За ними сила. Леса и те жгут да выпахивают боронами своими. От Баран все идет – боронит он логику нашу серую, ничего не щадит.
Голос мой строго зазвучал:
- Бойтесь Баранов, глаза раскосые! За ними Йети придут. Братья они. Йети их вперед пускают, потому что у тех копыта и шерсть толстая, для любой суровости подходит.
А Йети, они совсем без шерсти, но тоже белые. По родителям общим, видать, белая шкура досталась.
Увидите еще. Уж у Баранов с Овцами шерсти немерено. Прямо с боков валится. Вот они с братьями своими, с Йетими, и делятся. Такое у них равенство – только среди своих.
Здесь вы не сумлевайтесь. Про братство я сам слышал. Йети песни любят. Выйдут в поле и как затянут на пару:
«Ты Баран да я Баран – оба мы Бараны!»
Только Йети еще хитрее оказались…
Такая история…
Вот и научил я пацанов про логику, про равенство с неизвестными животными, горлософию…
Грустно мне стало.
- Э-эх!..
- Дедушка, а ты сам все видел? Может, Баранов тех и раньше резать надо было? Ну, когда сражались…
Послушаешь молодежь – сразу радостней становится. Любопытство, оно что? Оно вперед ведет…
- Нет, щенята молочковые. История – это такая штука, которую не повернуть. О том она, чего было, да теперь уж нет. Кабы звери столько жили, все ходили бы умными…
А щенок – серый еще весь, пух не сошел – возьми и добавь:
- Как Бараны? – и сам смеется.
- Вот я тебе задам, умник!..
