В чайных листьях увязла я лапками, жижа с плесенью в мех мой впиталась. Я лежу здесь промокшею тряпкою, тряпкой, собственно, я и являюсь. Гул от песен безумно-мартовских стенки чайника мне сотрясает. На банкете сначала радостно.

 

Уже поздно, коль в дрожь бросает.

 

Я когда-то гналась за кроликом, меня звали, наверно, на «Ал». Да… Я, вроде, была, алкоголиком, и в похмелье осталась на чай. Напилася речей шляпно-заячьих, что перчатки и кролик почти: уши длинные рядом маячили, я запуталась в мраке ночи. Что там – заяц мне хвостик показывал, трогать, разве что, было нельзя.

 

Шляпник страшные сказки рассказывал, из-под полы прищуря глаза. Рисовал он миры мне далёкие - скатерть кремом испачкать не жаль, и покрылся мой взгляд поволокою, повидать захотелось ту даль. И тогда он в поклоне цилиндр снял, обнажая зелёность волос, и границы реальности поменял… Ну куда ж я совала свой нос? В дне двойном у цилиндра запрятаны не мой кролик, не цепь из платков, а порталы миров светят пятнами, вот источник у сказок каков!

 

Не моргнув чёрным глазом от этого, пьяный заяц взобрался на стол, в транс вошла от стиха его спетого, мельтешнёй полосатых носков. В вальс нелепый позвал он и шляпника, по тарелкам кружили вдвоём, сокрушая их берцами, лапками, лапки, берцы круша заодно. Разражаясь слезами и хохотом заходясь, допросили про март: отношусь ли достаточно ропотно к возвращению лета назад? Неспроста каждый март – приключение, не без умысла заяц его – страх безвременья. Я, без сомнения, в пух и прах не боюсь ничего?..

 

Я зачем-то (зачем же?) призналась им, что, пусть кролик глядит на часы, с ним в безвременье я не осталась бы: я до дрожи боюсь пустоты. Перспективы с пространством обрублены, замыкается внутрь мирок, если воздуха нет ни зазубрены, заперевший чрезмерно жесток. «Не зазубрена – целое ситечко тебе будет, и что же тогда?»

 

Не кажу свою мордочку-личико из безумного плена года.