Шёл снег, совсем не навязчивый, степенный такой, предновогодний. Вечерняя улица соблазнительно светилась витринными гирляндами и зазывно махала манекенными руками. Вселюдское броуновское движение, рождённое наступающим новым годом, захватило и меня. Я куда-то зачем-то брела, разглядывая излишества неотвратимо приближающегося праздника. Вообще, я не слишком люблю бесцельные прогулки, а тут, ни с того ни с сего… шёл снег, шло время, шли люди, шла я, я шла, пока не уткнулась взглядом в неимоверного размера вывеску, светящуюся ярко красным: «Кренделя», а ниже на дверях висел плакат: «Спешите! Мы открылись! Встретим Новый Год вместе».

 

Что-то знакомое в названии? Ну да - на последнем управленческом собрании зам директора по креативности Белла Анастасьевна раздала нам карточки магазина с этим названием и со словами: «Обязательно приходите на открытие, программа шикарная. Будет славно, если мы нашим дружным коллективом поможем партнерам стать популярными. Заключаем поставочный контракт, потому прошу настоятельно порекомендовать магазин своим родным и знакомым с целью увеличения продаж». При этом взгляд Беллы, в пику её милейшей улыбке, был приказным.

 

Вспомнив этот взгляд, я решила, что невыполнение добрых пожеланий чревато чем-то не очень добрым и, взобравшись по ступеням магазина, дёрнула за дверную ручку. Вид открылся вполне приличный: новые кассы со свеженькими кассиршами, полки, заполненные вкусным или полезным, и всё это сдобрено ни к чему не обязывающей музыкой. Множество покупателей, зажав в руках пластиковые корзины, выполненные под бересту, нестройными, но всё же упорядоченными рядами, перемещалось между стеллажами, удивительно резонируя со здешней акустикой. Они (покупатели) деловито шуршали упаковкой, перешёптывались, рассматривая товары, наполняя корзины трофеями магазинной охоты. Муравьи-грибники - ей-ей! Меня начало разбирать хихиканье: представилось, что на их головах колышутся усы-антенны, неприлично щекоча ближних своих.

 

Тут моё веселое настроение прервал субъект в приказчицком жилете и сафьяновых сапогах. Он подпрыгал ко мне, мастерски выделывая ногами задорные плясовые выкрутасы. В руках его был букет из гелиевых шаров, изображаших затейливые хлебобулочные изделия, а в глазах – бонусное почтение.

- Сударыня, мы преелико счастливы вашим появлением в нашей лавке. Соблаговолите принять скромнейший подарок, - с этими словами носитель жилета, протянул мне один из воздушных шариков. Сунув мне в руку крохотную шоколадку, он заговорщически добавил: «Как насчёт карты?»

- Карты? Какой? Ах, да, магазинной! Карта у меня есть уже, на работе выдали, не стоит беспокоиться.

 

Субъект обрадовался - заулыбался: «Так у Вас именная-премиум? Позвольте поинтересоваться», и протянул ладонь. Я долго копалась в сумке, прежде чем в моих руках оказался пластиковый прямоугольник. Оглядев карточку, человек в жилете улыбнулся еще шире, забрал у меня шарик-калач и (гад такой) шоколадку и промяукал: «Очень рады-с. Мадам едва не опоздали к началу торжества, пройдемте-с», сделав кистью руки приглашающий жест. Я поплелась вслед его почтительно гордой походке, из которой разом исчезли коленца. Некоторые блуждания по коридорам привели нас к двери, за которой оказалось фойе с зеркалами, пуфами и, на моё счастье, или наоборот, Беллой Анастасьевной.

 

- Ой! Катерина Ивановна! Как я рада, что вы решились присутствовать на празднике! Пойдёмте, пойдёмте. Нам ещё переодеваться к началу представления, - защебетала Белла и, не дав мне вставить в её скорострельную речь ни слова, увлекла под локоток в одну из боковых дверей. Помещение оказалось чем-то наподобие будуара обставленного дамскими столиками и ширмами.

 

- Скорей, не копайтесь долго,- Белла юркнула за одну из ширм, а я застыла в недоумении: Переодеваться? Во что... Зачем... Из зависания меня вывела опять же Белла. Она выскользнула из укрытия и удивилась: «Катя, а что вы до сих пор не готовы?» В то же время её вид поверг меня в полнейшее изумление: дамские панталоны, а-ля 19 век, отделанные кружевами, корсет, плечи прикрывает какая-то кисея, а на голове - набукленный парик. Увидев мой столбняк Белла засмеялась: «Милочка, так вы не в курсе? Ведь просила секретаршу, чтоб довела до всех, что пижамная вечеринка, а вас она упустила… назначим ей выговор! Ничего, сейчас всё решим, раздевайтесь и ждите меня, я что-нибудь для вас отыщу», - и затолкала за ширму меня.

 

В другой день я давно бы бежала куда подальше, семафорно сверкая пятками, но почему-то не сейчас. Когда она вернулась, я скромно сидела в своем укрытии, пытаясь прикинуть, насколько нелепо выгляжу в черных труселях с начёсом и белом хебешном лифе. Зато Беллу созерцание меня в этаком виде привело в полнейший восторг:

- Ой! Прямо офисный стиль! Белый верх, черный низ. А, может, вы так и пойдете? Я вам свой галстук дам. Ужасно элегантно, полнейший восторг!

- Ну что вы право, Белла, я совсем околею в таком положении. Я лучше пойду.

- Никаких "пойду"! - тон Беллы не принимал противоречий, - Наденьте это, я думаю, что будет совершенно к месту, - она протянула мне белую мужскую майку.

Наверное, в моём лице возник протест, потому, как Белла, разочарованно выдохнув, бросила майку на стул.

- А зря, милочка! Вам бы очень пошло, но раз уж… примерьте.

Она подала мне ситцевый в цветочек запашной халат, который пришелся почти впору, может, чуть коротковат. На ноги я обула предложенные мохнатые тапки с мышиными мордами на носах, и мы вышли в свет.

 

Свет был приглушенным, зал – огромным, со множеством столов, укомплектованных большим количеством гостей. Благодушный официант проводил нас к одному из столов, где уже присутствовали: наш юрист в плюшевой пижаме, на которой резвились разноцветные крокодильчики, начальница торгового отдела – дама солидного возраста в пеньюаре, отделанном неидентифицированным мною мехом, и бухгалтерия в легкомысленных, но не чересчур, комбинациях.

 

И тут грянул гром фанфар. На эстраду вышел ведущий. И закутерьмилось: пышнофразые поздравительные и рекламные речи вальяжно прохаживались со сцены в зал и обратно, заводя хороводы, веселые игрища, и разухабистое хоровое пение; фокусники заставляли исчезать и снова появляться зверушек, предметы обихода, вещи гостей, самих гостей и даже снедь (впрочем, обратно появлялось не всё и вовсе не всегда); танцоры в минималистичных нарядах вдохновенно метались по залу в стиле модерн, заполняя своим движением паузы, во время которых гости восполняли калории, потраченные на безудержное веселье.

 

Великолепие праздника гости и хозяева старательно оцифровывали, а некоторые и тут же заливали во всемирную информационную среду. Я, отчего-то, совсем не люблю оцифровываться и вливаться в какие-либо среды, потому петь и плясать, норовя попасть в фокус мимо проходящего объектива, мне не хотелось. Я сидела, поглощая расстегаи и осетрину, и глазела на публику. Обозревать скопление граждан в различных вариантах домашних одеяний в отдельно взятом общественном месте было странно. Мелькали пижамы и халаты, перемежаясь с трениками и бермудами, разнообразными панталонами, загадочными пеньюарами. Изредка встречались даже красочные семейники.

 

- Ой, какие все неожиданные! Прикольно-прикольно! Вон та, в чулках не по габаритам – директор колбасного, а вон мужчина, не ожидала такой простоты – из департамента продовольствия, а как отплясывает, сразу видно, инициативный работник, пойду познакомлюсь, должность обязывает - Белла Анастасьевна обдала меня вихрем слов и унеслась обратно, кружиться в танце.

 

Я невольно загляделась на департаментского, по кузнечьи сверкающего коленами. Одет он и вправду был скромно – свободные черные трусы, без всяких там страз, и майку, облегающую поджарые плечи. Сначала я подумала, что бюджету, несмотря на все слухи, не так уж припеваючи живется, а потом на секунду представила резонанс маек, если б я согласилась на беллин офисный стиль. Вот точно, поползли бы слухи о тесных связях департамента с нашей конторой. Такая фантазия заставила меня ознобно предернуться. Вот тут я поняла, что мне непереносимо холодно… Я и до того мёрзла, а тут осознала, что ни прием внутрь, ни растирание спиртными напитками мне не поможет - пора вернуться в нормальный облик. С этакой мыслью я выскользнула из зала.

 

Вот и мой шкапчик. Из кармана дурацкого халата я выудила ключ и трясущейся рукой стала отпирать дверцу, но замок не поддавался ни в какую. Нет, цифры на ключе и дверце совпадали, но ключ не проворачивался, хоть ты тресни. В порыве холодных чувств я пару раз пнула по пакостному шкафу… Ничего. Еще раз пнула. И тут дверь отворилась, не шкафная - входная, и в комнату вошел дед, с мешком в руках в белой бороде и валенках.

 

- Тепло ль тебе девица, тепло ль тебе кра…, - загремел мужчина глубоким голосом и осекся.

- Да ты синяя совсем! Ну ка я тебе тулуп дам, стойно селёдка мороженая, глазам аж больно.

Подтверждая своё намерение обогреть, он живо скинул со своих могучих плеч верхнюю одежду и утопил в ней мою тщедушность. Я оказалась в теплом тяжелом коконе, который лишил меня возможности двигаться и дара речи. Вместо того, чтоб рассыпаться в благодарностях я, по-моему, впала в дрему. Представилось, что я дородная сибирская кошка, лежащая на печи, и мне хорошо, и мне все равно, что творится вокруг. А после я подумала, что нам, кошкам потому и все равно, что у нас такая шикарная шерсть, которой только и можно, что завидовать.

 

Щелк.

Я с трудом разлепила один глаз: перед лицом качались суровые пальцы.

- Ты, девица, это, не засыпай, праздник же ведь, пора веселиться.

- Ой, простите, разморило меня не на шутку — приходя в себя прошепелявила я в ответ, - простите меня, бога ради, даже спасибо не сказала — Спасибо... Я сейчас, я верну...

- Ничего, грейся. Это ведь и главное — когда есть где погреться, а я пока к представлению подготовлюсь.

Дед закряхтел и начал стягивать с себя штаны, отчего я совершенно проснулась и спрятала голову в тулуп.

- Ой, простите меня, я тут вам еще и мешаю...

- Кхм, чего мешаешь? Вовсе не мешаешь.

 

Мужчина пошуршал, посопел какое-то время и зычно воззвал: «Вылазь, готов!», и мне, не без сомнений (а вдруг он голяком, извращенцев-то сейчас – пруд-пруди), пришлось высвободить голову из укрытия. Дед сидел напротив на короткой скамье, одетый в иссиня белые кальсоны и такого же цвета холщевую рубаху—косоворотку, перевязанную широким кушаком. Ну вылитый Лев Толстой, только борода длинней будет, да совсем снежная, а нос и щеки— не блёклые, как на старинных фото, а задорно-розовые.

 

- Здравствуйте, меня Катя зовут, - наконец нашлась я, - а Вас как?,

- Кхм, меня? Можешь Иванычем звать, люблю, когда без расшаркиваний.

- Хорошо. А Вы меня прямо в стресс ввели. Исподнего Мороза я даже представить не могла, - сказала я с глупой улыбкой.

- Ну и чего такого? Наряд у меня скромный, но уж шибко удобный - чистый лён. Мне ведь так и сподручней: прохладно, да и за душой ничего не надо прятать, некуда потому как.

 

И дед рассмеялся, заразительно, с лучистыми морщинками и даже некоторым подвизгиванием, так, что и я не удержалась - захихикала. Надо сказать, что роль Мороза он играл замечательно, стирая любые условности этим смехом. Казалось, будто я его знала с пеленок, будто именно он подарил мне первую конфету за табуретный стих. Когда его смех естественным образом иссяк, мужчина сказал, надевая на голову красную шапку: “Славно, славно. Вижу — жива, здорова, не померла по моей вине, посему пора мне в люди, наполнять народ радостью. Пойду я, пожалуй».

 

В одну руку он взял посох - не палку в блестках, а внушительную узловатую деревину, а другой закинул на плечо увесистый холщёвый мешок, расшитый цветами да петухами, распрямившись, колюче зыркнул в мою сторону слишком синими глазами и направился к выходу.

 

- Мороз! Иваныч! Постойте,- что-то заставило меня не сказать, крикнуть ему в след. - А можно я желание загадаю, новогоднее?

Он по-солдатски развернулся на каблуках, и я пожалела о своей просьбе: лицо деда стало строгим, в изгибе бровей и тонкости губ читался почти гнев.

- А зачем тебе это? Тебе то зачем?

В комнате повисла тишина. Я в удивлении, даже в испуге, не могла придумать, чем ответить. Спустя немалое время лицо его всё же разгладилось, и он продолжил свою речь уже мягким, горьковатым голосом: «Почему вам всегда чего-то не хватает? Даже когда всё есть? Вот только новый год не за горами, так и давай желать... Чего? Ну ладно бы одежку какую, или может шиферу, крышу перекрыть. Так нет - удачи подавай, любви там всякой, искренности, и всем и каждому сразу. А задумывалась когда, нужно тебе оно али нет? Глупая. Не загадывать надо - делать... Хотя...». Тут он замолк, покачал головой и сунул руку в мешок, начал там копаться. Я же и пискнуть боялась, эк дед разошелся. Тяжёлая профессия — чудеса творить. Наконец, довольно хмыкнув, он распрямился и протянул мне круглую красную коробочку: «Держи. С Наступающим тебя, Катерина. Что-то я разгорячился не по рангу, не сердись, устал я малость. Пойду».

 

Снова закинув мешок на плечо, дед открыл дверь и обернулся: «Ты тулуп то себе подарком оставь, есть еще у меня, а коли не надо, так потом сюда занеси, передадут мне». Засим, не ожидая моего ответа, он вышел валкой походкой, захлопнув за собой дверь.

 

А мне что оставалось? Ага, сидеть, глупо хлопая глазами на подаренную Морозом жестянку. «Монпансье́ леденцовое» - прочла я надпись на крышке и потрогала собственную макушку, пытаясь поправить бант из мишуры, но с грустью поняла, что, увы - сижу не в раздевалке детского сада после утренника.

 

Открытая коробка не принесла неожиданностей: внутри желтые, красные, зеленые камушки конфет с тем самым дюшесным запахом, который меня всегда затягивает в прошлое. Я выбрала леденец, который отличался прозрачным отсутствием цвета. Потом, никуда не спеша, я долго перекатывала на языке вкус детства.

 

Всё заканчивается, закончился и леденец, а я вернулась в быт. Странно, что раньше не поняла: комната была совершенно не та, в которой я переодевалась, о чём свидетельствовала разложенная тут и там явно не женская одежда . Что поделать, тяжко вздохнув, я поплелась искать свою раздевалку. В коридоре было сумрачно и удивительно тихо. Я пошла прочь, заглядывая по пути во все попадающиеся двери, и за каждой искомого не было.

 

За последней дверью оказался безлюдный торговый зал. И в нем свет был тусклым, что заставило меня поколебаться, прежде чем сделать шаг вперед и сказать «Ау». Удивительно, но из глубины помещения донеслось ответное басовитое «Вам кого?». В несколько скачков я преодолела расстояние до загадочного голоса, и увидела:

Он полулежал под ёлкой, облокотившись на руку, и он был Гошкой, тем самым, который — наш инженер-механик и мой рабочий приятель.

- Гошик, как я тебе рада! Вот ей-богу, думала, что до утра не выберусь из этого странного места. Ты чего тут?

- О, Какие люди! Катюха! Иди сюда, чертиха. А я то как рад!, - Гоша широко раскинул руки, как бахвалистый рыбак, и буквально освещал пространство улыбкой.

 

Потом он уселся прямо на пол, по-турецки, и похлопал ладонью рядом с собой: «Садись». Что меня поразило, так это ковер, который предлагался в качестве пристанища для моего не очень то мягкого места. Он был зеленым и точь-в-точь как тот, что когда то висел на стене в гостиной моего несовершеннолетия. Откуда он здесь взялся? Тем не менее, я уселась рядом с Гошей, который по-деловому вытащил из-за спины пару тарелок с кое-как наломанными краковской колбасой и сыром, бутылку красного вина, каравай и пару граненых стаканов. Разливая вино, он поведал, что, поскольку наотрез отказался снимать штаны, его оставили в торговом зале в качестве привратника и проводника, дабы он указывал дорогу заблудшим и следил, чтоб гости не сожрали товар. Поскольку дело ответственное и совсем не лёгкое, он решил наградить себя за труды праведные и сейчас подкрепляется дарами магазинных богов.

 

- Ну что, Катерина, за наступающее новое счастье!

- За счастье!

Стаканы звякнули, губы дрогнули, рецепторы одобрили терпкую жидкость. Стало совсем странно. Дежурный свет был то ли рыжим, то ли красным и каким-то зыбким. В этом свете мы превратились в дикарей, коротающих время у полуночного костра, и казалось, будто сейчас продолжится длинная страшная сказка из тех, что тысячи лет пересказывалась десятками тысяч ртов.

 

- Ты ешь, сыр — очень даже приличный, колбаса (ммм) какой с детства не помню, чтоб ел, - Гошка не выдержал тишины и в несколько слов раскидал навалившиеся на меня толщи исторических пластов.

- Это хорошо, что ты на меня набрела. Видишь, я уже слегка зеленый от тоски по общению?

Зелени я в гошкином круглом лице не обнаружила, но искреннюю радость - уж точно. Насмеявшись и еще перекусив, я собралась уходить, противясь желанию сидеть так до утра. Гошка проводил меня до выхода из зала. Мы остановились перед дверьми и тут я заметила, что его глаза стали неспокойными, они, как-будто, не могли выбрать, что выражать, то ли собачью преданность, то ли телячью грусть.

 

- Ну пока, - сказал он слишком громко и вдруг засопел.

- Хммм жаль, что уходишь, и знаешь... я это, я ведь, уффф,

Тут он замолчал, щеки его раздулись, а губы сжались в тонкую линию, прочную, как сварной шов, от этого Гошка стал похож на сумасшедшего хомяка. Он очень, очень долго не выпускал воздух, казалось, что еще немного и его пунцовое лицо лопнет. В дополнение к образу он переминался с ноги на ногу и поначалу нелепо махал руками, а потом зажал ими рот, будто пытался запихать обратно распирающие его слова.

- Фуууф, не могу. Черт! Ну просто не могу! Что-то ненормальное со мной: как ты сегодня появилась, прям распирает сказать. Катька, прости меня - дурака, но я тебя люблю, вот что хошь делай. Помнишь, как мы с тобой встретились первый раз? Я движок пёр, ну отремонтировать надо было, а тут – ты со своими глазами. Я прямо сразу и влюбился. Я ж понимаю – у тебя муж, то да сё, но может пошлёшь его, а?

 

Его глаза опасно блестели, а слова бесились потоком горной реки. Нет, мне не было страшно, может быть — пусто? чувство такое, будто воды гошкиных слов уносили что-то важное из моей жизни. А он расходился все больше: не наблюдая моих протестов, он схватил мою ладонь, и сжал так, будто хотел, чтоб наши руки срослись намертво, и дарил мне, дарил свои мечты о нашем безупречном будущем. А я пятилась из зала, увлекая его за собой, и думая, о том, чем же заслужила внезапную любовь и откровенность. Постепенно мы переместились в небольшую подсобку, на другом конце которой маячил спасительный выход. Наконец гошин словарный запас иссяк, позволив мне произнести: «Гоша, ну что ты, право? Я пойду, а ты тоже - домой. Выспишься и не вспомнишь, какую ерунду молол». Я высвободила руку, а Гоша сник, поначалу, но потом вдруг улыбнулся: «Не, я всерьез, какое там — не вспомнишь. Я ведь ждать буду, сколько надо буду. Возьми вот». Он извлек из-за пазухи почти полную бутыль вина и надломленный каравай.

- Спасибо. Пока. С наступающим тебя, Гош.

 

Зажав под мышкой хлеб, сунув бутылку в карман тулупа, я хотела ретироваться. Но тут входная дверь распахнулась и в комнату вместе с клубами морозного пара ввалилась большая мужская фигура.

- Ха! Я так и знал! Я всегда знал! В магазин она пошла, шлюха! - заорала фигура, и я поняла, что это муж.

 

В убогом пространстве подсобки нас стало четверо — двое мужчин, я и страх, зажавший мой рот липкими пальцами. В голове пульсировало: бред, бред, бред, мешаясь с доносящимися извне проклятиями.

- Кто этот козел? Ты кто? Я щас... щас я... - муж, сунув руку за пазуху, вырвал оттуда — револьвер. Пляшущее, нервное дуло уставилось в сторону Гошки.

- Э, я так не играю, так не должно быть, я это — ни при чём..., — забормотал бедный влюбленный и, бочком-бочком протиснувшись в дверь торгового зала, навсегда исчез из поля зрения ревнивца и из моей жизни.

 

Дуло дернулось в мою сторону. Странно быть мишенью, отчетливо чувствовать точку на лбу, куда через мгновение прилетит смерть. А страх неожиданно переродился в созерцательность, невероятную ясность. Не мелькали перед глазами эпохальные моменты маленькой жизни, не тикали слова молитвы в мозгу, лишь отчетливая картинка, которую впитывали зрачки: жёсткое лицо родного человека перекошено гневом, широко раскрытые глаза, по-детски капризные, растерянные, буравят укором. Время и пространство превратились в желе, в котором вяло трепыхались два крохотных глупых организма, а потому было совсем непонятно, сколько минуло минут, прежде чем он опустил пистолет.

 

- Как глупо, Кать. Я ведь тебя любил. И люблю? А ты? Ты меня убиваешь. Я всегда боялся, что ты сбежишь из моей жизни с каким-нибудь уродом, а сегодня, когда ты ушла, мне сон приснился. Безумно? Безумно. Приснилось, что ты с мужиком сидишь и улыбаешься, и я понял, что нужно сказать тебе все, без утайки, что думаю. Я нашел тебя, не знаю как, просто — нашел и...

 

- Может так? - дуло револьвера уперлось в его челюсть, а потом он горько махнул рукой и сунул пистолет за брючный ремень. Последнее, что я от него услышала, было — прощай. Он ушел, даже не хлопнув дверью.

 

Снова пустота, каждая мысль превращалась в звенящее эхо, в бессвязный звук. Голова гудела. Я открыла дверь, вышла. Было холодно, а снег - остановился. Он мерцал в свете далекого фонаря, слишком красиво, слишком искренне. Ночь обняла меня темнотой, но ее заботливые руки не вселяли покой, они душили. И небо было чужим: невероятно яркие звезды решили нарушить вселенский порядок, и кружились на черном своде. Они тянули ко мне свои злые ловкие лучи, рвали зрачки алмазными коготками и смеялись, смеялись...

 

Пока слезы не смыли ясность моего взгляда, и я, наконец, почувствовала себя в себе. Вернулась. Мороз щипал щеки, и ногам было жутко холодно в нелепых тапках. Хотелось есть. Я уселась на заснеженную скамейку возле магазина и забралась с ногами в морозов тулуп. Каравай, вино и я — то ли натюрморт, то ли пейзаж — картина, прекрасная банальностью. Перекусив, я вдруг вспомнила про монпансье́. Достала коробку, открыла. Пальцы начали было перебирать цветные кругляши, но что-то заставило меня тряхнуть рукой, разбросав леденцы по сугробам. Зачем?

 

Мучиться тем, что же делать дальше, не пришлось. На ночной дороге появилось спасительное такси. Я похвалила себя за предусмотрительность: телефон и деньги я не оставила в раздевалке — сунула в карман халата, и сейчас было на что ехать. Усталый парень — водитель почти не удивился моему одиночеству и нелепому внешнему виду и спокойно порулил по названному мною адресу. Машина, укачивая, плавно скользила по пустым улицам, а мыши на тапках ехидно улыбались, будто что-то замышляли.