16.1-4: §1. "Вступительные". §2. "Вова Баландин". §3. "Случай с Паном Сметаной". §4. "На строительстве анатомического корпуса". Глава шестнадцатая: "Абитура". Из книги "Миссия: Вспомнить Всё!"
Глава шестнадцатая «Абитура»
§1. Вступительные
Летом, после получения заветного аттестата о среднем образовании, я стал готовится в Университет, на историко-филологический факультет.
При моих литературных достижениях выбор напрашивался сам собой.
Я закупил все необходимые рекомендованные для данного профиля учебники и стал их штудировать, уединившись в скромной и укромной будке Станкозаводского сада.
Напрягаться мне долго не пришлось.
Мать, узнав о моём решении, переполошилась.
Историю я знал посредственно, иностранный язык — почти никак.
Проходной бал в истфил был настолько высок, что набрать необходимое количество баллов возможно было только при условии, что все экзамены будут сданы исключительно на пятёрки.
Мои исходные данные, по мнению матери, не позволяли такую роскошь.
Итогом моего бездумного решения становилась Советская армия, куда я стопроцентно попадал (при отсутствии весомых причин для отсрочки по состоянию здоровья).
Мать привела все доводы, чтобы убедить меня поступать в Мед, имевший военную кафедру, гарантирующую отсутствие какой-либо случайной возможности пополнить ряды Вооружённых сил даже после окончания института.
Задача поступления в Мед была решаемой, если сдать все экзамены на четвёрки и пятёрки.
Сочинение и биология не представляли для меня особых трудностей. Тут я был на высоте.
Химия — пятьдесят на пятьдесят, но вероятность сдать вполне осуществима.
А вот физика...
В качестве устного ответа я не сомневался.
Годовые оценки в школе — на твёрдую четвёрку.
Но задача, прилагаемая к билету!..
Помните фрагмент из серии «Наваждение» фильма «Операция «Ы» и другие приключения Шурика»:
«Пожалуйста, билет»,
«Билет номер девять, приём».
«Что, что вы сказали?»
«Что?».
«Какой приём?»
«Я сказал не «приём», а «при нём». Билет номер девять, а при нём задача»,
«А, понятно. Идите, готовьтесь».
Перед экзаменом по физике мать наняла мне репетитора, старую преподавательницу Мединститута, которая много лет принимала вступительные экзамены по физике.
За несколько занятий она поднатаскала меня по всем возможным задачкам.
И на экзаменах — о, счастье! — я вынимаю билет с элементарной задачей про направления тока в индукционной катушке.
В результате — вполне заслуженная отметка «пять».
Все последующие экзамены также были пройдены успешно.
Только оценка по сочинению сильно разочаровала меня.
Четвёрка.
При том, что я писал его, находясь в состоянии творческого полёта, в эйфории вдохновения!
Тем более, что во время экзамена ко мне подсел один из спортсменов с просьбой проверить его каракули.
Я ужаснулся тому, что увидел.
Сочинение на поллиста с кучей грамматических ошибок!
Я исправил их, как мог.
Но за одну исправленную ошибку по правилам вступительных экзаменов претендент на звание студента лишался половины балла.
А там этих ошибок тьма тьмущая!
Я мысленно похоронил бедного парня...
Но не тут-то было.
В списках сдавших экзамены числился и тот самый спортсмен с такой же оценкой, как и у меня.
С четвёркой!
Обалдеть!
Но дело не зависти или обиде.
Всё оказалось прозаичнее.
В предыдущий, 1976 год, в институте проходил эксперимент, связанный с тем, что ученики средних школ, имеющие в аттестате средний балл не менее 4,5 (как у меня, только без троек), имели право сдавать только два из четырёх экзаменов.
Естественно, что большинство, прошедших по эксперименту, представляло собой исключительно женскую половину студенческой братии.
Из парней прошли единицы.
Военная кафедра, ориентированная на мужиков, завопила в панике.
Набор будущих офицеров с треском провалился.
По негласному распоряжению Ректора, пообещавшего военным усиленный приток студентов «мужескаго полу», парням ставили на очередных вступительных экзаменах только «хорошо» и «Отлично», а дев нещадно отсеивали.
Прошли только золотые медалистки или отягощённые прочими заслугами (участие в Олимпиадах, причастность к спорту или комсомолу, а также наличие родителей, занимающих горкомовские должности; про блат я уж и не говорю).
Проще говоря, в 1977 году мне можно было не готовиться к вступительным экзаменам!
Поступление в институт нам, мужикам, в этом году было гарантировано самим Ректором.
Оно заранее было обеспечено фактом наличия мужских половых признаков!
Только и всего!
Если бы я знал о таком приятном сюрпризе, я бы с удовольствием подал бы документы на лечфак.
Ведь набранных баллов (22,5) мне вполне хватало для попадания на лечебный факультет, учиться на котором гораздо престижней, чем на санфаке.
На экзаменах состоялось наше судьбоносное знакомство с Валерой Марушиным (хорошо, что не Макрушиным, а то бы я сильно огорчился) и Шуриком Малышевым.
Валера оказался сыном горкомовских работников, уточнений кто, как и где он избегал.
К тому времени родители у него умерли, но связи и прихватки остались, чем он и успешно пользовался.
Шурик же из простой семьи работяг.
В Медицинский он пошёл только потому, что в сфере медицины у него работала тётя, которая, вероятно, и посоветовала ему сделать это.
Жил он через дом от моего дома, чему мы удивились и взаимно порадовались.
Малышев обладал феноменальной способностью запоминать текст, так сказать, «с листа», лишь однократно ознакомившись с его содержанием – память его была фотографической.
Плюс необыкновенная изобретательность, умение выкрутиться из любой ситуации, пусть и неправыми методами.
Валера был чрезвычайно дружелюбен, жизнерадостен, щедр (насколько позволяли его возможности).
Если Шурик полностью «отмотал весь срок», завершив шестилетний срок обучения, то Валерка спустя три сессии добровольно и без сожаления покинул стены института.
Поразмышляв, он пришёл к выводу, что в перспективе зарплата врача в размере 110 р. его мало привлекает.
При этом уже нужно горбатиться над грудой учебников несколько ценных молодых лет.
«Глупо» – решил Валерка и пристроился на шабашку электриком.
Он привёл пример из его рабочей жизни следующий: за месяц его бригада (взяв подряд на электрическое обустройство Автозаводского Универмага и собрав 30 паспортов бомжей, чтобы вписать в подряд «липовых» исполнителей работ) получала по тысяче рупь на рыло.
А это весьма и весьма немалая сумма.
Нафига учиться!
Тем не менее, бросив Мед, своих друзей по парте он не бросил.
Мы нередко впоследствии встречались на его территории с гаремом подружек его супруги.
Встречались несколько лет, до тех пор, пока…
Но это уже совсем другая история, из следующих глав моего повествования.
§2. Вова Баландин
В 1977-ом, в августе, когда я успешно сдал последний вступительный экзамен в Мединститут, мой старший брат Саша на радостях, пользуясь связями в институтском профкоме, уловчился выкупить для меня дефицитную путёвку в уже ставший «нашим» спортивно-оздоровительный лагерь ГМИ «Кировец».
Результаты экзамена по сочинению, как и проходной балл, который формируется после обнародования оценок по итогам сдачи всех экзаменов, еще не были опубликованы.
Списки вывесили на доске объявлений лагерного клуба только в середине смены.
Лагерь жил бурной молодёжной жизнью четыре смены на протяжении двух последних месяцев лета (по две на каждый месяц).
В июне лагерь студентов не принимал.
Июнь — напряжённая пора экзаменационной летней сессии. Здесь студентам не до отдыха.
В июне в лагере могли позволить себе отдохнуть лишь те преподаватели, которые в силу своих должностных обязанностей не могли участвовать в мероприятиях, связанных с приёмом экзаменов.
Четвёртая смена, на которую я успел в самый последний момент (как запрыгнувший на подножку последнего вагона отходящего поезда), занимала две последние недели августа.
Уже похолодало.
Зачастили дожди.
Редко кто осмеливался позволить себе искупаться в близлежащем озере.
В лагере поселилась неизбывная прощальная по уходящему лету грусть.
Отрадно, что особенностью питания в лагере была возможность испрашивать бесконечное количество добавок.
Сама порция представляла из себя смехотворные сто пятьдесят - двести грамм, что не только для спортсмена, но и для восемнадцатилетнего парня становилось трагедией пустого желудка.
Но добрые умелые повара нашли способ обойти существующие нормативы на одного питающегося, и кормили (всех страждущих и желающих) досыта и вдоволь.
Несмотря на очевидные минусы шестой смены, в ней были и свои преимущества.
На поле, рядом с лагерем, уже высились пышные стога убранных зерновых, зарывшись в которые можно было провести изумительную сексуальную ночь с избранницей, не опасаясь рейдовых проверок, организуемых бдительным руководством лагеря. Комиссия, вооружённая фонариками и тетрадью для фиксации гнусных аморальных поступков студентов, могла посетить любой домик даже в час ночи.
Другой радостью в лагерной жизни стал заброшенный колхозный яблоневый сад.
Плодовые деревья в нём ещё не совсем одичали, и на ветвях их часто отыскивались вполне съёдобные, вкусные экземпляры яблок.
Набрав аппетитных сочных плодов, прихватив бутылочку густого и сладкого марочного вина и маленький переносной магнитофончик, приятно зарыться с младой девой на темени душистого стога и взирать оттуда под музыку «Спейс» на чёрное августовское небо, усыпанное жемчужинами крупных звёзд.
Но об этой сладкой возможности я узнал немного позднее, на следующий год.
А пока мне было не до истошных половых приключений.
Меня, взволнованного ожиданием результатов экзаменов, удовлетворяло общение в чисто мужской, без сантиментов, компании.
В четырёхместном домике, куда меня поселили, разместился только один Вова Баландин.
Он блестяще владел прихваченной с собой гитарой, чем и развлекал меня и местных девиц августовскими вечерами.
Исполнял песенки известных бардов, в том числе благословенной четы Никитиных.
Меня несколько удивил его, казалось, детский репертуар.
В котором одно из первых мест занимала песенка на стихи Юнны Мориц «Резиновый ёжик»:
«На именины к щенку
В шляпе малиновой
Шёл ёжик резиновый
С дырочкой в правом боку...».
Вот это последнее «С дырочкой в правом боку» меня особенно восхитило!
Вова обладал также даром стихотворчества, что не в последнюю очередь сблизило нас.
По тонкому чувственному впечатлению местных барышень он лупил не только гитарой, но и стихами собственного сочинения.
Правда, своим, неплохим с технической точки зрения, стихам он, как вольный ветер, не придавал особого значения.
Не фиксировал их дотошно в какой-нибудь тетради.
Разбрасываясь по полям, долам и весям, он щедро делился всеми драгоценностями, которыми одарила его Природа.
Любил использовать в своих сочинениях элементы ненормативной лексики.
Поначалу меня это несколько шокировало, но потом я начал с пониманием относиться к таким смелым экспериментам, сочтя мат в его стихах некоей бравадой.
По полученным впечатлениям от знакомства с такой незаурядной личностью я написал стихотворение о стихах приятеля-поэта, посвящённое Вове Баландину:
«Для тебя что ни стих, то забава,
Непристойная радость твоя.
Но тому, что ты рифмой избалован,
Так нескромно завидую я.
Ты стихи сочиняешь по пьянке.
(Представляю, как там, где твои
Сор, бутылки, консервные банки, —
Обнажённая Муза стоит).
Правда, вряд ли их стерпит бумага.
Да и ты не записывал их....
Приглашаешь «подъехать» к продмагу?
На гора — потрясающий стих!
Все герои — пижоны и хамы.
Им разгуливать, руки сложа.
Есть и те, что пролезли стихами,
Чтоб посвечивать сталью ножа.
(Только станешь в них искренне верить:
Из пустого росли «ничего»,
И входили, как призраки, в двери,
Чтобы жить по указке его...).
Прочитал бы ты стих свой лирический,
Лунным светом слегка освещён... —
Ты хохочешь в ответ гомерически:
«Он из школьной тетради ещё!».
В нём ведь было немало хорошего, —
Мне б беспамятство чуть превозмочь, —
Там не звёзды, а звёздное крошево,
Что на небо просыпала ночь.
Впрочем, это не так уж и важно —
Вспомнить всё до последней строки:
Всё же что-то выходит «бумажное»
Из-под этой упёртой руки.
...Прячу детский восторг за зубами,
Зависть — злую — в себе затая.
Жаль, что это всего лишь забава —
Непристойная радость твоя...».
Вова Баландин приезжал в лагерь ещё несколько раз, но в одном домике жить с ним больше не довелось, о чём можно только сожалеть. Распределение жильцов определялось лагерным начальством.
Как-то рано утром, часов в пять, к нам в комнату ввалился изрядно помятый, чем-то измазанный, весь в пыли и песке, сильно уставший Вовка.
Глаза его горели и были воспалены от бессонной ночи.
Я подивился столь раннему визиту старого друга.
«Уф-ф-ф, представляешь, — сходу, не поздоровавшись, заявил он, обращаясь ко мне, — я сделал это!».
«Что? — недоумённо спросил я.
«Как «что»? — чуть не захлебнулся от переполнявшего его восторга Баландин.
«Я всё-таки затащил эти распроклятые футбольные ворота на крышу домика начальника лагеря! Всю ночь старался!».
«Что-о-о? — ещё больше удивился я. — Зачем?».
«Зачем-зачем» — опять, уже несколько раздражённо, передразнил меня Вовка. — Как ты не понимаешь! Представь, сейчас проснётся начальник, выйдет освежиться на воздух, зевнёт, потянется, и обомлеет: на его крыше красуются целые футбольные ворота! Вот хохма-то будет!».
...Больше я Вовку Баландина в нашем лагере не видел.
Вероятно, руководство лагеря запретило пофкому продавать ему путёвку.
Могучая энергия клокотала и не находила выхода в мощном теле Баландина.
И вот нашла!
Только вопрос, был ли этот выход сколько-нибудь осмысленным?
Спустя толщу лет, в середине девяностых, Баландин по какому-то поводу заявился в наш кабинет Областного центра госсанэпиднадзора.
Меня он не сразу признал, но когда я восторженно отозвался о нём, как о человеке-легенде института, расплылся в довольной улыбке и крепко обнял меня, вспомнив совместное проживание в домике спортлагеря в далёком дождливом августе 77-ого года...
§3. Случай с Паном Сметаной
О случае со Сметаниным (по прилипшему к нему со школьных времён прозвищу «Пан») я и хочу повествовать.
Сметанин — одноклассник старшего моего брата Саши.
Добродушный тихоня.
Коренной троечник.
Но не хулиган.
Наоборот, человек он (в проявлении через поступки) преимущественно смирный.
Немногословен.
Я бы сказал, предельно честный.
Что его и погубило в самый ответственный момент.
Саша и все его близкие одноклассники-друзья по окончании школы успешно поступили в ВУЗы, а Сметанин с его тройками, по мнению Саши, мог рассчитывать не более, чем на «санфак» Мединститута.
(О другом ВУЗе у Саши и речи быть не могло).
«Пан» несколько лет безуспешно сдавал экзамены, чтобы поступить на этот злосчастный факультет.
Но базовый уровень его знаний никак не позволял обрести желаемое.
И вот (наверное, с четвёртой попытки), ему это удалось.
Он поступил.
То есть проходной балл в том самом году позволил, наконец, ему это сделать.
Радости компании бывших одноклассников не было предела!
По сложившемуся в Сашином ближайшем окружении ритуалу вся названная компания отправилась в «Кировец» — обмывать Сметанина, а заодно погулять последние дни шестой смены, пользуясь сформировавшимися к этому времени Сашиными знакомствами и связями.
Лагерь находится неподалёку от деревни Белозёриха (название которой обозначает край многочисленных небольших и красивых озёр), что в двадцати пяти километрах к востоку от г. Лысково по федеральной трассе «Волга».
Позднее, неоднократно посещая лагерь, я написал следующую строку:
«Озёра, словно чаши
Больших и чистых глаз...»
Ребята доехали до Лысково и, чтобы скоротать время до ближайшего рейсового автобуса, уходящего в сторону искомой деревни, решили посетить придорожное кафе (оно, по-моему, так и называлось «Дорожное»).
Сели за столик.
Заказали выпить и закусить.
Не успели ещё толком отметить абитуриентство Сметанина праздничным его «омовением», как в кафе нагрянула местная лысковская шпана.
Слово за слово, перешедшие в перепалку, — и в кафе между двумя компаниями развязалась самая настоящая драка с матерными ругательствами, звоном разбитой посуды и последующим закономерным кровавым мордобитием.
Прибывший вовремя наряд милиции из разбегающейся во все стороны толпы сумела ухватить только замешкавшегося застенчивого Сметанина.
Избежавшие его печальной участи друзья погоревали-погоревали, но делать нечего, — решили продолжить вояж в «Кировец».
На следующий день, после долгих ночных размышлений над дальнейшей судьбой «Пана», у ребят (а точнее, у их предводителя Саши) созрел план великолепный план по извлечению бренного тела Сметанина из холодных застенков КПЗ (камеры предварительного заключения).
Его блестящая гениальная суть состояла в том, чтобы выдать подгулявшую в Лысковском кафе кампанию за команду спортсменов-лыжников, направляющуюся в спортивно-оздоровительный лагерь Мединститута для проведения тренировок.
Почему «лыжников» — до сих пор не пойму. Сие есть тайна за семью печятями.
В лагере реально тренировались волейболисты и баскетболисты института.
ГМИ (Горьковский медицинский институт) выставлял свои команды на межинститутские соревнования федерального уровня.
Руководством Меда проводилась политика по приёму в институт ребят из спортивных школ, имеющих высокие разряды и опыт выступлений в республиканских спортивных состязаниях.
С соответствующими наградами и медалями таких (по негласному распоряжению Ректора) принимали в институт без фактической сдачи экзаменов.
(К примеру, в нашей четвёртой группе первого курса санфака был такой спортсмен. Звали его Алик. Высоченный, под два метра, баскетболист проучился у нас только первую сессию, осознав, что медицинская стезя не может иметь отношения к его судьбоносной спортивной «дорожной карте»).
Расчёт замысла спасения утопающего делался на то, что в Лысково властьпредержащие органы хорошо знают о тренировках спортсменов на базе «Кировца».
Так оно и вышло.
Компания вчерашних собутыльников, окончательно протрезвев, немедленно выехала в Лысково.
Предварительно проинструктированная изобретательным Сашей о содержании «легенды».
В отделении они встретились с сержантом милиции и рассказали ему о причинах драки в кафе, представив на словах убедительные доводы своей невиновности.
Тут же выложили и недавно сочинённую «легенду».
Сержант оказался увлечённым болельщиком, поклонников спорта во всех его проявлениях, и Саше оставалось только поддержать беседу, посвящённую последним спортивным событиям в стране и мире, включая всеми любимые хоккей и футбол международного уровня.
Благо, ещё не совсем забыта была Олимпиада 80-го!
Но самое главное — блестящее выступление Сборной СССР по хоккею.
В этот год, в апреле, наши бравые ребята выиграли Чемпионат мира и Европы по хоккею с шайбой, проходивший в Швеции (Стокгольм).
Короче, тем для страстного обсуждения хватало.
Саша прекрасно владел информацией о новостях из мира спорта, потому что сам с удовольствием гонял шайбу по дворовой «коробочке» и с жадностью впитывал информацию из телеящика.
Повторив свою версию о, якобы, команде лыжников, направлявшихся в лагерь для проведения ответственных тренировочных занятий и потерявшую основного игрока — Сметанина (без которого эти занятия будут, безусловно, сорваны), Саша заставил сержанта трепетно проникнуться о необходимости спасения оного, как и спасения лыжников от неминуемой кары со стороны руководства института.
Горьковский Мед в те годы боролся за звание «Института высокой культуры», предусматривающее абсолютное соблюдение производственной дисциплины и полное отсутствие нарушений вне стен альма-матер.
Бумага из ОВД, хуже протокол о правонарушении, направленная в адрес института, могла перечеркнуть все немыслимые усилия по поступлению и учёбе.
Она могла означать только одно — немедленное исключение проштрафившегося студента, тем более абитуриента.
(Откровенно говоря, меня раздражало, когда здоровый студент-медик не мог дать достойный отпор обнаглевшему студенту любого другого городского ВУЗа).
На том и порешили.
Сержант, преобразившийся в благодушного милашку-добряка после обсуждения с единомышленниками-болельщиками горячих тем различных видов спорта, распорядился привести в кабинет замученного (после суток сидения на нарах) Сметанина для прощального приветствия.
Когда непричёсанный, небритый, с «выхлопом» после вчерашнего, неопохмелившийся смурной Сметанин вошёл, сержант сходу — ласково и мягко — спросил его: «Что ж ты, ешкин кот, сразу не сообщил о том, что ты спортсмен-лыжник, и вместе с командой едешь на тренировки в «Кировец»?
«Пану» достаточно было огорчённо вздохнуть.
Или хотя бы только кивнуть.
Команда спасателей затаила дыхание, понимая, что о «легенде» Сметанин знать не мог в силу известных обстоятельств.
«Пан» не воспользовался легко напрашивающейся на ответ подсказкой сержанта.
О чём о думал в тот момент, не понятно!
Опустив голову и продолжая держать руки за спиной, как заключённый, приговорённый на пожизненный срок, не долго думая Пан неожиданно ляпнул: «Да врут они всё!».
Что тут было!
Саша со друзья еле успел унести ноги из кабинета, потому что разъярённый подлым обманом мент всем своим видом изъявил горячее желание задержать и остальных участников вчерашней драки, коими счёл присутствующую липовую команду лже-лыжников.
А это означало автоматическое исключение из института Саши, учившегося уже на четвёртом курсе лечфака!
Участь Сметанина была предрешена.
Вылетев из института ещё в статусе «абитуры», он прекратил многолетние и надоевшие попытки куда-либо поступить.
Устроился на завод.
Стал непомерно пить.
...Спустя годы он погиб при очень странных обстоятельствах, банально прикуривая от конфорки газовой плиты после очередной опрокинутой внутрь кружки спирта.
По слухам, это был тот самый редкий случай «спонтанного самовозгорания» или «пирогенеза».
Когда человек сгорает изнутри, целиком, почти без остатка, кроме отдельных элементов одежды и стоптанных домашних тапочек.
(Как это было в случае с несчастным Сметаниным).
Можно ли верить этим слухам, не знаю.
Но в литературе описаны подобные явления, объяснения которым наука так и не может найти.
§4. На строительстве анатомического корпуса
Первого сентября мы давали клятву Гиппократа на площадке у здания БФК (биофизический корпус), что на проспекте Гагарина.
Напротив величественных белых колонн, как бы олицетворяющих высокие чистые помыслы Советского врача, мы произнесли слова, связавшие нас с профессией на всю последующую жизнь.
После клятвы нас повели в Большой зал БФК, где нам огласили номера групп и входящих в эти группы студентов.
Меня назначили старостой четвёртой группы.
Видимо, сыграли свою роль документы, которые я подавал в институт (с учётом моей предыдущей бурной общественной деятельности).
На торжественном заседании нам объявили, что на картошку, как сложилось по традиции, мы этой осенью не поедем, потому что всех абитуриентов направили на строительство нового анатомического корпуса.
Стройка находилась рядом с областной больницей им. Семашко (на ул. Родионова).
Старый анатомический корпус на Ашхабадской совсем обветшал.
Мне довелось на первых двух курсах, пока шло строительство нового, заниматься там.
Трупохранилища в конце семидесятых достойны пера авторов ужастиков или сюжета из картин Васнецова типа «После побоища»: в одном углу — гора отрезанных голов, в другом – рук и ног.
Жаль, что у меня не было тогда фотоаппарата (такое больше нигде и никогда, дай бог, не увидишь).
Ко всему прочему в помещениях корпуса обитали громадные, чуть ли не с жирную кошку, крысы.
В стенной факультетской санфаковской газете «In medias res» («В самую суть дела»), которую мы годом позднее стали выпускать с главным художественным редактором Александром Малышевым, я поместил шутливый сатирический стишок:
«Два студента говорят:
«В анатомке — слышал? —
Съели целый препарат
С формалином мыши».
«Что ты?
Крысы!
Зубы — во!
Пасти — шире львиных.
...И не любят ничего,
Кроме формалина!».
Правда, будущие медики попривыкли к подобным зрелищам и не шарахались, как пуганые лошади.
С пирожком в одной руке и скальпелем в другой мы препарировали внутренности усопших до позднего вечера (уходили зачастую после 21.00).
Се ля ви!
Увы, такова жизнь...
(О наших отработках по анатомии человека я ещё расскажу чуть позднее).
Итак, нас бросили в качестве бойцов студенческого строительного отряда на работы по возведению здания анатомки.
Мы выполняли работу разнорабочих: делали замес раствора бетона и тягали вёдра с ним на крышу.
На ней ведра ожидал принимающий, который их и опустошал.
Кто-то занимался кладкой кирпичей.
Кладки неумелых подмастерьев вышли настолько неудачными и кособокими, что первокурсники, спустя года два нам рассказывали, как один из них имел неосторожность опереться на подобную, сляпанную нашими руками, стенку. Стенка благополучно рухнула, развалившись по кирпичику!
Горе-раствор, который мы изготовили, со временем превратился в серую пыль!
...В один из прекрасных сентябрьских прохладных дней я преодолел шлагбаум, закрывающий проезд на строительную площадку.
Опаздывал я минут на пятнадцать.
Как вдруг из будки смотрителя выскочил разъярённый седой человек с тиком на левом глазу.
Как я потом разглядел, глаз этот был изуродован.
Человек схватил меня и потащил в будку.
Там он сладострастно-злорадно стал выпытывать, кто я и что я.
Я сообщил, что являюсь новоиспечённым абитуриентом.
«Абитуриент?! — вскричал старый дядька так же трубно, как Карабас Барабас, — ну так прощайся с институтом!».
Далее он выпалил все свои титулы, включая ветерана войны, профессора, с перечислением наград и званий.
«Да я тебя… в порошок сотру!..
Да ты у меня... в армию пойдёшь!..
Знаешь, что я с тобой... сделаю?!
Если ты посмел опоздать на работу, какой ты после этого врач?!».
«Грач!» — резюмировал я мрачно, и профессор сразу осёкся, лихорадочно изыскивая какую-либо связь моего ответа с его громогласными угрозами.
«Грач?!..» — растерянно, автоматически повторил он, выказывая своё полное недоумение.
«Угу» — подтвердил я вышесказанное.
Старик как-то сразу обмяк, сник и отпустил меня восвояси.
Так я получил первое боевое крещение.
На работу, конечно, я больше не опаздывал, представив лицо матери, узнавшей, что меня отчислили из Меда из-за нарушения трудовой дисциплины.
Месяц на стройке пролетел незаметно, и мы дружно сели за парты аудиторий.
