11. 1-3: § 1."Лагерный быт". § 2. "Первая любовь". § 3. "Страшилки на ночь". Глава одиннадцатая «Пионерский лагерь». Из книги "Миссия: "Вспомнить Всё!"
Глава одиннадцатая «Пионерский лагерь»
§ 1. Лагерный быт
Начиная со школьных лет, навещать отцовскую родину — деревню Ляписи — я стал всё реже и реже: мои родители сочли, что обременять стариков стадом своих детей негоже и стали часто приобретать Павлику путёвки в пионерские лагеря.
В основном, в лагерь «Дружба», относящийся к месту работы матери — Льнокомбинату «Красный Октябрь», что находился неподалёку от деревни Тарасиха в живописном уголке на южной границе Семёновского района нашей области.
(В лагерь от Станкозавода по путёвкам, приобретённым отцом, я ездил пару раз, но в нём мне не понравилось. Хотя те места мне были до боли знакомы по детской даче с ясельных и детсадовских времён).
Спустя годы я узнал, что примерно в это же время, в соседнем лагере, что находился в двух километрах от нашего, находилась и тяготилась серостью лагерного быта она, тогда ещё неведомая мне девушка Оля, моя будущая жена.
Оглядываясь назад, понимаю: военный дух пронизывал абсолютно всё в нашей серо-мышиной, цвета солдатской шинели, жизни.
Те же построения на лагерной линейке, маршировка, песни солдатской тематики (даже в столовую мы шли строем, маршируя и горланя что-то типа «Солдат вернётся, ты только жди!»).
В столовой, помимо вдалбливаемого в уши обязательного изречения пионервожатой «Когда я ем, я глух и нем!», в глаза били призывы плакатов «Хлеб всему голова!» или «Хлеба к обеду в меру бери. Хлеб — драгоценность. Его береги!» (последнее имело прямое отношение к провозглашённой во времена Брежнева внутренней политике под лозунгом «Экономика должна быть экономной».
Обустройство и быт в помещениях, где мы находись, тоже отдавали чем-то казарменным: побудки и отбои, застеленные на один манер железные кровати, стоящие в строго определенном порядке, контроль политической подоплёки в разговорах между пионерами, поддержка «стукачества».
Что уж говорить, если в само слово «лагерь» ассоциируется с чем-то НКВДским!
Лучше всего наш лагерный быт отражён в фильме 1964 года «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён» Элема Климова.
С бесподобным, неподражаемым Евгением Евстигнеевым в роли товарища Дынина, начальника пионерского лагеря.
Фильм — прекрасная подробная иллюстрация к жизни детей в местах их летнего отдыха в советское время.
(Кстати, сцена похорон бабушки остаётся для меня непревзойдённой жемчужиной юмора в отечественном кинематографе!).
Не скажу, что мной всё это воспринималось в мрачном свете, нет, я, в силу своих черт характера, не умел и не хотел замечать этого.
Была и другая — очень приятная — сторона лагерной жизни. Самое главное преимущество этой стороны — отсутствие родительского жёсткого контроля, которым я был обложен дома.
А здесь — девушки, — те, что придают смысл мечтам мальчика, чей организм переживает мучительный период полового созревания!
И пусть я тогда даже не целовался ни с одной, красоваться в их обществе, завоевывать симпатии, обретать поклонниц, украдкой вздыхающих о тебе, — доставляло непередаваемое удовольствие, щекочущее обострённое самолюбие подростка.
Конечно, я понимал в общих чертах, что нужно делать с девушкой при близком контакте, но даже в мыслях не строил никаких планов в достижении подобной цели.
Я стеснялся этого, хотя вида не подавал.
На танцах к концу смены у каждого парня уже была постоянная напарница, но это ровным счётом ничего не значило в смысле половых интимных отношений.
Редкие случаи случки пионеров всё же происходили, но это было скорее редчайшим исключением из правил.
§ 2. Первая любовь
Там же, в лагере, в четырнадцать лет меня и настигло первое сильное чувство.
До этого (как я понял, по-настоящему влюбившись) ранее были только одни симпатии.
После восьмого класса, в начале июня, когда все мои возможные и невозможные конкуренты сдавали экзамены, мне, как ученику, серьёзно переболевшему весной пневмонией, дали свободу, чем не преминули воспользоваться мои родители, срочно отправив меня в «Дружбу» на оздоровление.
По возрастной градации мне предстояло попасть во второй отряд, к салагам, но отсутствие именно в это смену старшеклассников, сдававших экзамены в девятый класс, побудило руководство лагеря сделать исключение. Из моих одногодков сформировали первый отряд, по традиции правивший балом в лагере.
Нам повезло, в наш отряд попали девочки на год-два старше нас, созревшие для взрослой любви бутоны — уже не с косичками, а с полновесными грудями и бёдрами.
В глазах одной из таких я и утонул...
«У неё было редкое имя...».
Её звали Галина.
Она стала моей законной второй половиной на танцах.
Будучи более искушённой в вопросах взаимоотношений полов, она быстро раскусила мою влюблённость, ей это очень нравилось, своими действиями и движениями она даже провоцировала меня.
Меня такое положение вещей устраивало. Но кроме танцев-«обниманий на людях» ни на что другое в развитии наших отношений я не рассчитывал в силу строгого воспитания и полной наивности в вопросах сексуальной осведомлённости.
Этим же летом она приехала и на третью лагерную смену.
О, горе мне!
Меня по правилам разместили во втором отряде, а она, естественно, стала звездой первого! Горький результат такого «распределения» не заставил себя ждать!
Вскоре на танцах мне довелось увидеть, как сильно её притиснул к себе казавшийся мне взрослым парень и — что самое страшное — ей это нравилось!
Оглушённый открытием, что она, мягко говоря, расположена не только ко мне, танцевавшему с ней на «пионерском расстоянии», я с болью в сердце от совершённого любимой девушкой предательства покинул танцплощадку, и до конца смены на ней не появлялся.
Наша пионерская вожатая прямо спросила меня, влюблён ли я в Галю.
Я мысленно психанул: неужели Галька разболтала ей нашу, как мне казалось, сокровенную тайну!
Я разрыдался, упал головой в подушку, психанул, ощутив своё униженное положение, и злобно процедил сквозь отчаянные слёзы: «Я?! Влюбился?! В эту корову?!»
(Галина была девушкой крупной).
Когда мы всем отрядом возвращались из лагеря домой, в Горький, мудрая Галина подсела в наш автобус.
Нарочито села спиной к водителю, чтобы видеть меня.
В лагере я сочинил «Песню первой любви». Музыку на мои стихи написал друган Сашка Астраханцев, прихвативший с собой баян, и включил успешный результат нашего с ним совместного творчества в свой широкий репертуар.
Вот эта песня:
«Пролетели надо мной журавли.
По хрустальной синеве увели
Эту первую и верную любовь.
Как хочу за вами вслед, облака!
И, догнав её, прижать, обласкать
...Эту первую и верную любовь.
В высях — с нею плыть в лучах и тепле...
Не найти мне здесь, внизу, на земле
Эту первую и верную любовь...»
Песню она вместе с девчонками исполнила два раза, неотрывно глядя мне прямо в глаза!
Спустя некоторое время я узнал от друга Гоши Одинокова, бывшего со мной в те смены в лагере, что и он, и все остальные ребята также были влюблены в Галю, нарушая таким образом монополию моей сердечной привязанности. Коварная девушка с пышными формами осознавала свою сексуальную привлекательность, без правил играя с салагами в безответную любовь.
Конечно, мне хотелось.
Я, быть может, даже презрел бы невпрямую продиктованные мне мамой нравственные нормы, но только с более опытной, старше меня, девушкой, если бы она — без игры и намёков — на это пошла.
Но, увы, меня окружали только мои ровесницы, в основной своей массе, естественно, более закомплексованные, чем я.
Однажды прозорливые девы нашего отряда решились объявить мне, что одна из них по уши влюбилась в меня, пообещав посодействовать в налаживании "теплых отношений" — устроить тайную встречу на танцплощадке.
После отбоя, когда стемнеет.
...Мне удалось незаметно покинуть спальное помещение и под покровом тёплой летней ночи пробраться на заветную скамеечку танцплощадки.
Вскоре появилась она.
Девушка охотно подтвердила, что испытывает ко мне сильные чувства, а я просто не знал, что мне с этим делать.
«Скажи, что ты хочешь от меня?» — спросил я немного раздражённо.
«Дружбы», — робко ответила она.
«Дружбы? — поперхнулся я, — как ты понимаешь эту дружбу: ходить за ручку и собирать цветочки, как в детском садике?».
Она отрешённо безмолвствовала, не зная, что сказать...
На этом наше первое и последнее свидание успешно — без последствий в виде непредвиденной беременности — (и так же бесславно ) завершилось.
§ 3. Страшилки на ночь
Перед сном после отбоя в пионерских лагерях была традиция рассказывать страшилки на сон грядущий. Воспитатели не препятствовали этому. Они с вожатыми, убедившись, что в спальных мальчиков и девочек наступила долгожданная обнадёживающая тишина, немедленно отправлялись на ночные посиделки педсостава лагеря, в среде которого порой имелись очень даже привлекательные в половом смысле экземпляры.
Не исключаю, что многие из них специально ездили в пионерские лагеря, потому что в домашних условиях и в гостинице "этим" заниматься в те годы было чревато последствиями.
Мы, зная об этих регулярных ночных "взрослых" посиделках с гитарой и спиртным, притворялись спящими, с нетерпением ожидая удаляющихся шагов педагогов.
Самой распространённой страшилкой, которой пугали пионеры перед сном, была страшилка про чёрный гроб:
«В чёрном-чёрном лесу стоит чёрный-пречёрный дом. В этом чёрном-пречёрном доме есть чёрная-пречёрная комната. На чёрном-пречёрном столе стоит чёрный-пречёрный гроб. В этом чёрном-пречёрном гробу лежит чёрный-пречёрный покойник... И вдруг он как закричит: Отдай моё сердце!».
Я не опускался до этих примитивных страшилок.
Кроме «Упыря», «Семьи вурдалака» и «Встречи через триста лет» Алексея Константиновича Толстого, вполне цивильных рассказов-«ужастиков».
Мне запомнилась финальная часть рассказа «Семья вурдалака»:
«...Тут силы оставили меня, и начался бред. Тысячи безумных и ужасных образов, кривляющихся личин преследовали меня. Сперва Георгий и брат его Пётр неслись по краям дороги и пытались перерезать мне путь.
Это им не удавалось, и я уже готов был возрадоваться, как вдруг, обернувшись, увидел старика Горчу, который, опираясь на свой кол, делал прыжки, подобно тирольцам, что у себя в горах таким путём переносятся через пропасти. Горча тоже остался позади.
Тогда его невестка, тащившая за собой своих детей, швырнула ему одного из мальчиков, а он поймал его на острие кола. Действуя колом, как пращой, он изо всех сил кинул ребёнка мне вслед. Я уклонился от удара, но гадёныш вцепился — не хуже настоящего бульдога — в шею моего коня, и я с трудом оторвал его. Другого ребёнка мне таким же образом кинули вслед, но он упал прямо под копыта лошади и был раздавлен.
Не помню, что произошло ещё, но когда я пришёл в себя, было уже вполне светло, я лежал на дороге, а рядом издыхал мой конь...»
Помимо набивших оскомину страшилок я любил пересказывать научно-фантастические истории из сборника «Библиотека современной фантастики», рекомендованном мне старшим братом. В такой серой твёрдой обложке, где перпендикулярная черта пересекает условное изображение планеты в виде круга, левая сторона которого напоминает молодой месяц.
Это «Планета обезьян» Пьера Буля. Приведу отрывок, когда главный герой впервые встречается с представительницей обитающих на Планете обезъян людей:
«Я уже хотел поддразнить его, как вдруг увидел женщину, стоявшую прямо над нашими головами на скалистом обрыве, с которого низвергался водопад.
Никогда не забуду впечатления, произведенного на меня этим зрелищем. При виде сказочной красоты сей дочери Сороры, представшей передо мной в сверкающей радуге брызг под кровавыми лучами Бетельгейзе, у меня перехватило дыхание. Это была, несомненно, женщина, скорее даже юная девушка, если только не сама богиня гордого потока.
Совершенно нагая, она не таила своих дерзких чар перед ликом чудовищного солнца: единственным нарядом ей служили довольно длинные, ниспадающие на плечи волосы.
Разумеется, мы не видели женщин два долгих года, и нам не с кем было ее сравнить, и тем не менее никто из нас не счел себя жертвой миража. Мы сразу поняли, что у этой незнакомки, неподвижно замершей на скале, подобно статуе на пьедестале, была самая идеальная фигура, какую только могли бы себе представить скульпторы Земли. От восхищения мы с Левэном боялись вздохнуть, и даже сам профессор Антель, как мне кажется, был растроган.
Чуть пригнувшись, с устремленной к нам грудью и слегка отведенными назад руками, она стояла там словно ныряльщица, готовая кинуться в воду, и казалась столь же изумленной, как и мы. Сначала я был так поражен, что не
сразу разглядел ее детально: меня загипнотизировал общий абрис ее тела. Лишь несколько мгновений спустя я осознал, что она принадлежит к белой расе, ибо кожа ее казалась скорее позлащенной, чем смуглой, что она
довольно высока — впрочем, не слишком — и очень стройна. Затем я увидел ее чистое лицо — лицо, которое может присниться лишь в самом чудесном сне...
И наконец, я встретился с нею взглядом.
В это мгновение внимание мое было напряжено, присущая мне наблюдательность была обострена до предела, и — я содрогнулся. Ибо в ее взгляде я прочел нечто совершенно необычное. Мы ко всему готовились,
стремясь к столь удаленным мирам, но сейчас я не мог понять, а тем более определить, в чем именно заключалась эта странность. Я чувствовал только, что наше восприятие реальности диаметрально противоположно. И это не
зависело от цвета ее глаз, хотя серый цвет их имел довольно редкий на Земле оттенок.
Странность заключалась в их выражении. Они были пустыми, в них отсутствовала всякая мысль или чувство, и они напоминали мне глаза одной несчастной умалишенной, которую мне пришлось когда-то видеть.
Но нет! Это не были глаза умалишенной! В них было нечто более страшное, чем безумие».
А вот другая история, которой я делился на ночь глядя с со-лагерниками.
Ставшая уже тогда легендарной книга «451 градус по Фаренгейту» Рэя Брэдбери.
Впечатляющее начало:
«Жечь было наслаждением. Какое-то особое наслаждение видеть, как огонь пожирает вещи, как они чернеют и меняются. Медный наконечник брандспойта зажат в кулаках, громадный питон изрыгает на мир ядовитую струю керосина, кровь стучит в висках, а руки кажутся руками диковинного дирижёра, исполняющего симфонию огня и разрушения, превращая в пепел изорванные, обуглившиеся страницы истории.
Символический шлем, украшенный цифрой 451, низко надвинут на лоб, глаза сверкают оранжевым пламенем при мысли о том, что должно сейчас произойти: он нажимает воспламенитель — и огонь жадно бросается на дом, окрашивая вечернее небо в багрово-жёлто-чёрные тона.
Он шагает в рое огненно-красных светляков, и больше всего ему хочется сделать сейчас то, чем он так часто забавлялся в детстве, — сунуть в огонь прутик с леденцом, пока книги, как голуби, шелестя крыльями-страницами, умирают на крыльце и на лужайке перед домом, они взлетают в огненном вихре, и чёрный от копоти ветер уносит их прочь».
Иногда (под настроение) нравилось мне кидать понты пересказом детектива «Я разукрашу твоё личико, детка» Карло Мандзони.
Особо впечатлял следующий отрывок:
«Мне, конечно, не очень понравилось, что этот тип собирается ткнуть меня в спину пистолетом. Я выбрал место попустыннее, внезапно развернул «блимбуст» поперек улицы, резко затормозил и выскочил из кабины. Незнакомец не успел даже снять ногу с тормоза, как я очутился рядом.
— Малютка, — говорю. — Проваливай отсюда да побыстрее. — Сую руку в карман и не нахожу пистолета. Забыл дома. Подымаю глаза и вижу, что эта скотина целится своей пушкой в мой галстук «Неотразимый удар». Так он мне всю красоту попортит! Недолго думая, сую указательный палец левой руки в ствол, и в ту же секунду этот тип нажимает спусковой крючок.
Но пуля не вылетела, палец, как пробка, закупорил дуло. Правой рукой я изо всех сил дернул этого наглеца за левое ухо и начисто его оторвал. Подлый скот застонал от боли и выронил пистолет. Я рукояткой огрел мерзавца по голове и он сразу затих. Ухо я сунул в карман и попытался вытащить палец из дула. Не идет, да и только. Хороший компот! Времени-то в обрез. Дуарда ждет не дождется, а я тут валандаюсь».
Но самым хитовым стал шутливый рассказ, составленный из фамилий хоккеистов (увлечение хоккеем достигло в 70-е годы прошлого столетия невероятных масштабов):
«Не помню какого Численко, но был Понедельник. Был Зимин Морозов. А может дело было в Мартинец.
Просыпаюсь утром: во рту Сухи, а по кровати Клапачи бегают.
Не хочется ни Блинова, ни Киселёва. Хочется Красницкого.
Надел свои Коноваленки и Поспишил в магазин, а там как раз Третьяка ищут. Спрашивают, почему я такой Синявский.
Врезали одну Ромишевску — Мальцев. Врезали Вторыгин — Мальцев, но Трошкин Лутченко.
Врезали Третьяк — Хорешевски...
Тут вижу: Бабич. Спрашиваю, как звать, а она «Марьямакки».
Я к ней: «Дайнанен, Дайнанен», а она мне «Недомански!».
Я её хвать за Кохту, потом за Лифковец, а потом и за Белоножку, а она «Милтон, Милтон!».
Тут прибегает не то Майоров, не то Старшинов с Репсом на поводке. Спрашивает: «Холичек тебе надо!».
А я ему: «А тебе Холичек?».
Он меня — бац — по Рожину. У меня вот такая Фарда вскочила!
Тут начался Махач.
Я ему ка-а-ак Ляпкин по Сопелкину, аж глаз у него Тикал-Тикал и стал Черны. Я его Валтанен через Тумбанен и на Глинку.
Тут прибежал его друг Карлсон, который на Стрёмберге стоял, и потом они ещё долго меня Колотов и Долбоносов...».
