Глава восьмая: "Материнская линия"

 

 

 

§10. Рыбалка

 

Рыбалка, к которой меня пристрастил другой (самый младший) брат мамы, неунывающий горбун и весельчак, Абрамов Саша (по прозвищу «Шурик»), стала моей манией.

 

Помимо ловли рыбы на удочку, с которой мы (постоянная троица заядлых рыбаков, состоящая из меня, Шуры и абрамовского соседа по посёлку «Молитовский затон» Генки Бажутова) часто засиживались на «быках» — специальных мощных столбах, вбитых недалеко от берега, и предназначенных для остановки и ломки льда при ледоставах.

Каждый столб, возвышаясь над водой не менее метра, имел такую толщину, что на его срезе вполне умещался человек.

С этих самых столбов мы и удили.

 

Генка Бажутов жил на одной улице с Абрамовыми.

Активный, бойкий, заводной с полоборота паренёк, примерно года на три старше меня.

 

К рыбалке я пристрастил и своего лучшего друга детства — Гошу Одинокова. На быках хорошо ловился средних размеров (с ладонь) ерш. Клевал он при большом спуске исключительно на червя.

В один из летних дней мы натягали несколько рыбёшек. Но нас навестили представители затоновской шпаны, что во множестве рыскали по берегу, отнимая у мальчишек-рыбаков весь улов. Мы — не исключение, мы также, без права на апелляцию, были решительно лишены пойманных ершей.

 

Улова не было жалко. Так, ерунда. Но нас расстроил сам факт наглого отъёма добычи. Мы шли домой и, как дети, плакали, размазывая слёзы по пыльным раздосадованным лицам.

 

Помимо ловли рыбы на удочку мы практиковали «донку».

Донка это длинная, метров на сорок, леска с подвешенными на ней многочисленными крючками. Донку нужно уметь забрасывать. На одном конце длинной лески закреплялось массивное, размером с куриное яйцо высшей категории, грузило.

 

Это грузило, как праща, раскручивалось на леске в воздухе над головой и, при достижении необходимой силы энергии, переданной ему, забрасывалось как можно дальше в реку.

 

Приблизительно минут через десять-пятнадцать, когда натянутая леска давала о себе знать, как снасть, поймавшая добычу, донка вытягивалась из реки на берег вместе с болтающимися на её крючках рыбинами.

 

Саша Абрамов учил меня, как правильно и безопасно забрасывать донку.

Опыта ловли на донку я не имел.

...Однажды тяжёлое (сделанное из расплавленного в столовой ложке свинца) грузило, запущенное моей неумелой рукой, пулей просвистело мимо его виска.

 

Но это не самое страшное, что могло произойти.

Вслед за грузилом в направлении броска мимо его лица плотоядно прошелестели и многочисленные крючки, нанизанные на длинную леску.

Каждый такой крючок, попади он в человека, на скорости мог бы оторвать пол-лица!

А самое страшное — с корнем вырвать глазное яблоко!

 

Саша не на шутку испугался.

Вмиг отрезвев (а поддать перед рыбалкой он любил), приказал мне перестать забрасывать донку.

Но прекратить рыбную ловлю — это было выше моих сил!

Выход был найден блестящий: я брал свинцовое грузило в зубы, шёл к реке и заплывал на необходимое расстояние, равное длине лески. На глубине я разжимал челюсти и грузило благополучно погружалось на дно.

 

Я выбирался на берег и продолжал сие увлекательное занятие, периодически подёргивая леску для тактильного контроля наличия и приблизительной оценки количества попавших на крючки рыбин.

 

Другим излюбленным видом рыбной ловли была ловля с лодки. Это, в первую очередь, «зыбка» — металлическая жёсткая мелкоячеистая сеть, зафиксированная в носовой части лодки на двухметровой массивной и толстой, как бревно, палке. Палка выполняла роль большого удилища. С помощью специальной катушки сеть зыбки погружалась на максимально возможную глубину и — через некоторый интервал времени — резко поднималась, заставая врасплох ничего не подозревающую рыбу.

 

На очередной рыбалке зыбка категорически отказалась вернуться в исходное положение, и мы с большим трудом вытянули громадную — не меньше метра — рыбину с выпученными глазами и угрожающе раздувающимися жабрами.

 

Но самым потрясающим видом рыбной ловли всё-таки была охота за косяком чехони.

За три дня до этого где-нибудь в углу садового участка устанавливалась сорокалитровая фляга из-под молока (такие обычно бывают на фермах).

Во флягу в течение всего времени бросаем пищевые отходы.

Фляга должна быть открытой, чтобы мухи имели возможность отложить яйца, из которых появляются их личинки — опарыши, во всей своей мерзости ползая по поверхности кучи отбросов.

 

Самое мучительное мероприятие приходилось вытерпеть незадолго перед рыбалкой, начиняя спичечные коробки отвратительными на вид белыми червяками.

Вонь от фляги исходила невообразимая!

Зажав носы, голыми руками мы выбирали опарышей из густой вонючей массы разлагающейся в летнем тепле пищи.

 

Перед заходом солнца, не позднее половины восьмого, мы заплываем на лодке в середину Оки, и стопорим лодку до полной неподвижности её двумя тяжёлыми якорями (по одному - на носу и корме).

Обложившись удочками (не менее трёх штук на каждого рыбака), оснащёнными тройными крючками с насаженными на них личинками мух, ждём прихода косяка.

 

Зрелище — незабываемое!

Поначалу поплавки лениво мокнут в воде, делая вид, что так будет всегда, а потом, неожиданно, как по команде, резко погружаются вглубь.

Происходило это настолько стремительно и беззвучно, что мы, расслабленные тихим предзакатным умиротворением над медленно плывущими массами водной глади, первые несколько секунд ошарашенно приходили в себя, недоумённо оглядываясь вокруг в поиске внезапно исчезнувших поплавков.

 

И тут начиналось сумасшедшее по скорости и зрелищности действо!

 

Вся суть ловли таким способом состояла в том, чтобы за оставшиеся полчаса (именно столько нужно косяку чехони, чтобы миновать точку расположения нашей неподвижной лодки) выудить как можно больше рыбы.

Нужно обладать определённым мастерством ловкости, чтобы успевать снимать с крючков плоские длинные тушки рыбин, затем ловко насаживать опарышей и стремительно забрасывать все три удочки обратно.

 

Ровно через тридцать минут, когда красный диск солнца скрывался за горизонт, подёргивания поплавков, как по команде в игре «замри-умри», резко прекращались.

Ждать клёва в этом случае совершенно бессмысленно; и мы, довольные богатым уловом, с полными пакетами чехони возвращались обратно.

 

Сушёная (вяленая) чехонь — лучшая сушёная рыба по моему убеждению. Обожаю золотистый жир, обильно стекающий с полупрозрачной тушки чехони, когда разделываешь её перед употреблением...

 

 

 

§11. Саша Абрамов

 

Ровесников среди Абрамовых у меня не было.

Всем Абрамовским детям я приходился племянником.

У Татьяны, 1955 года рождения, несмотря на расположенность ко мне, — свои, понятные, девчоночьи интересы.

Частенько она покидала меня, чтобы провести время со своими подружайками, поселковыми соседками.

 

Вова и Коля — уже вполне взрослые, состоявшиеся парни.

В круг их общения мог войти только мой старший брат, их ровесник.

 

Только горбун Саша Абрамов, безотносительно к своим насущным интересам, благосклонно принимал меня в свою компанию.

Он был несравненно добр ко мне.

Всегда со мной приветлив.

Думаю, что в отношении ко мне нашло отражение Сашино почитание моих родителей за проявленное к нему в тяжёлый период его жизни внимание и горячее участие в лечении от туберкулёза.

 

Объединяла нас с ним ещё и неистребимая страсть к рыбной ловле.

Лишь один раз я обиделся на дядю Сашу и его закадычного дружка Генку Бажутова.

Когда неудачно порыбачили на Оке.

Сколько ни закидывали удочки с окского берега, сколько ни меняли червей, опарышей и шариков хлебного мякиша, — рыба, что называется, не шла.

Клёвало откровенно слабенько.

 

Ушлому Генке всё же удалось подцепить густёру величиной чуть более ладони.

С этим единственным пойманным экземпляром — представителем речной фауны — мы, несолоно хлебавши, отправились домой.

Мужики мои заметно расстроились, шли грустные. Как будто бы любимая футбольная команда проиграла ответственный матч.

Вдруг Генка в отчаянии от постигшей неудачи предложил выбросить нахрен обратно в реку свидетельство нашего позора, побоявшись, что на посёлке нас засмеют.

Увидев знакомых с удочками, там было принято спрашивать: «Ну как, много ли наловили?».

Счастливые рыбаки с гордостью демонстрировали свой улов.

А нам — на стыд и позор — в этот раз предъявить было нечего...

Засмеют!

 

Я в отличие от коллег так эмоционально не воспринимал нашу неудачу.

Мысленно я представлял, как посолю и подвешу эту рыбку на леску и она через неделю превратится в моё любимое лакомство.

Генка стал нервно вырывать густёру из моих рук, а я чуть не расплакался.

Заметив слёзы на моём личике, Генка с Шурой ехидно хихикали.

Досаде моей не было предела!

Я разозлился на них.

Они вдруг сжалились и вернули мне рыбину, заподозрив меня в неимоверной жадности.

 

 

На посёлке Сашу Абрамова все называли Шурой.

Попытались приклеить прозвище «Шура-Балаган». Образованное от имени и фамилии одного из центральных героев романа Ильфа и Петрова «Золотой телёнок», компаньона Остапа Бендера, принявшего участие в операции по отъёму денег у подпольного миллионера Корейко.

 

Но прозвище это я слышал всего пару раз, да и то из уст самого дяди Саши.

Оно не прижилось: не был Абрамов Саша по характеру ни жуликом, ни мелким воришкой, ни самозванцем.

 

Горб свой он получил в самом раннем возрасте, будучи ещё младенцем.

Есть разные версии возникновения этого чудовищного уродства.

 

По одной изустной легенде выходило, что в образовании горба на позвоночнике Саши виновата его сестра Тоня, моя кока.

Будто бы она нянчилась с ним и по девчачьей глупости, по недосмотру, выронила из рук.

Он, якобы, упал и получил серьёзную травму, чуть ли не перелом позвоночника, который неудачно сросся.

 

Вторая версия не сильно отличается от первой. Разница лишь в том, что утверждали, будто бы Антонина положила его на время на некую строительную бетонную конструкцию. То ли на плиты, то ли на перекрытие колец канализационного колодца.

Да так и забыла.

На улице было холодно.

Он заболел.

На фоне ослабленного иммунитета Саша закономерно подцепил туберкулёз.

 

Знающие люди утверждают, что Тоня не роняла маленького Сашу, и не оставляла мёрзнуть на холоде. Это поклёп на ответственную исполнительную девочку Тоню.

 

Саша действительно заразился туберкулёзом костей, который имел тяжёлое течение. Как результат — искривление позвоночника и укороченная (сантиметров на десять) правая нога.

 

«Книга медика» поясняет:

«Туберкулёз костей является инфекционным заболеванием, вызванным деятельностью туберкулёзных микобактерий, более известных как палочки Коха.

Инфекция поражает кости, содержащие губчатое вещество, обильно снабжённое сосудистой сетью, вызывая в суставе образование нарывов, долго незаживающих свищей, нарушение подвижности, укорочение конечности или полное разрушение сустава.

Туберкулёз позвоночника приводит к образованию горба, искривлению спины, а в тяжёлых случаях возникает паралич конечностей».

 

Сашу долго и упорно лечили.

Но вцепившийся туберкулёз принял хроническую форму.

Инвалидность дали сразу.

Как хроника его часто направляли на лечение в профильные санатории.

 

Мои родители тогда фактически заменили ему отца и мать, проявляя особую заботу к искалеченному мальчугану. Они постоянно навещали его в санаториях, везли ему гостинцы.

 

Он ждал их приезда, как я — родительского дня в пионерском лагере.

Саша сильно привязался к ним.

В раннем детстве он, постоянно проживал в больницах и санаториях, не видя родных, занятых своими неотложными делами по дому и хозяйству (отец Павел торчал на работе, а мать Анна — с малыми детишками на руках).

Навещали его только мои родители.

Потому Сашенька стал считать их по детскому недомыслию вторыми, истинными, родителями, хотя мать, по существу, являлась его родной сестрой.

Да так, в сущности, оно и было: мои мать и отец отнеслись к Абрамову Саше с трогательной заботой, как к своему третьему ребёнку. Постоянно опекали его.

 

Туберкулёзную палочку со временем удалось локализовать, инактивировать.

Маленький Саша выдержал все атаки инфекции, поражающей в основном детей.

Но однажды приобретённое уродство, увы, осталось с ним на всю жизнь.

 

Чтобы Саша имел возможность передвигаться, обувь ему заказывали в специальной ортопедической мастерской.

Для укороченной правой ноги предназначался башмак на высокой подошве-платформе.

 

На моё шестнадцатилетие родители преподнесли мне солидный подарок — «котлы».

«Котлы» — на молодёжном сленге означали массивные (большие и толстые) наручные часы.

На циферблате подаренных мне часов, помимо необязательной секундной стрелки, разместился и календарик: он указывал дни.

 

На Станкозаводском окском пляже где-то посередь июля у меня их умело «свистнули», то есть украли, пока я совершал омовение со своей девушкой Ленкой Елутиной в прибрежных водах. Спасибо, что не утащили одежду!

 

Расстроенный, я рассказал о происшествии Саше Абрамову.

Тот щедро возместил мне утрату.

Он вручил пострадавшему другие наручные часы, собранные им из накопившихся за время работы часовщиком деталей, сэкономленных «запчастей».

 

По иронии злого случая, буквально на следующий день неподалёку от того же пляжа шпана успешно сняла их с моей руки.

Я опять пожаловался Саше.

Он поспешил успокоить меня: «Я знаю всю шпану в околотке. Сейчас я принесу тебе твои часы».

 

Грабителей он действительно разыскал, свой подарок отобрал.

Но часы до дома не донёс!

Плюгавая шалупень, состоящая из тринадцатилетних подростков, вовремя сориентировалась и призвала на помощь своих старших товарищей.

Пока горбун медленно ковылял на своей короткой хромающей ноге, взрослые «опекуны» местной шпаны догнали его и жёстко побили.

 

Саша пришёл ко мне с виноватым видом и, добродушно посмеиваясь, проговорил: «Прости, часы вернуть не получилось. С-с-суки, они меня ещё и поколотили...».

 

 

С личной жизнью, понятное дело, у горбуна не получалось. И не могло. По определению.

На посёлке жила одна девушка — предмет его воздыханий. Но связывать свою жизнь с инвалидом здоровая, «кровь с молоком» девица не решилась.

Поэтому, скорее всего, Саша вынужден был удовлетворять свои половые потребности с третьеразрядными прошмандовками, отдающимися любому за трёшку или за поллитру. Или так — руками.

 

В семидесятых годах он редко прикладывался к бутылке.

Но с годами страсть к алкоголю у него стала нарастать.

Ему оставалось только найти повод для принятия очередной дозы.

В восьмидесятых он с незавидным постоянством пил исключительно красное — плодово-ягодную «бормотуху».

 

Одно из моих посещений Абрамовых он возжелал превратить в повод.

Я к спиртному до семнадцати лет был абсолютно равнодушен.

Сашина вульгарная жадная поспешность, с которой он предложил «раздавить бутылёк», мне показалась оскорбительной.

Я в резкой форме заявил ему: «Ты только о бутылке и думаешь!». Он смутился и промолчал, о чём-то задумавшись.

 

Спустя годы в ту самую будку Станкозаводского сада, уже повидавшую виды, где летом Саша регулярно оставался на ночёвку, я привёл свою новую пассию Маринку Зайцеву.

(Ей я посвятил громадный параграф следующей книги).

Спать пришлось в одной комнатушке. Другого помещения в будке размером в десять квадратных метров не было.

Саша деловито улёгся на кровать у стены, а мы с Маринкой по-скромному разместились на раскладушке напротив.

 

Какие муки испытывал невольный свидетель нашего прелюбодейства, могу только смутно предположить!

Конечно, он прекрасно слышал все наши ахи и охи.

Скрипящая раскладушка успешно дополняла наши с Маринкой страстные восклицания звуковым фоном, подробно сопровождавшим и детально характеризующим все наши телодвижения.

 

По утрам, по прошествии половых актов, Маринка никогда не стесняла себя излишним тряпьём. Она не прикрывалась.

Одеяло на себя по шейку натягивать не считала нужным. Лежала, как обнажённая нимфа, щедро раскинув в разные стороны упитанные сочные золотистые груди.

 

Я проснулся как раз в тот момент, когда Маринка с превеликим удовольствием ловила на себе жадные взгляды несчастного Саши Абрамова.

И тот факт, что я обнаружил их скрестившиеся в игре взгляды и открыто наблюдаю эту сцену, ничуть её не смущал.

С медовой улыбкой на сахарных устах она и не собиралась ради меня предпринять хотя бы одну попытку припрятать своё сверхкрасивое обнажённое тело.

 

 

 

§12. Тётька Танька

 

Сестра моей матери, Татьяна, была последней по счёту из семи оставшихся в живых детей, родившихся в семье Абрамовых.

Всего же бабка Анна родила одиннадцать детей, четверо из которых умерли в раннем детстве от различных инфекций, раздольно бушевавших в тридцатые годы в нищей стране.

До эры торжества целительных антибиотиков оставалось недобрых два десятка лет.

 

Лично мне несказанно повезло.

Я бы тоже скончался от пневмонии, если бы не подоспевшая вовремя со своим вездесущим шприцем махровая еврейка Кира Лаврентьевна, сотрудница матери по яслям №24.

Она вколола мне спасительную дозу.

Предполагаю, что не одну, а целую серию, исходя из курса лечения.

 

Даже в конце пятьдесят девятого года инъекция пенициллина несла определённый существенный риск. Тогда ещё не проводили пробу на чувствительность к антибиотикам. В самом неблагоприятном случае мне грозила немедленная смерть от анафилактического шока.

 

Но Бог миловал, Он сохранил мне жизнь, и теперь я размышляю, для осуществления каких конкретных божественных целей Он сделал это. Надеюсь, что не просто из сострадания к моим прекрасным душевно чистым родителям.

 

Я уже упоминал в параграфе «Абрамовы» о том, что бабка Анна забеременела Танькой аж на сорок девятом году от роду.

Она дико комплексовала по этому поводу. Хотела прервать беременность, но сердобольные подружки, слава Всевышнему, отговорили.

Танька исхитрилась уже во чреве и всё же родилась на радость нам! Правильнее будет сказать, на радость всем, кто имел удовольствие общаться с ней на протяжении долгих её лет жизни.

 

С физической стороны созревшая Танька выглядела недурственно: стройная фигура, достаточно широкая попа, грудки полуторного размера, длинные потрясающей белизны (вся – в своего папу Павла) волосы, которые она не обрезала даже в пожилом возрасте.

 

Повышенная чувственность и острая проникновенная сексуальность всегда отличали её. Танька – ярая поклонница натуризма. Увы: в стеснённых условиях ханжеского социализма она не могла, по определению, иметь возможности проявить себя в качестве натуриста.

 

Она – нереализованный натурист.

Натуризм, как движение, много потерял в её отсутствие в своих рядах. Она умела наслаждаться свободой тела, напрочь отринув дурацкие лживые запреты.

В лучшие свои женские времена Танька была необыкновенно красива. Подтверждаю это, как свидетель.

 

Родилась наша Танька в 1955-ом, в год предвестья хрущёвской оттепели. Предощущение свободы от смердящих кандалов Сталинской эпохи вошло в неё.

При всех дичайших перехлёстах Хрущева, этот самодур остался несправедливо недооценённым общественностью, как яркий демократ в тёмное для России время.

Он выиграл тактически.

Но, как внутренний политик, самонадеянно проиграл в стратегии своего поведения на обличающей предшественника трибуне.

 

Он не учёл значения Великой, в прямом смысле слова, Отечественной Войны.

Он забыл, что, вставая над окопом под градом вражеских пуль в последнюю атаку, русский воин кричал: «За Родину! За Сталина!».

Ветераны не смогли простить Хрущёву не обрыганного мёртвого льва - Сталина, стрелявшего им в спину, а именно этих священных для них слов, имеющих сакральное значение.

 

Думаю, что и Сталин, несмотря на чудовищную двуликость, скоро займёт почётное место в пантеоне человеческих кумиров.

 

Я, кажется, несколько отвлёкся от основной темы повествования.

Вернёмся к Таньке.

Как вы поняли, тётька Танька (парадокс!) была младше своего племянника Саши Смородина на три года, и старше его младшего братика Павлика Смородина всего на четыре.

 

Я много времени проводил с ней, буквально днюя и ночуя у Абрамовых.

Мы развлекались с ней, изобретательно придумывая занимательные игры. Танька по натуре – весёлая озорница. Мне импонировал её заводной нрав.

 

 

 

§13. Леонид Мартынов

 

 

Именно Татьяна познакомила меня с творчеством Леонида Мартынова!

Она подарила мне маленький сборничек избранных стихов Мартынова в твёрдой красно-коралловой обложке.

 

Критики отмечали умелое вплетение в ткань стихов Мартынова сухих канцеляризмов.

Я посвятил ему стихотворение «Вдохновение бюрократа».

Нет, оно не имело целью спародировать известного советского поэта.

Я писал о себе.

 

«Мысли зреют тучно.

Взгляд набрякший мглист.

Не спеша, созвучно

Рифмы полились...

Я — собственноручно! —

Заполняю лист».

 

Одним из восхитивших меня тогда стало стихотворение Мартынова «След», написанное в 1945 году:

 

«А ты? Входя в дома любые —

И в серые,

И в голубые,

Всходя на лестницы крутые,

В квартиры, светом залитые,

Прислушиваясь к звону клавиш

И на вопрос даря ответ,

Скажи:

Какой ты след оставишь?

След,

Чтобы вытерли паркет

И посмотрели косо вслед,

Или Незримый прочный след

В чужой душе на много лет?»

 

По мотивам этого произведения я тогда написал такое стихотворение:

 

«Пролетели года.

Как во сне. Как вчера.

Впереди — Никогда

С торопливым: «Пора!».

Как коварно-хитра

Ни была бы ты, Смерть, —

След Любви и Добра

Ты не в силах стереть».

 

Другое поразившее свой кристальной чистотой стихотворение Мартынова «Вода» осталось со мной, как и «След», на всю мою жизнь:

 

«Вода благоволила Литься!

Она блистала столь чиста,

Что — ни напиться, ни умыться,

И это было неспроста.

Ей не хватало

Ивы, тала

И горечи цветущих лоз.

Ей водорослей не хватало

И рыбы, жирной от стрекоз.

Ей не хватало быть волнистой,

Ей не хватало течь везде.

Ей жизни не хватало —

Чистой,

Дистиллированной Воде!».

 

По впечатлениям у меня родилось стихотворение «Капли»:

 

«Прохожие ждали беды

От грома грозы молодой,

От серых вершин облаков,

Словно скалы, отвесных.

Мне бусинки чистой воды,

Играя, скатились в ладонь,

И в бубен асфальта

Ударила звонкая песня.

...Бормочет усатый старик.

Мальчишка ныряет в подъезд.

Под зонтичным панцирем

Скрылись людские потоки.

— Послушай! — кричу, —

Посмотри! Куда ты, безумный, залез?.. —

Косые усмешки

Лимонные пробуют корки.

 

...Прослушали дивный мотив,

Прождав на сухом берегу, —

И дальше куда-то спешат

Неуклюжие люди.

Слепых и оглохших простив,

Я капли мои берегу —

Несу на ладони раскрытой,

Как жемчуг — на блюде».