4. 13-14: §13 "Мои друзья: Белков, Одиноков, Падалко, Беляков". §14 "Москва". Глава четвёртая: "Дом на проспекте Ленина". Из книги "Миссия: Вспомнить Всё!"
§ 12 Мои друзья: Белков, Одиноков, Падалко, Беляков
Белков
Первым другом в новом доме у меня стал Гога Белков. Мать у него армянка, поэтому у него было такое имя, хотя все мы звали его по-русски: «Гоша». Белков — фамилия его биологического отца.
Каким образом мать сумела оформить Гоше эту фамилию, не знаю.
Знаю только, что «внебрачный» отец его являлся скорее всего «женатиком», с которым у Гошиной мамы пересеклись дорожки ещё в школе, где она, незамужняя хорошенькая молодая армянка, работала учителем физкультуры.
Мама Гоги была на редкость интеллигентной женщиной. Жили они в четвертом подъезде (мой — соседний, третий) на третьем этаже в однокомнатной квартире.
Она нередко приглашала меня к ним, и в этой квартире я, как второй её сын, выполнял все предписанные для Гоги правила.
Строго в определённое время играть, гулять, кушать, днём (после обеда) спать. Как теперь стало мне понятно, родители оставляли меня в неофициальном отеле «У Гоги» на продолжительное время, как в продлёнке.
В квартире была замечательная библиотека.
Там я и увидел блестяще изданный подарочный альбом (по-другому эту книгу нельзя назвать) «Двенадцать месяцев» Самуила Яковлевича Маршака. Оформление было потрясающим.
Я и не знал, что книги застойного периода могут так презентабельно и дорого выглядеть. Эта сказка стала для меня одной из любимейших.
Мама первого друга была доброй, исключительно чуткой, тактичной и деликатной.
Биоотец очень редко навещал свою вторую семью. Он запомнился мне у дверей подъезда, когда он по каким-то причинам не мог попасть в квартиру (может, она его не пускала?)
Это был высокий статный голубоглазый блондин потрясающей внешности. С букетом цветов от топтался у подъезда, периодически ищуще заглядывая в окна третьего этажа.
Гога же пошёл не в него. Интеллигентный, умный, начитанный мальчик с ужасным, как у сына Аркадия Райкина, толстым, коротким с большими ноздрями носом.
В сочетании с тонкой шеей, на которой сильно выступал острый кадык, это производило отталкивающее впечатление (к которому позднее добавились непереносимые Гогины скепсис и едкий сарказм, переходящий местами в форменный цинизм).
И всё это при том, что стройную с приятными чертами лица мать Гоги с полным основанием можно признать внешне красивой женщиной по русским меркам.
И вдвойне — по армянским.
В Армении девушки, если они не полукровки (которые, кстати, если смешаны с русскими, — то необыкновенно красивы), хороши только до шестнадцати.
Потом они превращаются в этаких «уточек»: не затрагивая щепетильную для кавказцев тему носа, у них короткие шеи, приземистость, отсутствие талии, безразмерные некрасивой формы зады, переваливающаяся походка.
Такие впечатления у меня остались после посещения Еревана в 86-м.
Одиноков
Вторым другом из дома стал для меня Игорь Одиноков. По странному стечению обстоятельств во дворе его тоже звали «Гоша».
Мне кажется, Гоша, имея в основе тонкую душевную организацию, постоянно страдал от невнимания родителей. Зачастую он был вынужден весь вечер слоняться по двору, не имея возможности попасть домой.
Однажды он пришёл ко мне со слезами и попросил кусочек хлеба. Окружённый заботой (переходящей порой в чрезмерную опеку) своих собственных родителей, я негодовал.
Меня до глубины души возмутила беспечная халатность родителей Игоря.
Отец Игоря был лётчиком гражданской авиации, водил большие пассажирские самолёты, но к моменту моего знакомства с ним отдыхал на пенсии (лётчики выходили на пенсию в сорок лет). Так получилось, что в сравнительно молодом возрасте он потерял смысл жизни, никуда не устраивался, до скончания дней своих мечтая о небе.
Мать Гоши работала завхозом детского сада, и моя мама знала её по служебной линии.
(Чувствовалось, что мамаша вовсю крутила романы с кобелями, и вечерами её было трудно застать дома за хозяйскими делами).
Дом она фактически забросила, забыв о муже и сыне.
Одного не пойму до сих пор, почему у Игоря не было ключей от собственной квартиры?
Он слонялся, как неприкаянный, ожидая позднего прихода беспутных родителей, вечно голодный и полураздетый.
(Но об этом — потом).
Они переехали в наш дом значительно позже и потому у Игоря не было друзей.
Мать Игорька решила свести нас и попросила мою маму о нашей первой встрече с ним.
Его торжественно усадили на диван, напротив стола, за которым я корпел над домашним заданием.
Скромница, он боялся чем-либо потревожить меня, засевшего за учебники, и терпеливо тихо и покорно ждал моих дальнейших действий.
Я не знал, с чего начать. Изображал, что с головой погрузился в работу по выполнению домашнего задания. На деле же — судорожно искал повод для ненавязчивого начала знакомства. Хотя, надо признаться, сложившаяся ситуация не могла не раздражать меня. Сижу тут, грызу гранит, а мне подсунули какого-то молчаливого паренька. Сидит, не знает, куда глаза деть.
В нашей комнате надолго воцарилось гробовое молчание. Прервать его пришлось моей матери, решившей взять в свои руки инициативу проведения первого дружеского саммита.
С тех пор с Игорем мы были неразлучны.
Его отличала какая-то особая «неиспорченность», я бы назвал это чистотой души.
Меня иногда это сильно забавляло. Представьте, даже к восемнадцати годам он ни разу не упомянул о девушках! Я не понимал этого...
Только однажды он захотел поделиться со мной по секрету деталями случая, который произошёл с ним на одной из свадеб, куда его в качестве гостя пригласили знакомые.
Он рассказал, что к нему подошла очень красивая девушка и предложила переночевать у неё дома, потому что родителей в доме этой ночью не будет.
Намеренно плохо скрываемого подтекста этого предложения он не уловил.
«Представляешь, — говорил он, захлёбываясь, — мы всю ночь потом целовались...».
«Ну и...?» — в нетерпении продолжил я.
«Что?» — вылупился на меня Гоша.
Раздражённый его непониманием, я возмутился: «Как «что»? Что потом-то у вас было?».
Он растерялся: «А ничего. А что должно быть?».
Я чуть не упал от изумления! Поняв, что он не притворяется. Что он совершенно искренен со мной. Удивительное дело. Как-то не стыковалось это всё.
(Онанизм он уже вкусил. Делился со мной своим первым впечатлением: «Сначала было хорошо, а потом потекла какая-то белая противная слизь... И сразу стало противно: зачем я рукоблудничал?»).
Значит, имел представление, для чего всё это. Понимал, куда следовало бы сунуть письку при случае.
А тут вдруг — такая недогадливость. Будто девушка предназначена только для поцелуев и объятий. Странно...
Переехав в новый дом на улице Снежной, я перестал видеться с Гошей.
География сделала своё привычное дело. Я страдал из-за вынужденного отсутствия общения с ним, понимая, что мы уже повзрослели и у всех свои заботы.
Отражением моих переживаний послужило стихотворение «Любимому другу»:
«...Не одна, конечно, мама Нас с тобою родила —
Извини, далёкий самый, Извини: дела, дела...
Извини, но, как нарочно, Мы с тобой не далеки,
Только держат слишком прочно Волны жизненной реки.
И они меня уносят Не туда, куда тебя.
...Знаешь, жить совсем несносно, Ожиданием любя.
...Остаётся мне — часами Через долгую беду —
Ждать, пока те волны сами Нас с тобою не сведут».
Спустя годы, в начале 90-ых, его младший брат Валера, ставшим ментом, разыскал мой адрес и привёз Гошу на встречу.
Мы на радостях засиделись, и Валера, разгорячённый выпитым, предложил поехать в новую «знакомую» сауну. Там мы продолжили выпивку, и Валера стал набирать номер уже знакомых ему «девочек».
Вы бы видели Глаза Гоши в тот момент!
Они стали большими и круглыми от страха.
Мы с Валерой, зная Гошу, как облупленного, понимающе рассмеялись.
Девочек пришлось отменить.
Поняв, как он влип, Гоша стал оправдываться: «А я что? Я — ничего. Я тоже люблю женщин! У меня на работе даже любовница была...».
Это сообщение добавило веселья нам с Валерой.
Падалко
Третьим, более поздним моим другом, стал Андрей Падалко.
(В отличие от фамилии известного космонавта фамилия Андрея имела окончание «о» и произносилась с ударением на второй слог).
Андрей был очень красивым мальчиком (кажется, украинско-белорусский полукровка), имевшим выразительные черты броского лица.
Он обладал живым творческим воображением, и с ним всегда было интересно.
Мать Андрея всю жизнь работала врачом-стоматологом, поэтому её сыночек рос избалованным несвойственными тому времени материальными излишествами.
Но я не заметил у него и малейших следов спеси или гордыни.
Единственно, мне не нравилась его привычка выходить на балкон и с четвёртого этажа разбрасывать детворе конфеты, среди которых были обязательно дефицитные «Раковые шейки» и «Гусиные лапки».
А может это не было актом удовлетворения тщеславия, а просто посильной и доброй помощью не всегда сытым детям нашего двора.
Доброта и чуткость выгодно отличали Андрея.
Надеюсь, материальный достаток не повредил его характеру и в будущем.
...Помню глыбы чистого горького (без сахара) шоколада в нижних отделениях серванта, драгоценные золотые старинные монетки в хрустальной рюмке, которые предназначались для безжалостной переплавки на золотые коронки их владельцам. А конфет (в коробках и без) было без счёта.
У моей мамы тоже хранились коробки на всякий случай. Для подношений.
На таком подходе настаивала её работа, требующая решения вопросов, связанных с поддержанием исправного технического состояния ясель, которыми она заведовала.
Но, во-первых, этих коробок было всего лишь несколько, и, во-вторых, мать прятала их от меня.
Как-то раз я не выдержал страданий по сладкому и стал брать из одной коробки по одной конфетке в день.
Таким образом коробка быстро — на треть — опустела к тому моменту, когда мать, ничего не подозревая, преподнесла её кому-то из начальства.
А такой подвох не намного лучше, чем пописать в коньячную бутылку.
Что потом было, не передать словами!..
Беляков
Наверное, не на последнее место из друзей я хотел бы поставить простодушного милого Женю Белякова.
Женя — сосед из 58-ой квартиры.
Наши семьи дружили.
Его семья была невообразимо простой. Запредельно! Даже по меркам того времени.
Мать — полуграмотная. Отец — деревенский-предеревенский добряк, занимавшийся изготовлением валенок даже будучи в городских условиях. Абсолютно неграмотен.
Старшей брат Жени, Сергей, был инвалидом-сердечником и прожил лет пять с той поры, когда мы познакомились.
Когда он поднимался на пятый этаж, то на каждом этаже делал пятиминутную передышку.
(Какая сволочь-чинуша «умудрилась» выписать ордер на квартиру, расположенную на пятом этаже, семье с ребёнком-инвалидом?).
Серёга был ограниченным в интеллектуальном развитии.
Дворовые ребята (из тех, что похулиганистей) знали об этом и часто использовали его тугоумство в своих целях, — в основном, чтобы поразвлечься, насмехаясь над ним.
Как-то раз они внаглую натравливали Серёгу на меня.
Подначивали с криками «Вдарь ему как следует!».
Серега хорохорился, встав в стойку боксёра и размахивая кулаками у моего носа.
Он пытался себя разъярить, но у него ничего не получалось: я не проявлял агрессии и демонстрировал ему своё миролюбие.
Я предложил ему однажды продать мне юбилейный рубль за 105 копеек, убедив Серёгу в выгоде этой сделки.
Он согласился.
Через три дня он, крепко подумав, потребовал свой рубль обратно. Без мотивировки. Я стал было доказывать ему, что он потеряет свой выигрыш в пять копеек.
Но Сергей был непреклонен. Мол, отдавай — и всё тут.
На 21-ом году он умер.
Смерть человека, которого близко знал (и видел каждый день), глубоко потрясла меня.
До этого никто из моих близких не умирал.
Почему-то врезалось в память, что перед смертью Серёга попросил у матери принести ему клюквы.
Я никак не мог объяснить себе парадоксальную ситуацию под названием «вот, только что, был рядом — и нет его».
Я посвятил ему несколько стихотворений:
«В глазах — седая пелена. И сердце бьёт, подобно пушке.
И слабость давит — так сильна! — Свинцовой тяжестью к подушке».
Или: «Покрыла белой простынёй Всю землю лёгкая пороша.
И снег идёт, пушист, стеной: Тебя теплей укрыть, Серёжа».
Или: «Скатилась с жести щёк слеза — И мутный взгляд в стекле закован.
...На простынь Вечный Мрак слезал Из жути ночи заоконной...»
С его родным братом Женей мы провели много времени не только потому, что он — мой сосед: он, к тому же, являясь одногодком, учился со мной в одном классе.
Женька был стеснительным, мягким, добрым мальчиком, без претензий. С ним мне было всегда легко.
Видимо, как я догадываюсь, какие-то ответные чувства были и у него ко мне.
Женьтяйка первым прибежал ко мне, когда я вернулся из Ивделя в Горький.
Как отыскал меня, не понимаю.
Это был знак, которого я тогда не понял. Знак, указывающий мне на истинного друга, питающего ко мне самые искренние чувства.
Он прибежал, задыхаясь от спешки, едва проговорив: «Там в наш дом пришёл Гоша Одиноков. Он сейчас разговаривает с родителями. Ему с женой ОВД (она работала в милиции) предложил пятикомнатную квартиру (а они сейчас живут в трёхкомнатной) при условии, что родители отдадут взамен свою двухкомнатную. Пойдём быстрее, может ты ещё застанешь Гошу».
Я тогда ещё не понимал, что не самом деле это Женька хотел увидеться со мной, потому что я не проявлял никаких попыток с ним встретиться. Появление Гоши в нашем старом доме — всего лишь удобный повод.
По дороге к дому 24 «б» по проспекту Ленина Женька выразил мне соболезнования в связи с кончиной моего отца.
«Ты что, Жень? Отец у меня жив-здоров, слава Богу! Что за бред?» — возмутился я.
«Да тут в нашем доме давно шли разговоры на эту тему. Я и поверил...» — начал было оправдываться ошарашенный моим сообщением Женька.
(Когда я рассказал матери о Женькином соболезновании, она заключила: «Судя по этой примете, наш отец ещё долго проживёт».
Так и сбылось предсказание моей приметливой матери!. Отец пережил свою жену на целых десять лет! Редкое явление в России. Обычно женщины живут после смерти мужа аж лет двадцать.
Гошку я, конечно, не застал.
Он вдрызг разругался со своими родителями, не пожелавшими переезжать к нему в пятикомнатную квартиру.
Может быть, они были по-своему правы.
Чтобы, ветшая, не зависеть от диктата невестки.
Им хотелось спокойно, без скандалов, дожить последние дни пенсионно-старческой жизни.
В подъезде я лицом к лицу столкнулся с отцом Гоши Одинокова. На мой вопрос «Где Гоша?» вечно краснорожий Гошин отец как-то растерянно ответил: «А он давно ушёл от нас».
«Глубокомысленное и на редкость меткое замечание!» — подумал я.
Опять я о Гошке и только о Гошке, а о Женьке совершенно забыл. Помню, как с Женькой мы переговаривались через отверстие нагревательных колонок, что висели у нас на одной стене, разделяющей наши кухни. Объем пустотелой колонки усиливал звук, как настоящая музыкальная колонка. Мы сильно удивились нашему открытию.
Как-то раз заботливая мама купила на меня и на Женьку два билета в кинотеатр «Россия» на какой-то фильм.
Билеты я крайне непредусмотрительно поручил хранить Женьке.
Когда Женька гладил штаны, он удосужился поссориться со своим старшим братом Серёгой. Тот, в порыве ярости, порвал билеты, лежащие на столе. И точно по линии отрыва контрольного талона, являющегося пропуском на сеанс!
Я психанул, обвинив Женьку во всех смертных грехах!
В кинотеатр мы всё же пошли. Объяснили контролёру, что и как. Он пропустил нас на сеанс, ведь корешки билетов были у нас на руках.
Спустя годы, уже в начале 80-х, когда я поздним летним вечером совершал привычный поход (к своей девушке) от проспекта Ленина на улицу Заводскую, на уровне 120-ой школы на улице Гончарова мимо меня, громко шурша шинами, промчался огромный МАЗ.
В кабине сидел Женька Беляков.
Я не знал об этом, когда шарахался в сторону от неожиданного в столь поздний час проезжающего «просёлочными» дорогами крупногабаритного транспорта.
МАЗ резко остановился.
Я проследовал мимо него. Услышал плохо разборчивый, показавшийся немного жалобным окрик: «Па-а-аш!».
Только в метрах ста от машины вдруг осознал, что голос, позвавший меня, принадлежал Женьке.
Но было уже поздно.
Женька почему-то осёкся, как бы понимая, что годы нашей дружбы безвозвратно утекли, и мы теперь совершенно разные люди, не способные в силу жизненных обстоятельств найти общие точки соприкосновения.
Он дал по газам, а я, оторопелый, только успел проводить глазами красные габаритные огоньки удаляющегося в темноту МАЗа...
Это была последняя наша (увы, несостоявшаяся) встреча.
Мать Женьки после смерти отца в 80-ых окончательно спилась.
Она приходила в свой сад-огород и там, в будочке, вливала в себя разлагающий её сознание алкоголь.
В начале 90-ых её не стало.
Женька, оставшийся круглым сиротой, нашёл себе подружку-белошвейку.
Подруга работала в комбинате бытового обслуживания в цехе кройки и шитья.
Женька стал всё чаще и чаще прикладываться к бутылке. Подруга не выдержала и бросила его.
«Чёрные риэлторы» поспешили доделать своё черное дело.
Женька бесследно исчез, а квартира вскоре после его исчезновения была продана другим жильцам.
Так не стало моего друга Женьки Белякова.
§ 13 Москва
В отличие от старшего брата Саши, в детстве и юности которого родители были ещё достаточно молоды, а потому позволяли себе тратить деньги на путёвки и экскурсии по городам и весям нашей бескрайней страны, мне на мою долю счастье путешественника не выпало.
После моего рождения родители, в связи с появлением нового рта, стали экономить, сберегая семейный бюджет от лишних трат на отдых. Из этих соображений отец ездил в пансионат «Горячий ключ» один.
Раньше они с Сашей отдыхали в заведениях подобного рода дружно, всей семьёй. Саше повезло: он побывал даже в заветном Ленинграде.
Родители в шутку успокаивали меня тем, что в Северной Пальмире я тоже побывал. Правда, только в животе у мамы. Она была на последних неделях беременности.
С отцом (году, примерно, в 72-ом) я впервые стольный град Москву. Мать уговорила его показать мне столицу для общего развития.
В Кремль, в отличие от Сашиных времён, допуска уже не было. Мы походили по городу, преимущественно по его центральной части.
На проспекте Мира мы с отцом проголодались. Окинув взглядом близлежащие здания, отец увидел вывеску «Валдай».
Известное в Москве заведение общественного питания ресторанного типа.
«А почему бы нам не зайти в ресторан? Узнать, чем там потчуют?» — предложил рисковый самоуверенный папа, не то мне, не то как бы разговаривая сам с собой.
Менюшка лежала на столе скорее всего только для вида.
Когда мы стали называть официанту желаемые блюда, он, словно робот, отвечал «Этого у нас в данный момент нет».
«Так что же у вас есть?!» — взъерепенился раздражённый отец.
«Пюре картофельное с сосисками» — холодно ответствовал общепитовский «робот».
«Хорошо. На двоих. И два компота!» — резюмировал отец.
Официант что-то черкнул в свою записную книжицу и исчез.
Мы ждали его минут сорок, не меньше.
Когда отец принимал решение «махнуть в ресторан», он давал себе отчёт в действиях.
Если в столовке для работяг пообедать стоило копеек шестьдесят, то в ресторане, по его мнению, аналогичное блюдо будет стоить никак не более, чем в десять раз. «Гулять, так гулять!» — подумал он, дабы не мучить себя и меня долгими поисками подходящей забегаловки в незнакомом городе.
Он искренне верил, что социализм в любом городе одинаков.
Правда, не учёл, что это правило на Москву не распространяется.
Он захотел «шикануть», пусть отроку Павлику «пыль в глаза», потратив на обед рублей шесть на человека по его наивному предположению.
Наконец нам, сильно изголодавшимся от чрезмерного ожидания, принесли заказанное блюдо. Мы с удовольствием утолили голод.
«Рассчитайте нас!» — попросил официанта отец.
Тот вежливо произнёс: «С вас сто двадцать рублей тридцать пять копеек».
«Сколько, сколько?» — округлил глаза отец, не доверяя своим ушам: он подумал, что ослышался.
Официант повторил ранее названную сумму.
В подтверждение своих слов он открыл нужную страницу меню и представил счёт.
«Ну мы и влипли!» — испугался я.
Отец крякнул, но сдержанно отсчитал требуемые купюры.
«Ну у вас и расценочки!» — подытожил изумлённый стоимостью московских услуг папа, вставая из-за стола.
Я поразился его молодецкой удали.
В конце-концов, он не ударил лицом в грязь, вынув из внутреннего кармана пиджака припасённую заначку.
Я был в восторге.
Ночевали мы у троюродной тётки в спальном районе Москвы со странным названием «Тушино», в её однокомнатной скромной квартирёнке.
